*
Чертог твой*
Идите на вечерю: все готово!
– Мы и рады бы, да сегодня никак невозможно.
– Я никак не могу: дела по горло,
– Не могу, обещал в другое место, дал слово.
И многим слышен был голос, еще многие слышали голос, но даже не отозвались.
И вестники пошли совсем по другим улицам, вестники пошли по закоулкам в переулки, совсем по другим улицам, совсем к другим людям.
И чертог наполнился.
И полон был пир странными гостями.
«Много званных – да мало откликается!»
Ученик*
Жил в скиту отшельник. От напряженной духовной работы и одиночества очень он в мыслях смутился и захотел побыть на людях в монастыре.
Да не оказалось свободных келий.
А спасался в монастыре старец – великий светильник. И была у старца небольшая келейка вроде дачи неподалеку от большой его зимней кельи, где жил он.
– Побудь у меня в той летней келье, а отыщешь себе угол, иди с Богом! – сказал старец отшельнику.
Отшельник очень был благодарен старцу и сейчас же в келейку его и перебрался. И повеселел, как и не узнать.
А ведь ничто так не влечет человека к человеку, как обрадованность духа, и эта обрадованность духа в человеке здоровее самого солнца, гор и океана – или так и солнце и горы и океан от той же радости духа, какая влечет человека к человеку и зверя к человеку и человека к зверю, а ангелов к миру!
И стал к нему народ ходить, как к «братцу».
И несли ему все, что могли, желая слышать от него слова или просто посмотреть на него.
И в монастыре среди братии только и было разговору, что об этом отшельнике, поселившемся в келейке старца.
А старцу и стало завидно.
«Сколько лет я сижу тут, – думает старец, – и в большом воздержании, а не так приходят ко мне, а этот проныр и дня не высидел, а народ к нему так и прёт!»
И уж молиться старец не может, ни дела духовного делать. Да и куда, – ни молитва, ни дело на ум не пойдут:
такой в монастыре гам стоит, как на праздник в ярмарку.
И сказал старец ученику:
– Иди и скажи тому – немедленно чтоб уходил: келья нужна мне!
Ученик поклонился старцу и пошел.
Да за народом едва уж протиснулся к келейке:
– Старец меня послал справиться о твоем здоровье: как ты себя чувствуешь? хорошо ли тебе?
А отшельник все ведь в уединении, а тут как попал на люди, да нанесли ему всего вволю, грешным делом переел и расстроился.
– Пусть помолится за меня старец: живот больно отяжелел.
Ученик к старцу.
А старец серди-итый! уж и не смотрит.
– Ну? что? этот?
– А говорит: «скажи старцу, поищу другую келью и, как найду, сейчас же, ни минуты не медля, уберусь!»
Прошел день, прошел и другой, а этот отшельник, занявший келейку старца, ни с места.
А народ все идет, как на праздник.
И гам стоит еще пуще.
И уж не монастырь, а как базар какой: и песни и драка и всякое безобразие.
Терпел, терпел старец –
нет! нету сил терпеть!
И опять зовет ученика:
– Иди и скажи: если немедленно не уйдет, я сам пойду и выгоню вон!
Ученик поклонился старцу и пошел.
И опять едва дотолкался до кельи.
– Слышал старец, что очень ты болен: сокрушается о тебе!
Послал меня проведать.
– Скажи старцу: ради его молитв у меня перемена – совсем полегчало!
Вернулся ученик к старцу.
А старец и на месте посидеть не может, бегает, трясется.
——?
– До воскресенья просится оставить, – сказал ученик, – просит не гнать его: «в воскресенье, говорит, обязательно уйду!»
И наступило воскресенье.
А, конечно, отшельник и не думал никуда уходить.
И вот старец взял палку и пошел «жезлом поучить нахала» и уж, конечно, вытурить из кельи.
Ученик к старцу:
– Подожди, отец, дай я наперед пойду: там народ – осудят тебя!
Да сломя голову к келейке –
И руками и чем попало так отшвыривает – думают, бесноватый к братцу! – и просунулся.
– Сам старец идет! хочет просить тебя к себе, в свою келью!
Услышав о такой особой к себе любви старца, оставил отшельник народ и поспешил к старцу навстречу.
И издалека еще начал кланяться старцу:
– Не трудись отец, я сам иду к тебе и прости меня!
———
И вот разверзся старцу разум – умилился старец: бросил он на землю палку и, подойдя к отшельнику, поцеловал его.
И взяв за руку, повел с собой.
И радуясь, ввел к себе в келью.
И угощал и беседовал.
И беседуя, полюбил его.
Оказалось, что этот отшельник простой добрый человек, много передумавший в одиночестве: очутившись после одиночества своего на людях, большую радость духа почувствовал он в себе – и вот эта-то обрадованность его и ободряла приходящих к нему страждущих.
И разумея все бывшее, старец позвал ученика своего. И до земли поклонился старец ученику своему и сказал:
– Ты мне отныне будь учитель, я – тебе ученик!
Учитель*
Был старец, общему житию отец, и немало иноков проходило путь свой в послушании под его началом.
А был этот старец всякою добродетелью украшен, большой подвижник: подвизался воздержанием, трудился смирением и особенно был милостив и милосерден.
«Господи, – молился старец, – я грешник, но надеюсь на Твои щедроты и уповаю спастись милосердием Твоим, молю Тебя: не разлучи меня от моей дружины ни в этот век, ни в будущий, сподоби со мной вечных Твоих благ!»
И часто так молился старец о своих учениках, прося и себе и им равную долю.
В соседнем монастыре был праздник. И зван был на этот праздник старец с учениками.
Старец сперва отказался, но потом раздумался и пошел.
Впереди иноки –
За иконами старец.
И на большой конец иноки обогнали старца.
———
Идут они, спешат: не опоздать бы!
А на пути им – нищий лежит: расслабленный в язвах.
Приостановились, стали расспрашивать.
– Волки покусали меня, – с плачем сказал несчастный, – сто шестьдесят два укуса по всему телу вдоль и поперек. Кто же возьмет меня в больницу!
– Что нам с тобой делать, – отвечали иноки, – пеши мы: ни осла, ни коня!
И пошли дальше – спешили: к празднику хотели поспеть!
———
Скрылись иноки, показался с палочкой старец: не угнаться ему, да и нездоровилось.
И видит: больной при дороге! – очень удивился:
– Как! разве не проходили тут монахи? – Или они не заметили тебя?
– Стояли – видели – и ушли. «Ничего, – говорят, – поделать не можем, пеши мы: ни осла, ни козла!»
——— ты понемножечку можешь со мной идти? – спросил старец.
– Нет, не могу.
– Ну, я возьму тебя и уж как-нибудь донесу.
– Куда тебе, это не ближний конец!
– Я тебя не оставлю.
И старец поднял покусанного волками себе на-закорки и, согнувшись червем, понес.
———
И сначала показалась старцу тяжесть непомерной – тяжеле человеческой, но с каждым шагом вес убывал, и становилось легче.
А дойдя до монастырских ворот, старец вдруг почувствовал совсем легко схватился: а нищего-то и нет – пропал!
И услышал голос, как бы выговаривающий в сердце тайно:
«Вот ты все молишься об учениках, да сподобятся с тобой вечной жизни, а сам видишь: одно дело твое, другое дело их – понуждай их прийти в твое дело! Каждому надлежит воздавать по делам его».
Судия*
Спасалось в монастыре два угодных старца: Даниил и Палладий. Учили они слову Божию – «в повелении его ходя день и ночь».
И случилось однажды, шли старцы на духовную работу и видят: мальчишка – голый:
вышел он из бани, помахивает стебельком.
Старцы пустились догонять его – запыхались, а нагнали.
– Чадо, не подобает тебе, будучи столь юным и здоровым, мыться в бане и угождать телу.
Кротко ответил юноша старцам:
– Если бы только телу угождал, Христу не был бы раб.
Тогда Палладий поклонился ему:
– Прости меня, чадо, грешен: по-человечеству согрешил.
Старцы пошли своим путем, юноша – своим.
———
И всю-то дорогу – Палладий ничего – но Даниил как сам не свой: и кряхтел-то и охал –
то молитву творит, то отплевывается.
– Ты болен, отец?
– Горе нам! – с горечью сказал Даниил, – поругано из-за этого бесстыжего инока монашеское имя и велик будет срам и укор от людей!
———?
– Видел я мурина, сидящего на его плече и любызающего его; и другого мурина, шедшего перед ним и поучавшего его всякому безобразию; и по стопам его многое множество шло паршивых бесов. Не будь блудолюбив он и плотолюбив, не ходил бы нагишом в баню, на других бесстыдно не взирал бы. Много душ осквернит он, помяни мое слово! А бесам великое веселье! бысстыдный этот мальчишка! Не подобает инокам и за самой нужной потребой обнажать свое тело!
И долго не мог успокоиться: и бубнил и гугнил – и духовное дело его не делалось.
Вскоре после этого юный инок сотворил блуд с наложницей комиссара, был схвачен его курьерами и безжалостно наказан.
И много стражда, через три дня помер.
И в тот час, как юноша помер, явился старцу Даниилу ангел и сказал:
– Вот душа осужденного тобой юноши: он помер! Ты – судия праведным и грешным, суди его! И что велишь, то и сделаю: мукам предашь – в муку понесу, помилуешь – понесу в блаженство.
Перепуганный насмерть, взмолился старец:
– Господи! пощади меня: согрешил!
И всю-то ночь, не подымая глаз, старец молился –
«ибо есть ли страшнее тяжести и тяжелее суда над душой человека?»
———
Наутро, когда старец поднял глаза, ангела с душой юноши и в помине не было, а только воздух благовонный, как от кадила.
Смех*
В миру жить суетно: от мирского мятежа не отгребешься, от лукавого шатания не удержишься. И там согрешишь и тут нагрешишь, а потом изволь расплачиваться – и в этом веке и в будущем.
Нет, совсем уйти от мира –
«как хотите, так и живите, Бог с вами!» И в тишине быть – во спасении.
Два старца так и сделали: старец Асаф и старец Меркурий.
В последний раз потолкались старцы по базару, подвязали себе по котомке, запаслись сухариками, да и с Богом – в пустыню.
О, моя пустыня прекрасная!
Твоя тихость безмолвная,
Твои палаты лесовольные –
Спасение мое.
Мудрость.
И благодать.
И в пустыне поселились старцы отдельно – каждый в своей избушке. И лишь в неделю раз ходили друг к другу – «духовной ради беседы».
А жил при старце Асафе отрок: забрел мальчишка в пустыню, попался на глаза старцу, старец его у себя и оставил жить – при себе в работе.
А был этот отрок Варфоломей и тих и кроток и ясен – сложит так руки, стоит у березок и все словно улыбается!
Старцы отрока очень полюбили, и был он им в утешение, как дитё несмышлёное.
В миру жить трудно, суетно.
А в пустыне – пустынно: там находит уныние и тоска, там свое есть – серое горе!
Без отрока старцам куда там прожить было в пустыне!
Тих и кроток и ясен, примется он за рукоделье, поет псалмы и так красно – жить весело:
О, моя пустыня прекрасная!
Твоя тихость безмолвная,
Твои палаты лесовольные –
Спасение мое.
Мудрость.
И благодать.
На неделе сошлись старцы в избушке у Асафа вечерок провести и по обычаю начали разговор о божественном.
Разговорились-то о божественном, да стали примеры приводить и не заметили, перешли к делам житейским: как когда-то в миру жили. Ударились в воспоминания и, тача языком, впали в празднословие и скотомыслие.
Слово за слово, поспорили –
старец Асаф обличает Меркурия,
старец Меркурий корит Асафа.
– Ты, Асафка, начальник блудничный, хля медвежья!
– А ты, Мерка, запалитель содомский, кислядь!
И пошло –
зачесались руки, да вскоча, друг другу в бороды и вцепились.
Долго ль до греха, еще малость и разодрались бы до кровобоя.
Да старец Асаф спохватился – Асаф как «более сознательный элемент» и потише будет Меркурия! – Асаф пришел в чувство первый: выпустил из рук Меркуриеву бороду, да к образам – покаянные поклоны класть.
Тут и Меркурий опамятовался и тоже принялся за поклоны.
И покаялись старцы, помянув грех согрешения своего, и оба отреклись от слов праздных и непотребных, и, прося друг у друга прощение, прослезились.
– Прости меня, Меркур, не хотел я тебя обидеть!
– Бог простит, Асаф, меня прости за дерзновение!
И так это мирно и хорошо стало, хоть опять за божественное берись, начинай философскую беседу, да отрок Варфоломей —— он, бывши со старцами в избушке, сидел тихо, в разговор не встревался и даже во время боя ни разу голоса не подал! – а тут его словно прорвало: так со смеха и покатился.
Взорвало старцев:
«Как же так – дело Божье, каются, а он знай глотку дерёт!»
И бросили старцы каяться, взялись за отрока.
И так его щуняли, что не только что перестал смеяться – куда уж, до смеху ль! – но и совсем притих, в уголок забился, не пикнет.
Видят старцы, что поучили: усрамился мальчишка. Да и жалко: ведь какой был утешный –
сложит так руки, стоит у березок и все словно улыбается!
не наглядишься.
Покликали старцы ласково, приманили его к себе сухариком и стали допрашивать:
– Чего ты смеялся бесстыдно?
– С чего это на тебя такая дурь напала?
– А я такое видел! – отвечал отрок.
И рассказал старцам, какое он видел, и от чего смеялся.
. . . . . . . . . .
Когда старцы вели философскую беседу о божественном – «о законе Господни, о проповеди апостольской, о подвигах отеческих» – видел отрок двух ангелов:
– ангелы тайно на правое ухо нашептывали старцам!
Когда же старцы повели разговор о житейском, ангелы оставили избушку и в избушку вошли бесы – два поджарых беса:
– один бес одному старцу, другой бес другому старцу тайно на левое ухо принялись свое нашептывать – сами шепчут, сами на блокнотах старцеву болтовню записывать: и, исписав блокнот, взялись на себе писать: и не осталось и свободного местечка на их вонючем бесовском мясище, все сплошь с рог и до хвоста и с хвоста до кончика было у бесов мелко исписано стоячим почерком!
Но тут старцы в разум пришли, стали каяться и отрекаться от праздных слов и побоя:
– и загорелись тогда у бесов блокноты – и все записанное сгорело!
А когда старцы простили друг друга пошел пламень палить – слова, разговоры записанные жечь на вонючем бесовском мясище – и запрыгали бесы, заскакали фокстротом по избушке, и так скакали и такие рожицы корчили, нет, невозможно было не расхохотаться!
Вот отчего он расхохотался!
. . . . . . . . . .
– Ой, чудно как плясали! – сказал отрок.
И стоял перед старцами, как стоял у березок, так сложив руки, и словно улыбался, тих и кроток и ясен.
И был дух Господен на нем.
Крепкая душа*
Во время службы вошла женщина в глубоком трауре.
С плачем она молилась:
– Оставил меня, Господи, помилуй мя, милосердый!
И от ее крика и вопля и слез старец перестал молиться и, ближе вглядываясь в плачущую, сам растрогался сердцем:
«Вдова, должно быть, трудно живется».
И дождавшись, когда кончится служба, подозвал сопровождавшего ее арапа:
– Скажи своей госпоже, – сказал старец, – есть у меня к ней тайное слово.
Арап передал – и она подошла к старцу.
И старец сказал ей все, что подумал о ней –
– О беде, как от людей она терпит!
– Ничего подобного! ты и не представляешь себе, что у меня за горе.
– Какое же твое горе?
– Я отверженная Богом – с плачем воскликнула она, – вот уж сколько лет, счастье и удача не покидает наш дом, я никогда не болела – ни я, ни мой муж, ни мои дети, и даже курам и козам моим ничего не вредило. И думаю я, за мой грех Бог отвратился от меня, и потому плачу и прошу: пусть посетит меня по своей милости.
И старец, дивясь ее крепкой душе, помолился за нее, готовую принять какую угодно беду.
Власть*
Однажды вышел я поохотиться на гору, где спрятаны были большие сокровища из соседних реквизированных монастырей. И вот на дороге я увидел монаха: монах неподвижно сидел за книгой.
Я стал к нему подыматься, думая: разузнаю о тайнике, а его укокошу. Но когда я был совсем близко, монах, не подымая глаз, протянул ко мне руку и сказал:
– Стань!
И я невольно остановился.
И два дня и две ночи стоял я и не мог двинуться с места.
А монах все за книгой неподвижно.
И сказал я:
– Заклинаю тебя словом, которое ты читаешь, отпусти меня!
– Иди с миром! – сказал монах
И тогда только я мог двигать ногами и отойти с места, где два дня и две ночи стоял, как дурак.
Человек*
Старец жил в большом молчании – молчальник. А чтобы не тяготить собой ближних и не клянчить милостыню, занимался он рукоделием: коробочки клеил и всяких чудных доремидошек, – доремидошками и пропитание себе добывал.
Однажды стоял старец на базаре с своею работой, а была большая толкучка, и вот кто-то обронил кошелек – и как раз упал кошелек у ног старца.
А было в кошельке тысяча червонцев!
Старец поднял кошелек и, держа его в руке, сказал себе:
«Кто потерял, явится!»
И долго так стоял и дождался: тот – потерявший пришел, жалкий, он шнырял глазами, жалко смотреть.
Старец взял его за руку – и передал кошелек.
И тот, не зная, что и делать от радости, и не зная, как отблагодарить старца, сунул старцу золотой.
Но старец вернул ему золотой.
И тогда тот гаркнул на весь базар:
– Товарищи! сюда! вот как поступил человек!
И стал сбегаться народ, а старец тихонько лататы с базару – чтобы как на глаза не попасться!
А поступил старец так потому, да не соблазнить человека: всякий ведь подымет его на смех и обзовет дураком, что счастье проглупал.
Козлище*
К старцу пришел китаец с бесноватым китайцем, прося старца исцелить бесноватого.
Старец помолился, потом сказал демону:
– Выходи из Божьей твари!
И ответил лукавый демон старцу:
– Ладно, за мной дело не станет, только будьте любезны, скажите пожалуйста, кто это – никак не могу разобраться – кто козлище и кто агнец?
Старец очень удивился:
– Козлище! да это я самый, а кто агнец – кто ж его знает!
И услышав ответ старца, воскликнул демон:
– За твое смирение я ——!
И тотчас же вышел вон из бесноватого, дивясь в себе скромности старца.
Чистое сердце*
Знал я одного брата, и не плохой он был человек, но необыкновенно ленив: редко когда и в церковь заглянет, а если и придет – к шапошному разбору. Скажу больше – встречал я его и навеселе.
И так, казалось, беспечно прожил он немало времени.
И вот однажды я увидел его: он готовился как на праздник, тихо молясь в своей келье.
И я не мог удержаться и сказал:
– Доброе дело делаешь, брат: давно пора о душе подумать!
Он же необыкновенно радостно мне ответил:
– Я на днях помру, отец!
И через три дня помер.
Нищий*
Был один старец, и дан был ему великий дар милостыни: все, что бы ни принесли ему верующие, все он тут же и отдавал.
Шел мимо кельи побиральщик, постучал – просит Христа – ради.
А лежала у старца сдобная витушка, он ее и вынес – Побиральщик же сказал старцу:
– Не могу я витушки, дайте чего-нибудь из носильного платья: сапожки или рубаху или пиджачишко какой.
Старец, не желая огорчать человека отказом, взял его за руку и повел в келью
И побиральщик ничего не нашел в келье – оказалось, не было у старца и смены, а только то, что на нем, и все.
И стало ему неловко, больше чем неловко —— развязал он свой мешок посреди кельи, и все вытряхнул, что собрал за день, всю рвань и ветошь и куски и оглодки
– Возьмите, пожалуйста, этого добра я себе достану!
Любовь*
Один из самых любимых учеников старца помер, и не знал о его смерти старец.
Ударили в колокол, собралась братия, и вынесли покойника в церковь.
Пришел в церковь и старец и, видя любимого ученика своего в гробу, опечалился:
горько ему стало, что не успел проститься перед смертью!
И, подойдя к гробу, сказал старец:
– Встань, брат мой, простимся!
И ученик встал из гроба и поцеловал старца.
И сказал ему старец:
– А теперь спи!
Дела человеческие*
«Приди, покажу тебе дела человеческие!»
Я поднялся из своего затвора и силою духа был отведен в лес – в лесу я увидел человека, рубящего дрова:
рубил человек дрова и, нарубив, захватил большую охапку, чтобы нести. И не мог. Бросил охапку и снова принялся рубить. И нарубив, опять захватил охапку и опять не под силу. И так несколько раз, и каждый раз бросал дрова и начинал снова рубить. «Вот человек, поднявший большой грех, но по малодушию не может перенести его, а вместо покаяния – прилагает беззаконие к беззаконию, грех на грех».
И очутился я во дворе дома – во дворе я увидел человека у колодца, черпающего воду:
у колодца стоял человек, черпал воду в утлый сосуд – и вода проливалась в колодец.
«Хочет человек доброе дело сделать. Но душа его ничтожна и мелка. И вот и добрые и никого не утоляют, а льются сквозь душу, как вода».
И отведен я был в третье место – к врагам церкви – у церковных ворот я увидел двух всадников на конях:
держали они бревно поперек, хотели ввезти в ворота и не могли.
«Вот иго правды, но в руках гордых „партийцев“. Ни один не хочет смириться и переложить бревно – не хочет сознаться в своей ошибке. И оба остаются за вратами».
И я возвратился свой затвор – и было мне на раздуму.
Разумное древо*
Сотворив из Адама жену Адама – Еву, Бог ввел их в рай и положил завет.
«Все, что вы видите здесь, для вас уготовано, всякое дерево на ваше наслаждение, от всех насыщайтесь, и лишь одно Разумное дерево на погибель вам. Бегайте его и не касайтесь: прикосновение к нему принесет вам тлю и горечь. Сохранитесь – и избегнете смертного жала и наследите пространство жизни вечной! Вкусите – падением великим падете: горек его плод и смерть прозябает в нем.
Сказал Господь и, благословив человека на райскую жизнь, почил.
И вошел страх в сердце первозданных.
Разумное дерево – мать деревам стояло посреди рая широколистое, прекраснее всех дерев.
И от корней его истекал источник, насыщая весь рай – великий Океан-река, разливаясь на четыре реки: Фисон, Геон, Тигр и Ефрат.
И звери и птицы и гады – весь рай, все собирались под Разумное древо наслаждаться его красотой.
«Бегите, не касайтесь! бегите, не вкушайте!»
И в сердце рос первородный страх:
каждую минуту зорко следи за собой, чтобы невольно, нечаянно как не коснуться запретного – матери райских дерев: каждую минуту настороже будь: ступишь неловко – пропал!
В сердце вырастал страх –
страх греха,
страх потерять душу,
страх перед самим собой
И уйти некуда – от себя не уйдешь!
Устрашились первозданные – и райский сад им враждебен стал.
———
И тогда Сатана, обернувшись змеем, обольстил Еву, а Ева – соблазнила Адама.
И раздвинув листья, из плодов Разумного дерева вышла белая окликанная смерть и, щерясь, повела дружков за ушко-да-на-солнышко – из вольного рая на утлую землю.
Властелин*
Был властелин велик.
Имел он власть над всеми царствами – все властители и цари были подчинены ему – вся земля.
И возгордился властелин и, чтя себя равным Богу, имя свое поставил выше самой судьбы.
На Коляду – в вечер Рождества – созвал властелин к себе на пир убогих и нищих со всех окрестных стран.
И взяв с собой большие сокровища – серебро и золото – сел на престол перед убогими и нищими.
– Просите у меня, что хотите: я дам вам!
Они же, как один, ответили:
– Дай нам бессмертие!
И повелел властелин, зная страсти человеческой души – корысть, зависть, сластолюбие – повелел рабам-челядинцам и юношам и девам и всем женам своим и гудцам и свирцам и скоморохам выйти на пиршество, стать круг престола со слонами, конями, верблюдами и крокодилами.
И пир загорелся огнями и кликами.
И резче всякого клика и человеческого и звериного клич самого властелина к убогим и нищим:
– Все это – ваше! Даю вам!
– Дай нам бессмертие – был ответ.
И тогда по повелению властелина воздвигнут был великий жертвенник: несметные дары от моря, гор и лесов возжены были в честь пирующих.
И юноши и девы, как богов, славили убогих и нищих и, хваля, кланялись убогим и нищим, как царям – земным богам.
Но яд человеческого призрачного счастья – слава и почесть – не отравили душу убогих и нищих.
———
– Дай нам бессмертие! – и в третий раз сказали они, как один.
– Да я же сам смертен! – воскликнул властелин и стал, как столп.
И тихость нечаема, как тьма внезапная, покрыла клики и песни и гвар и плеск.
——— так зачем же ты грабишь и воюешь, порабощаешь народы, смертью казнишь, гоняешься за славой и клевещешь, собираешь богатство, обманываешь и обольщаешь – сколько беды пошло в мир, сколько слез! – и насилию твоему нет конца! И куда хочешь понести награбленное или где хочешь скрыть свои богатства? Не один ли пойдешь в землю?
– Если оставлю поступать так, – гордо ответил властелин, – то и все останется творимое на земле: замрет всякая жизнь!
Они же сказали ему:
– Добру не поведено остановиться, ибо добро от света поведено. А злое – от тьмы есть. Зло и ложь достоит огнем сжечь или сам гореть будешь.
И убогие и нищие покинули пир.
Древняя злоба*
Старец, великий в добродетелях и прозорливый, побеждая бесовские искушения и ни во что уж ставя их коварства, дошел до совершенного бесстрастия, обожился духом и чувственно видел и ангелов и бесов и все дела их над человеком.
Видел старец ангелов, видел и бесов.
И не только шапочно знал он всех бесов, но и каждого поименно. И, крепкий в терпении, без страха досаждал им и смеялся над ними, а то и горько пошутит, поминая им небесное низвержение и будущую в огне муку.
– Доиграетесь, – скажет, – несчастные, подпалят вам ужотко хвост!
И бесы, хваля друг другу старца, почитали старца. И уж приходили к нему не искушения ради, а из удивления. И кланялись ему:
явится в час ночного правила одноногий какой – есть об одной ноге бесы такие, а рыщут так быстро, как мотоциклетка! – прикроется ногой с головкой и стоит в уголку смирно, пока не попадется на глаза старцу, а попался, – поклонится и пойдет.
Вот был какой великий старец!
На сходбище бесовском зашел как-то разговор у бесов о небесных тайнах.
И один бес спросил другого беса:
– А что, товарищ, если кто из нас покается: примет Бог его покаяние или не примет?
– А кто ж его знает! – ответил бес, – это никому неизвестно. Зерефер же бес, слыша речь бесов, вступил в разговор.
– А знаете, товарищи, – сказал Зерефер, – я пойду к старцу и искушу его об этом.
А был Зерефер сам велик от бесов и был уверен в себе и не знал страха.
– Иди, – сказали бесы, – только трудное это дело, будь осторожен, старец прозорливый, лукавство твое живо увидит и не захочет вопрошать об этом Бога.
Зерефер преобразился в человека.
И солдатом в щегольском френче вышел от бесов к старцу.
В тот день много было приходящих к старцу – много пришлось старцу принять и беды и горя и глупости. И после вечерних молитв, когда наедине в своей келье размышлял старец о делах человеческих –
в келью постучали.
Старец окликнул –
и поднялся к двери.
———
Солдат, переступив порог кельи, с плачем упал к ногам старца – и плач его был так горек и отчаяние так смертельно, что и самое крепкое человеческое сердце не могло не вздрогнуть от таких тяжких слез.
– Что такое? О чем ты так плачешь? – растроганный плачем спросил старец.
– Не человек я! – отвечал солдат, – а сам дьявол! – мои преступления ужасны!
– Чего же ты хочешь? Я все сделаю для тебя, брат мой!
Плач надрывал сердце, смирение человека, в покаянии ровнявшего себя с самим дьяволом, открывало сердце.
– Лишь об одном – одно хочу просить тебя, – сказал солдат, – ты помолись и пусть объявится тебе: примет ли Бог покаяние от дьявола? Если примет от дьявола, то и от меня примет: дела мои – дела дьявола.
– Хорошо, будет так, как просишь, – сказал старец, – поутру приходи, и я тебе скажу, что повелит мне Бог.
Старец стал на молитву и, воздев руки свои к Богу, много молил, да откроется ему
примет ли Бог покаяние от дьявола?
———
И вдруг как молонья предстал ангел:
– Что ты все молишь о бесе? – сказал ангел, – или спятил? ведь это ж бес, искушая, приходил к тебе.
Старец закручинился:
знал он всех бесов и с одного взгляда каждого видел, и вот скрыл от него Бог умысел бесовский.
———
– Не смущайся, – сказал ангел, – таково было смотрение Божие. И это на пользу всем согрешающим, чтобы не отчаивались грешники, ибо не от единого из приходящих к Богу не отвращается Бог. И когда явится к тебе бес, искушая тебя, и станет спрашивать тебя, скажи ему, что и его примет Бог, если исполнит он поведенное от Бога покаяние!
И ангел внушил старцу о угодном Богу покаянии.
———
Поклонился старец ангелу и восславил Бога, что услышана его молитва.
И сказал ангел, отлетая:
– Древняя злоба новой добродетелью стать не может! Навыкнув гордости, как возможет дьявол смириться в покаянии? Но чтобы не сказал он в день судный: «Хотел покаяться и меня не приняли!» – ты передай ему, пусть исполнит покаяние, и Бог его примет!
Без сна провел старец ночь в тихой молитве.
Молился старец за род человеческий – за нашу обедованную, измученную землю и за беса, алчущего покаяния.
Рано поутру, рано – еще до звона старец услышал знакомый плач, и плач этот был так горек и отчаяние так смертельно, что и самое крепкое человеческое сердце не могло бы не вздрогнуть от таких тяжких слез.
Солдат стучал под окном и плакал.
Старец узнал его голос и отворил дверь кельи.
– Я молил Бога, как обещал тебе, – сказал старец, – и мне открыл Бог, что и тебя примет, если ты исполнишь заповеданное покаяние.
– Что же должен я сделать?
– Хочешь каяться, так вот что сделай: стоя на одном месте, ты должен три лета взывать к Господу непрестанно во все дни и ночи: «Боже, помилуй мя, древнюю злобу!» – и это скажи сто раз, а другое сто – «Боже, помилуй мя, мерзости запустения!» – и третье сто скажи – «Боже, помилуй мя, помраченную прелесть!» И когда ты это исполнишь, сопричтет тебя Бог с ангелами, как прежде.
– Нет, этого – никогда! – сказал Зерефер, великий от бесов, бесстрашный, уверенный и гордый, и, дохнув, весь переменился, – и если б я хотел каяться так и спастись, я б это и без тебя давно сделал. «Древняя злоба?» Кто это сказал? – От начала и доныне я славен, счастлив и удачен, и все, кто мне повинуются, счастливы и удачны. И о чем люди просят, как не о счастье и удаче. И какая же «мерзость запустения?» – этот мир со звездами и бурей! и какая «помраченная прелесть?» ведь всякому хочется жить и не как-нибудь, и я даю эту жизнь. Я дал человеку радость, я дал человеку и смерть! Нет, я не могу так себя бесчестить.
И, сказав, бес был невидим.
«Древняя злоба новой добродетелью стать не может!» – уразумел старец слова ангела и с горечью принял их в свое сердце.
Вошь*
Был один старец и шла о нем молва, как о праведном человеке. «Праведником» все старца и звали.
Ушел он от мира – от суетных мирских хотений в пустыню и, творя дело души, в уединении жестоко жил и молился в пустыне – во все дни и в самый полуденный зной собирал он камни в пустыне, страдами мучил и истлевал свое тело, и зарывался в болото, и пек себя на солнце, и, обнажаясь, садился на муравьиную кочку, а в морозы погружался в прорубь по шейку, пил и ел в меру – больше сухарики да ключевую воду, и до утра ночь выстаивал на чтении словес Божьих, да «не утолстеют мысли».
И был Богу послух.
А дьявол не отступал от старца.
И все, чего бы ни сделал праведник, все только было дьяволу в смех:
рассядется ли в муравейник, заляжет ли на припек на солнышко, и уж он, хвастун хвостатый свое чего-нибудь обязательно выкинет, какую-нибудь гадость подстроит – один грех!
Кряхтел старец, облизывался и отплевывался – и горько ему было, и просил он у Бога:
«просветить ум и смысл светом разума – открыть ему сердечные очи!» И приснился старцу вещий сон:
—— разверзлись райские врата и вошел он в праведный град и сопричтен был к святым угодникам; и когда в веселии наслаждались праведники райским блаженством, увидел он себя покрытым с ног до головы ядреной крепкой вошью
Восстав от сна, уразумел старец перст Божий и стал усердно молить Бога:
«да пошлет ему Бог в этом мире от вши претерпенье!»
И услышана была молитва старца.
———
И вот ни с того, ни с сего среди бела дня наслана была на него вошь – «мышам подобная» – великое стадо.
И восскорбел старец со скорбящими и восплакался с плачущими и бездомными.
И тогда отступил от него дьявол.
Конь и лев*
Занозил себе лев лапу, а старец Герасим вытащил у льва занозу. И благодарный лев не только не захотел съесть старика, а с безмолвием, без всякого своего рыку, стал служить старцу.
В мясопустные дни лев служил старцу с утра весь день:
и воду возил, и все работы исполнял, какие надо, и к вечеру водил коня на водопой и, напоив коня, приводил назад к Старцевой избушке.
Так втроем и жили: старец, конь да лев.
Старец, видя такую к себе милость Божью, благодарил Бога.
А лев, помня о помощи старца, из всех сил старался угодить старцу.
Но каково было коню? Что чувствовал конь, когда лев водил его на водопой и обратно к избушке?
Был этот конь – добрый конь: рыжий с белым пятном на лбу. Просвет-конь, звонко топал копытом, играл, а тут – тише воды, ниже травы:
со львом-то жизнь какая! – ни тебе травы пощипать вольно, ни тебе побегать вольготно: лев так в оба и смотрит, а на уме – чуть что, и съест!
(Ведь и человек, если что стараться очень начнет, и то жди – всегда наоборот, а лев – зверь!)
И уж вода не вкусна коню, и трава не сладка коню.
И никто не знал, как трудно коню!
Старец знал, для чего ему лев служит.
И лев знал, для чего он, лев, старцу служит.
А конь ничего не знал:
для коня старец – старец Герасим, а лев – ле-ев!
И про это тоже никто не знал – ни старец, ни лев.
И возненавидел конь льва, а пуще старца.
И одного уж ждал конь и об одном – по своему, по лошадиному – творил Богу молитву и утренюю и вечернюю:
«чтобы освободил его Бог ото льва, прибрал старца!»
Дар рыси*
В лесу в келейке жил старец. Уединился он в лесную келью, чтобы, очистив помыслы свои от суеты и сердце от вожделений, делать Божье дело.
В миру страсти ослепляют человека! И как часто, думая, что делаешь для мира, на самом же деле лишь угождаешь своей страсти, и оттого не только какая людям помога, а еще большая смута бывает в мире, а в смуте – и у первого твоего друга за рукавом нож спрятан!
Жил старец в лесу, трудясь над собой, и достиг большой чистоты и душевности, и уж от советов его и дел многое бывало облегчение людям в их мудреной жизни и, скажу, в наш горький век.
Старец редко выходил к людям, чаще к нему в лес приходили. И тут, в лесу, перебывали у него всякие – и смущенные, и покаранные совестью, и больные телесно, заболевшие оттого ли, что для их душевного совершенства надо было испытать им большую боль, или оттого, что потрясенная душа их расстраивала и телесную их жизнь. Старец по глазам и слову, обращенному к нему, угадывал силою своего духа недуги приходящих и отпускал от себя с миром.
Раз сидит старец в келейке своей, беседуя с Богом устами своего ясного сердца, и слышит, кто-то стучит.
Окликнул ——
не отвечают.
«Или ему это почудилось?»
И уж задумался старец о горести и обольщении чувств и всей неверности мира.
И опять ——
Нет, ясно: кто-то стучал под дверью.
– Да кто же там?
И пошел, отворил старец дверь —— а там – рысь и с ней детеныш ее: рысь детеныша подталкивала перед собой, а сама лапкой показывала на него.
– Слепенький, мол, рысенок у меня, исцели!
———
К старцу приходили люди всякие – и душой изболевшие и от изболевшей души телом расстроенные, а бывали и ниже зверя, ниже гада, ниже червя ползучего, звери же еще ни разу не приходили к нему. Но и появление зверя – этой рыси с детенышем не смутило старца – и разве еще не прозрели человеколюбцы, как часто человек-то, «гордость и венец земной твари», зарождается на свет Божий по духу куда там ниже зверя, гада, червя ползучего!
Сотворив молитву, старец плюнул в слепые глаза рысенку – и к великому счастью матери, рысенок вдруг стал озираться.
———
Путь до лесной келейки был неблизкий, рысенок проголодался и мать, первым делом, прилегла тут же у порога и накормила детеныша. А накормив, поднялась и, покивав старцу – «спасибо, мол, спасибо, тебе!»
побежала домой, помахивая хвостом от счастья, и с ней рысенок ее, не слепыш, а быстрый.
«Какая понятливая!» – подумал старец.
И, благословив отходящий – день чудесный, стал на вечернюю молитву.
Мы считаем дни, и дни наши проходят в заботах, мы боимся «случайности» и горчайшей из всех случайностей – смерти, мы живо забываем добро, какое оказывают нам люди, и болезненно помним все дурное и злое, мы обольщаемся счастьем, которое, думаем мы, достижимо в сем веке победой над внешним, и обольщаем других, суля мир и покой в беспокойном и враждующем строе самой жизни нашей, мы лжем себе, чтобы забыться, и лжем другим, чтобы отвлечь их от страшной и невыносимой правды жизни —— ведь жизнь наша и всей твари, от былинки до невидимых духов, волнующих нас и теснимых (эксплуатируемых) нами, ни больше, ни меньше, как постоянное насилие, явное или скрытое, каждого над каждым – слепцы, вопиющие против войны и убийства, как будто бы в мире, в самой «мирной» жизни не то же убийство и война постоянно! – и у кого есть еще глаза и уши и чувства, тот это ясно видит и слышит и чувствует.
Старец увидел и услышал и почувствовал страшную правду жизни и, отрекшись от этой жизни, не вел счет дням и ничего не боялся, старец жил в воле Божьей, не обольщаясь ни счастьем, ни покоем в юдоли труда и неизбежных, ничем не отвратимых напастей, старец не помнил ни добра, ни зла на людях и забыл о рыси и о ее слепом рысенке, прозревшем по его молитве.
И опять сидит старец в своей келье, беседуя с Богом, и слышит: стучат.
Окликнул ——
но никто не ответил.
И на этот раз пошел старец, отворил дверь – и увидел рысь – одну, уж без рысенка:
приподнявшись на задние лапы, положила рысь к ногам старца овечью шкуру.
«Вот тебе за рысенка!»
Старец изумился – он никак такого не ожидал от рыси! И с благодарностью смотрел в небо, для которого создан человек и всякая тварь на земле.
Но, опустив глаза, был изумлен не меньше:
он увидел тут же возле шкуры ободранную овцу – «Господи, за что мне такая мука?» – говорили ее закаченные глаза и весь ужасный ободранный вид;
а рядом с овцой стояла старуха Ефремовна и трясущейся головой жаловалась бессловесно –
«Господи, куда я пойду теперь, последнюю у меня овечку отняли!»
Старец замахал на рысь:
– Не надо мне твоей шкуры, ты погубила овцу, последнее отняла у старухи, не возьму!
Рысь не видела ни овцы, ни старухи и только почуяла, что сделала что-то не так –
и лапкой показывала старцу:
«Не знала, мол, и не собиралась, я только хотела отблагодарить за детеныша!»
И стояла так – и глаза ее рысьи неплаканные наливались слезами:
«Не знала я!»
———
И старцу жаль стало зверя.
– Ну, ладно, да вперед, смотри, не делай так!
И опять счастливая – «не сердится старец!» – подала ему рысь лапку на прощанье –
Подержал ее старец за колючую лапку –
– Ну, не сержусь, не сержусь!
И побежала рысь, махая хвостом от счастья.
«Какая неразумная!» – подумал старец.
И благословив отходящий день – чудесный, стал на вечернюю молитву.
Много приносили старцу всяких даров в благодарность за его помощь: дети приносили игрушки, матери и отцы – рукоделье и хлеб.
И все он отдавал тем, у кого была нужда, но овечью шкуру он никому не отдал: шкура так и осталась лежать в его келье – дар рыси.
То, что могут уразуметь люди, рыси не дано и, принося благодарность, она действовала своим звериным разумом – человеку же дано знать глубины, но свершение глубин и человеку не дано, а только искание и скорбь.
И рысьи слезы были как скорбь человеческая, а скорбь человеческая есть единый свет жизни.
Святая тыква*
Был в Иерусалиме человек верен и праведен, именем Иаков. У креста предстоял Иаков на Голгофе перед распятым Христом. И когда воин пронзил копией ребра Христовы – и истекла кровь и вода, видел Иаков, как течет кровь. И, имея в руке только тыкву – как круглая чаша, – взял в нее кровь Христову.
И до смерти своей со страхом и твердостью сохранял Иаков эту тыкву-чашу с кровью Христовой.
По смерти Иакова два старца пустынника приняли святую тыкву.
По пути в пустыню явился им ангел: «Мир вам, божьи старцы, – сказал ангел, – благовествую вам радость, храните сокровище – кровь Христову, и не возбраняйте дара сего и милости всем приходящим с верою!»
И со всех концов земли приходили к старцам в пустыню – и, как бы ни были одержимы страстью, всякий, с верою приходя, исцелялся.
Когда же наступил час помереть старцам, пришел в пустыню смирный монах Варипсава, и передали старцы Варипсаве святую тыкву.
И пошел Варипсава из пустыни, ходя из города в город, из страны в страну, по всей земле много чудес творил и исцелений от всякой страсти.
А разбойники, видя великие чудеса, смекнули себе:
– Убьем, – говорят, – монаха, возьмем эту кровь Христову, и будет у нас большое богатство!
И однажды в ночь, как шел Варипсава – нес страждущему миру бессмертный источник: кровь Христову – разбойники напали на него, убили и унесли сокровище.
С того часу пропала святая тыква с животворящей Христовой кровью.
В мире ходит грех – и страждет мир:
родятся на беды,
живут безнадежно,
погибают в отчаянии.
В мире грех вопиет на небо –
безответно!
Вопиют чувства, вопиют дела, вопиют мысли, вопиет сердце – неутоленно.
Боль и болезни, вражда и злоба, неведение и невидение, тупая, неустанная забота о днях гасят последний свет жизни. Погасающий свет моей жизни вопиет на небо –
Беспросветно!
———
Веруй и обрящешь:
Веруй, ступай – делай, ступай – трудись, стучи, ищи – и найдешь; бодрствуй, молись, толкай, – и откроется!
И ты увидишь: воскрыленная подымется на небеса святая чаша с кровью Христовой и свершится – суд утолит твое неутоленное замученное сердце.
Русские повести*
«И я не различал, когда день или когда ночь, но светом неприкосновенным объят был»
Завет*
От святой великой соборной церкви – Святые Софии-Неизреченные-Премудрости-Божия шел Варлаам к себе в монастырь на Хутынь.
У великого моста через Волхов народ запрудил дорогу – тащили осужденного, чтобы бросить его в Волхов.
Увидев осужденного, велел Варлаам слугам своим стать на том месте, где бросать будут, а сам стал посреди моста и начал благословлять народ.
И благославляя, просил за осужденного:
«выдать его для работы в дом Святого Спаса!»
И как один, голосом воскликнул народ:
– Преподобного ради Варлаама, отпустите осужденного и дайте его Варлааму. И пусть помилован будет в своей вине!
И осужденного выдали Варлааму.
И взял его Варлаам с собой и оставил у себя жить в монастыре.
И работая в монастыре, человек этот – преступник осужденный – оказался и работящим и совестливым и никакого зла от него не видели!
Это было у всех на глазах, и каждый благословил дело преподобного Варлаама.
Случилось и в другой раз, опять, когда шел Варлаам по великому мосту –
вели осужденного, чтобы бросить его с моста в Волхов. Родственники и друзья и много народа с ними, увидя Варлаама, пали перед ним на колени, прося: пусть благословит он народ и отпросит себе осужденного.
– Избавь от смерти!
Но Варлаам, как и не видел никого, как и никаких просьб не слышал, поспешно прошел он через мост, и все его слуги с ним.
– Грех ради наших не послушал преподобный нашей просьбы! – сокрушались родственники и друзья осужденного и сочувствовавший народ.
А другие, припоминая бывшее с тем осужденным, говорили:
– Вот и никто его не просил тогда, сам остановился и начал благословлять народ и отпросил осужденного у супостатов его и народа.
И печалились друзья осужденного:
– Много мы просили его, он отверг наше моление, и за что, не знаем!
Подошел священник, «поновил» осужденного и, дав ему причастие, благословил его на горькую смерть –
и тогда сбросили осужденного в Волхов.
У всех это осталось в памяти – и много было скорби в народе.
От святой великой соборной церкви – Святые Софии-Неизреченные Премудрости Божия шел Варлаам к себе в монастырь на Хутынь.
И у великого моста народ, увидя его, приступил к нему.
– Отчего так: первого того осужденного – за него никто тебя не просил! – и ты избавил его от смерти и позаботился о нем, и вот он живет! А другого ты отверг и не внял просьбе ни родственников его, ни народа, заступающего перед тобой, и вот он погиб.
И сказал Варлаам:
– Знаю, вы внешними очами видите только внешнее и судите так, сердечные же ваши очи не отверзты! И вот тот первый осужденник, которого испросил я у народа, был во многих грехах человек и осужден по правде за преступные дела, но когда судьи осудили его, пришло в его сердце раскаяние, а помогающих у него никого не было, и оставалось ему – погибнуть. А тот другой осужденный – неповинный, напрасно осужден был, и я видел, мученической смертью умирает и уж венец на голове его видел, он имел себе высшего помощника и избавителя, и участь его была выше нашей! Но вы не соблазнитесь от слов моих, и одно помните: горе тому, кто осудил неповинного, и еще горше тому, кто не стал на защиту неповинного!
И это памятным осталось на Руси русскому народу.
Царевич Алей*
Был великий хан царь Огодай.
Правил Огодай своим царством разумно, и был порядок в его царстве. И быть бы ему довольну, да случилось большое горе:
царица Туракина лежала в проказе.
Печально проходили годы. Не собирал Огодай пиры, как раньше, не затевал игрищ, не тешился потехой.
Кроток вырос Алей царевич. Женился Алей – и опять горе: царевна Купава сделалась бесноватой.
Разумно правил Огодай своим царством, разумные давал законы, и любил Огодай о божественном послушать –
очень хотелось ему Христа увидеть!
Раз прилег Огодай отдохнуть после обеда, лежит себе раздумывает – и видит, откуда ни возмись, птичка! летает посреди палаты, и такая необыкновенная! Смотрит Огодай на птичку и диву дается.
А птичка взлетела под потолок, да как ударит крылом – посыпалась с потолка известка, да пылью Огодаю прямо в глаза ——
и ослеп Огодай.
Ослеп великий хан царь Огодай!
И сумрак покрыл царские палаты. И никому не стало доступа во дворец – крепко затворился Огодай.
И еще печальней потянулись дни.
А слух уж пошел: стали в народе поговаривать –
«слепотой поражен царь!»
И стало в народе неспокойно.
Призвал Огодай царевича Алея:
– Иди, – сказал сыну, – в дальние земли, да не бери с собой никого: еще станут обо мне расскказывать, о моей слепоте! Один иди, собери дань: на это мы и проживем! Как узнают люди, что ослеп я, придет другой царь и захватит наше царство. А что соберешь, то и будет нам напоследок.
Пошел царевич Алей в дальние земли – и никого с собой не взял, как отец наказывал ему.
А был Алей очень жалостлив –
жалко ему было слепого отца,
жалко прокаженную мать,
жалко бесноватую жену.
И много тужил он.
В дальней земле нанял Алей себе слуг и собирал дань с «великой крамолой» –
и мало давали ему.
Спешил Алей – и ничего не выходило путно.
А наемные слуги, крамолой возмутив народ, оставили его.
Жалостью замучилось сердце:
жалко ему было народа, что возмутил он крамолой – жалко наемных слуг, до его прихода мирных людей, обольстившихся легкой наживой и ожесточенных наемным делом –
жалко ему было отца, мать и жену: придет другой царь, возьмет их царство –
«И куда пойдут они: слепой, прокаженная и бесноватая?»
«Кому таких надо?»
«И сам он, чем им поможет?»
«И хоть бы дань собрал – это и было бы им про черный день, а то ничего! И то малое, что дали ему, он отдал, как плату, наемным слугам, а они же, получив деньги, бросили его!»
За городом при дороге сидел царевич Алей один с пустыми руками
– и лучше бы ему самому ослепнуть, как отец ослеп!
– быть прокаженным, как лежит мать прокаженная!
– стать бесноватым, как жена бесноватая!
– и лучше бы ему самому быть тем народом, обиженным им через наемных слуг, тем ожесточившимся народом, излившим ожесточение свое и обиду в непокорстве!
– и лучше бы поменяться ему местом со слугами, которых проклинает народ, и, которые, исполняя волю его, за все его же одного и винят!
И когда так сидел царевич Алей при дороге, покинутый, со своей отчаянной жалостью и уж чернело в его глазах – и сумрак, кутавший его, был ночнее сумрака, упавшего на отцовский дом;
непрогляднее сумрака, простершегося над обиженным, ожесточенным народом,
удушливей сумрака, обнявшего наемных слуг, промотавших и плату и награбленное.
И когда почувствовал Алей, что один он на земле – кругом один! – какой-то подошел к нему:
– Возьми меня, – сказал он, – я тебя не оставлю.
– А откуда ты?
Странник показал на гору –
там на горе елочки стояли крестами в небо.
– Там. ——
– А как тебя звать?
Странник смотрел на Алея, ничего не отвечая.
– Кто ты?
Странник только смотрел на Алея.
———
И Алей протянул руки к нему –
– Ты меня не оставишь?
– В чем твое горе? – спросил странник.
– Я раб великого хана царя Огодая. Послан царем собирать дань. И вот мне ничего не дают. А велено мне собрать дань поскорее.
– Я тебе соберу. Оставайся тут, я пойду в город.
И странник пошел один в город.
А царевич Алей остался. И видел Алей – свет голубой дорожкой таял по его следу.
А скоро из города показался народ:
шли по дороге к царевичу, несли дань.
И откуда что взялось – так много было и золота и серебра! – о таком сокровище царевич и не думал!
«И все это для него!»
«И всю эту дань он передаст отцу!»
«И эта дань куда больше той, какую ждет Огодай себе про черный день!»
За богатыми пошла беднота.
И когда последняя старушонка-нищенка Клещевна, истово перекрестясь, положила свою последнюю копейку, поклонилась татарскому царевичу и поплелась назад в город в свой арбатский угол к Власию, царевич Алей стал перед другом.
– Что я могу сделать для тебя!
– То, что я тебе.
– Ну, будем навеки братья!
И царевич подал страннику свой пояс.
И странник, взяв пояс царевича, связал его со своим поясом, и опоясал себя и царевича.
– Это братство, – сказал странник, – более кровного братства рожденных братьев. И как счастлив тот, кто избрал себе брата и был ему верен!
———
– Много серебра и золота с нами, – сказал царевич, – пойдем в нашу землю.
И они пошли, два названных брата.
И подошли к ханскому городу, два названных брата.
У берега реки остановились –
– О, брат мой, Алей!
– Я.
– Войдем в воду: омоемся вместе.
– и дивились ангелы на небесах, что сказал Господь человеку: «брат!» –
Странник вошел в реку и с ним царевич Алей.
Странник взял рыбу –
– О, брат мой, Алей!
– Я.
– Ты знаешь силу этой рыбы?
– Нет.
И сказал странник:
– Глаза этой рыбы – от слепоты: стамех – от проказы; желчь – от темных духов.
———
И почуял царевич сердцем:
отец ослеп – и вот прозреет!
мать в проказе – и вот очистится!
жена бесноватая – и вот освободится!
И положил он все сокровища – всю дань – и серебро и золото до последней копейки старушонки-нищенки Клещевны к ногам названного брата, взял рыбу и поспешил домой – в дом печали и боли и отчаяния.
Желчью коснулся царевич сердца царевны Купавы – и жена узнала его. Перекрестилась Купава:
«Гоподи! как давно она не видела его, потемненная, и вот опять видит!»
———!
Стамехом царевич коснулся руки царицы Туракины – и мать поднялась, как омытая.
– Ты мою душу обрадовал!
———
Глазами царевич коснулся глаз Огодая – и отец прозрел.
– Откуда это?
И рассказал ему царевич все свои неудачи и все отчаяние свое и как в последнюю покинутую минуту, когда сердце его разрывалось от жалости, подошел к нему какой-то… пожалел его, собрал для него дань и потом побратались они –
«все сокровища он оставил брату, а брат дал ему эту рыбу!»
Великий хан царь Огодай поднялся:
– Пойдем, сын, ведь это был Христос!
И они поспешно вышли из дворца, царь Огодай и царевич Алей. И пошли по дороге к реке, где оставил царевич названного брата.
Но там его не было.
На берегу лежало сокровище – серебро и золото – но его уж не было.
И, глядя на дорогу, Огодай вдруг увидел:
по дороге к горе, где елочки крестами глядят, шел и свет голубой дорожкой таял по его следу.
Великий хан царь Огодай растерзал свои царские одежды и с плачем припал к земле –
Алазион*
Молва о попе Сысое, о его верном житии и сердечном проникновенном зрении и добром наказании чад духовных с каждым летом все дальше да шире разносилась народом по большой русской земле.
И кто только ни приходил за покаянием, – какие разбойники! – всех с любовию принимал Сысой и каждого и последнего отпускал от себя с миром –
безвестным ведец,
неведомым объявитель,
помощник печальным,
сподручник и чиститель грешным.
Узнал о Сысое, о его праведной жизни сам князь Олоний.
А был Олоний зол и лют, губитель и кровопивца, не помнил страх Божий, забыл час смертный, и много от его самовластья и злых дел беды было и скорби и погибели в народе.
И вот задумался Олоний, как ему с своей душой быть!
– черна она была, еще и неспокойна стала!
И много в беспокойстве своем раздумывал князь Олоний.
И чем больше думал, тем неспокойней ему было:
как подступит, да начнет припоминать, одно какое худое дело в память придет, а за ним и другое в голову лезет, и уж назад в душу ничем не вколотишь, не остановишь и никак не забудешь.
И опостылело все Олонию, сам себе – постыл.
И обуяло такое беспокойство, хоть жизни решиться
– уж что ни будет, а хуже того не будет!
И опять слышит князь Олоний о Сысое:
– великие чудеса творит поп – праведен и говеен, и каждого, кто бы ни пришел, и последнего отпустит от себя с миром.
И решает Олоний:
Идти ему к Сысою и во всем открыться, и что ему придумает поп, то он и сделает, только бы прощение получить – покой найти.
Идти ему и каяться, покаяться во всем и начать новую жизнь.
«А что если за его грехи поп не примет покаяния?» – раздумная остановила мысль.
– Ну, если не примет, – сказал Олоний, – так и жизни мне не надо никакой, и уж назад не будет пути!
Так решил, так и пошел князь Олоний к попу Сысою.
На окологородье жил поп – за городом.
И как увидел Олоний попа, не стало и страха, ни опаски, что не примет поп.
И все рассказал о грехах, все свои злые дела, всю срамотную жизнь, все беспокойство.
Нет, не отверг, принял поп Сысой покаяние и от лютейшего грешника и последнего, каким был Олоний, губитель и кровопивца.
– Надо очиститься от грехов, – сказал поп и наложил эпитимию, – на пятнадцать лет тебе каяться.
– Не могу я, не вынесу: столь долгий срок!
Тогда Сысой наказал Олонию на семь лет,
Но и семь лет показалось много:
ни семь, ни три лета, ни даже три месяца не мог Олоний нести наказания.
– На одну ночь можешь?
– Могу, – легко согласился Олоний.
Конечно, одну ночь он готов как угодно каяться.
– Одну ночь? – переспросил Сысой.
Или не поверил поп, что и вправду готов Олоний и может за одну ночь все перенести.
– Могу, могу и все вынесу! – повторил Олоний.
И в третий раз спросил Сысой:
– Так одну ночь?
Или уж одна ночь тяжче пятнадцати лет?
И все не верилось попу в такую скорую решимость.
– Могу, могу! – и в третий раз подтвердил Олоний и ждал наказания:
он все вынесет,
он все претерпит,
он все подымет за одну покаянную ночь.
Сысой повел его в церковь.
Высока и тесна окологородская церковь Иоанна Предтечи.
Поставил поп аналой посреди церкви, зажег свечу, дал свечу Олонию.
– Ночь в сокрушении сердечном стоять тебе до рассвета и просить крепко от всего сердца за свои грехи!
Сказал поп и пошел.
Слышал Олоний, как громыхнул замок, –
запер поп церковь.
Слышал Олоний шаги по снегу –
похрустывал снег все тоньше, все тише, все дальше.
И больше ничего не слышал, только огонек свечи – разгораясь, потрескивала свеча, да свое жалкое сердце. И настал глубокий вечер.
А за вечером вьюжная ночь –
вьюжная, заводила ночь на поле свой перелетный гомон, да звяцающий жалобный лёт.
Со свечой твердо стоял Олоний.
Неустанно много молился о своих грехах, –
обиды и горечь, какой отравлял он народ свой, все припомнил и жалкой памятью терзал себя.
И молил и молил от всего сердца–
– простить.
А там,
– а там, в пустом поле за болотом, где вьюга вьюнится – улететь ей до неба рвется, летит и плачет и падает на мерзлую землю – там за болотом по снежному ветру собирались бесы на бесовский совет.
Бесы летели – бесы текли – бесы скакали – бесы подкатывали – Все и всякие:
воздушные мутчики первонебные,
как псы, лаялы из подводного адского рва,
как головня, темные и смрадные поганники из огненного озера,
терзатели из гарной тьмы,
безустые погибельники из земли забытая, где томятся Богом забытые,
ярые похитники из горького тартара, где студень люта,
безуветные вороги из вечноогненной неотенной геенны,
суматошные, как свечи блещущие, от червей неумирающих,
зубатые сидни от черного зинутия,
гнусные пагубники, унылы и дряхлы, от вечного безвеселия,
и клещатые от огненной жупельной печи,
и серные синьцы из смоляной горячины.
– Други и братья и товарищи, – возвыл Алазион, зловод старейший от бесов, – вот уходит от нас друг наш! Если вынесет он эту ночь, навсегда мы его лишимся, а не выдержит, еще ближе нам будет, навсегда уж наш. Кто из вас исхитрится ослабить его, устрашит и выгонит вон из церкви?
Всколебалось морем, возбурилось бесовское поле.
И вышел бес –
был он как лисица, одноглазый, и светил его глаз, как синь-камень, а руки – мечи.
– Повелишь, я пойду, я его мигом выгоню вон!
И по согласному знаку моргнул с поля бес в беспутную воющую ночь.
И в ту минуту увидел Олоний, как на аналое по краешку ползла букашка –
пальца в два мураш, избела серый, морда круглая, колющая.
—— полз мураш по краю, фыркал, ——
И глаза приковались к этой букашке.
—— мураш, шурша колючками, полз и фыркал ——
Олоний все следил за ним и чувствовал, как тяжелеют веки, и мысли тают, и сам весь никнет, вот-вот глаза закроются.
—— мураш полз колющий ——
Олоний закрыл глаза.
И стоял бездумно с закрытыми глазами, будто оглушенный.
—— и слышит, голос сестры окликнул, его окликнул на имя, –
Вздрогнул и обернулся: сестра стояла и озиралась беспокойно.
И от беспокойных ее глаз кругом беспокойный падал свет на плиты.
Хотела ли поближе подойти, да не решалась, или ждала, чтобы сам он подошел – сестра его любимая.
– Брат, что же это, без слуг, без обороны, один… Разве не знаешь, как завидуют нам и сколько врагов у тебя: придут и убьют. Пойдем же скорей! Умоляю тебя, уйдем отсюда!
– Нет, сестра, не пойду. Ну, убьют… так и надо. Если уйду, не греха избуду; не избуду греха – какая мне жизнь! Нет, оставь меня, не смущай!
И снова принялся за молитву.
Со свечой твердо стоял Олоний.
О грехах молил он от всего сердца –
и ушла ли сестра, он не слышал,
говорила ли что, он не слышал.
Пламя свечи колебалось, огонек заникал, то синел, и синим выгибался язычком,
что-то ходило –
кто-то дул –
Или ветер дул с воли?
На воле метелило.
Там – вменилось.
Вьюга вьюнится – улететь ей до неба рвется, летит и плачет и падает на мерзлую землю.
Переменился бес опять в лысого беса.
И в беспутной воющей ночи стал среди поля.
– Тверже камня человек тот, не победить нам его!
И взбурилось бесовское поле, взвилось свистом, гарком, говором с конца на конец.
И вышел другой бес –
голова человечья, тело львово, голос – крък.
– Выкрклю, выгоню, будет знать!
Крыкнул бес и с птичьим криком погинул.
И в ту минуту почувствовал князь Олоний, как что-то сжало ему горло и душит.
Он схватился за шею:
а это гад – черный холодный гад обвился вокруг шеи. Но гад развернулся и соскочил на аналой,
а с аналоя к иконостасу за образа и пополз –
—— полз выше и выше к кресту ——
И чернее тьмы был он виден во тьме
—— полз запазушный выше и выше к кресту ——
– и вдруг вопль содрогнул ночь –
Всполохнулся Олоний и увидел жену:
растерзанная, шла она прямо к нему и сына несла на руках, и ровно смешалась в уме, и уж от плача не могла слова сказать.
Стала она перед ним.
И глаза ее, как питы чаши, наливались тоской.
И огонек от свечи тонул в тоске.
– Помнишь, ты мне говорил: украсишь меня, что Волгу-реку при дубраве, и вот покинул… И меня! и сына! и город! Татары напали на нас, все наше богатство разграбили, людей увели в плен, едва я спаслась с сыном твоим. Ты заступа! ты боритель! смирись, оставь свою гордость, иди, собери, кто еще цел, нагони врага, отыми богатства и пленных…
– На что мне богатства мои и люди! Ничего мне не нужно, и людям не нужен я: одно горе и зло они видели от меня. Нет, не пойду я.
– А я? Ты не пойдешь! Куда мне идти? И твой сын! Не пойдешь? Так вот же тебе!
И она ударила сына о каменные плиты.
И от треска и детского вскрика зазвенело в ушах.
Огонек заметался.
И сердце оледело.
Но Олоний собрал все свои силы и еще тверже стал на молитву.
Со свечой твердо стоял Олоний.
Неустанно много молился:
он молил за свою развоеванную, поплененную землю,
за поруганную стародревнюю веру,
за страждущий в неволях, измученный народ, и за грех свой тяжкий –
– вот по грехам его Бог попустил беде!
– но пусть этот грех простится ему, и народ станет свободен и земля нарядна и управлена и вера чиста.
И не слышал князь ни вопля жены, ни детского сыновьего крика.
И ушла ли она или без ума в столбняке осталась стоять за его спиной, он не слышал.
И молил и молил от всего сердца–
– простить.
А там, –
а там, в пустом поле за болотом, бушуя, вьюга валит и мечет – вьюга, взвиваясь до неба, взвивала белые горы и снежные чащи и мраки и мглы – там, в полунощной ночи стал бес среди поля и снова переменился в крыкливого беса.
– Дерз и храбр Олоний!
И взвыл Алазион, зловод, старейший от бесов:
– Или побеждены мы! Кто же еще может и одолеет его?
И взбурилось бесовское поле.
И вышел бес –
был он без головы, глаза на плечах и две дыры на груди вместо носа и уст.
– Знаю, уж ему от меня ни водой, ни землей. Живо выгоню!
И пыхнув, как прах под ветром, исчезнул.
И в ту минуту почуял князь Олоний, как из тьмы поползла гарь –
гарь ела глаза, – и слезы катились.
Но он терпел.
и уж мурашки зазеленели в глазах – вот выест глаза! Но он все терпел.
– и вдруг слышит, где-то высоко пробежал треск –
И стало тяжко, нечем дышать!
И видит, повалил дым,
из дыма – искры,
и как огненный многожальный гад, взвилось пламя вверх – до округа церковного.
И в ту же минуту кто-то дернул его за руку:
– Пойдем, Олоний, пойдем!
Свеча упала на пол –
и огонек погас.
А с воли кричали и был горек плач:
– Иди, иди к нам!
– Помогите! Помогите!
И от огня окровилась вся церковь:
там черные крылатые кузнецы дули в мехи, раздували пожар.
И какие-то в червчатых красных одеждах один за другим шаркнули лисами в церковь, и лица их были, как зарево.
– Горим, сгоришь тут, иди!
И они протянули руки к нему.
Но Олоний отстранился.
– Нет! Идет суд Божий за грех мой и неправды. И лучше есть смерть мне, нежели зла жизнь!
И опять стал молиться:
– Если суждено мне погибнуть, я сгорю, и Ты прости меня за последнюю минуту!
И закрыл глаза, ожидая себе злую ратницу – смерть.
И стало тихо, лишь на воле разметывала ночь свой перелетный вьюжный гомон, да звацающий жалобный лёт.
Олоний открыл глаза и удивился:
никакого пожара!
И стоял в темноте без свечи, повторял молитву от всего сердца –
И поднялся Алазион, зловод и старейший от бесов.
И разъярилось и раззнобилось бесовское поле.
Алазион переменился в попа.
И как поп вошел в церковь и с ним подручный бес-пономарь.
Поп велел пономарю ударить в колокол, а сам стал зажигать свечи.
Увидя Олония, с гневом набросился:
– Как смеешь ты, проклятый, стоять в сем святом храме? Кто тебя сюда пустил, сквернитель и убийца? Иди вон отсюда, а то силой велю вывести. Не могу я службу начать, пока не уйдешь!
Олоний оторопел:
или и вправду уходить ему?
И сделал шаг от аналоя –
Но спохватился и снова стал твердо.
– Нет, так отец мой духовный велел мне, и до рассвета я не уйду.
– Не уйдешь!
И поп затрясся от злости:
будь нож под рукой, рассек бы он сердце.
И загудел самозванно привиденный колокол ——
И всю церковь наполнили бесы, и не осталось проста места.
Все и всякие:
воздушные мутчики первонебные,
как псы, лаялы из подводного адского рва,
как головня, темные, и смрадные поганники из огненного озера,
терзатели из гарной тьмы,
безустые погибельщики из земли забытия, где томятся Богом забытые,
ярые похитники из горького тартара, где студень люта
безуветные вороги из вечноогненной неотенной геенны,
суматошные, как свечи блещущие, от червей неумирающих
гнусные пагубники, уныли и дряхлы, от вечного безвеселия,
зубатые сидни от черного зинутия,
и клещатые от огненной жупельной печи,
и серные синьцы из смоляной горячины.
Как квас свекольный разлился свет по церкви
и гудел самозвонно привиденный колокол –
И увидел Олоний:
перед царскими вратами мужа высока ростом и нага до конца, черна видением, гнусна образом, мала главою, тонконога, несложна, бесколенна, грубо составлена, железокостна, чермноока, все зверино подобие имея, был же женомуж, лицом черн, дебело-устнат, сосцы женские…
– Аз – Алазион!
И тогда ветренница, гром, град и стук растерзали бесовскую темность и черность.
Изострились, излютились, всвистнули бесы татарским свистом, закрекотали –
и под голку, крекот, зук и свист потянулись к Олонию –
крадливы,
пронырливы,
льстивы,
лукавы,
поберещена рожа,
неколота потылица,
жаровная шея,
лещевые скорыни,
Сомова губа,
щучьи зубы,
понырые свиньи,
раковы глаза,
опухлы пяты,
синие брюхи,
оленьи мышки,
заячьи почки.
И длинные и голенастые, как журавли, обступили Олония, кривились, кричали,
и другие осьмнадцатипалые карабкались к Олонию и бесы, как черви – длинные крепкие пальцы, что и слона, поймав, затащат в воду, – кропотались, что лихие псы из-под лавки, –
скрип! храп! сап! шип!
Последние силы покидали князя – секнуло сердце:
вырваться и убежать, и бежать без оглядки!
Последние молитвы забывались.
И глаза, как пчелы без крыл – только бесы, только бесы! только бесы!
Но все еще держался –
последние слова – мытарев глас отходил от неутерпчева сердца,
душа жадала.
Уж на вьюжном поле в последний раз взвьюнилась вьюга и, припав белогрудая грудью к мерзлой земле, замерла.
Шел час рассвета.
И было тихо в поле.
И лишь в лысинах черное былье чуть зыблелось.
И воссияла заря-день.
И все бесы, дхнув, канули за адовы горы в свои преисподние бездны,
в глубины бездонные,
в кипучу смолу
в палючий жар – горячину.
И вышел Олоний из церкви безукорен и верен.
Сиял, как заря, и светлел, как день, над главой его круг злат.
И благословил его поп Сысой за крепость и победу на новую жизнь – на дела добра и милосердия.
Царь Аггей*
От моря и до моря, от рек и до конца вселенной было его царство и много народа жили под его волей.
Стоял царь за обедней и слышит, дьякон читает:
«Богатые обнищают, а нищие обогатятся».
В первый раз царь услышал и поражен был: «богатые обнищают, а нищие обогатятся».
– Ложь! – крикнул царь, – я царь – я обнищаю?
И в гневе поднялся к аналою и вырвал лист из евангелия с неправыми словами.
Большое было смятение в церкви, но никто не посмел поднять голоса – царю как перечить?
Царь Аггей в тот день особенно был в духе – на душе ему было весело и он все повторял, смеясь:
– Я, царь Аггей, – обнищаю!
И окружавшие его прихвостни, подхалимя, поддакивали.
А те, кто знал неправду царскую, и хотели бы сказать, да как царю скажешь? – страшна немилость.
По обеде затеяли охоту.
И было царю весело в поле. Сердце его насыщалось гордостью.
– Я, царь Аггей, – смеялся царь, – обнищаю!
Необыкновенной красоты бежал олень полем. – И все помчались за ним. – А олень, как на крыльях, – никак не догонишь.
– Стойте, – крикнул царь, – я один его поймаю!
И поскакал один за оленем.
Вот-вот догонит —— На пути речка – олень в воду. Царь
с коня, привязал коня, скинул с себя одежду и сам в воду, да вплавь – за оленем –
– Вот-вот догонит.
———
А когда плыл царь за оленем, ангел принял образ царя Аггея и в одежде его царской на его царском коне вернулся к свите.
– Олень пропал! Поедемте домой!
И весело промчались охотники лесом.
Аггей переплыл реку – оленя нет: пропал олень! Постоял Аггей на берегу, послушал. Нет, пропал олень.
Вот досада!
И поплыл назад. А как выплыл, хвать, – ни одежды, ни коня!
Вот беда-то!
Стал кликать, – не отзываются. – Что за напасть! – И пошел. Прошел немного, опять покликал, – нет никого! –
Вот горе-то.
А уж ночь. Хоть в лесу ночуй. Кое-как стал пробираться. Иззяб, истосковался весь.
А уж как солнышка-то ждал!
Со светом выбрался Аггей из леса – слава Богу, пастухи!
– Пастухи, вы не видали моего коня и одежды?
– А ты кто такой? – недоверчиво глядели пастухи: еще бы, из лесу голыш!
– Я ваш царь Аггей.
– Давеча царь со свитой с охоты проехал, – сказал старый пастух.
– Я царь Аггей! – нетерпеливо воскликнул Аггей.
Пастухи повскакали.
– Негодяй! – да кнутом его.
Пустился от них Аггей, –
в первый раз застонал от обиды и боли!
Едва дух переводит. Пастухи вернулись к стаду. А он избитый поплелся по дороге.
Едут купцы:
– Ты чего нагишом?
А Аггей сказать о себе уж боится: опять поколотят.
– Разбойники… ограбили! – и голосу своего не узнал Аггей:
сколько унижения и жалобы!
Сжалились купцы, – а и вправду, вышел грех, не врет! – кинули с возу тряпья.
А уж как рад-то он был и грязному тряпью, –
ой, не хорошо у нас в жестоком мире! –
В первый раз так обрадовался, и не знает, как и благодарить купцов.
———
Голодранцем день шел Аггей, еле жив.
Поздним вечером вошел он в свой Фелуан город.
Там постучит – не пускают, тут попросится – гонят. Боятся: «пусти такого, еще стащит». И одна нашлась добрая душа, какой-то забулдыга пьющий музыкант: «если и вор, украсть-то у него нечего, а видно несчастный!» – принял его, накормил.
Никогда так Аггей не ел вкусно – «советский суп» с воблой показался ему объеденьем. Присел он к печке, обогрелся, –
– ой, не хорошо у нас в жестоком мире! – отдышался, все молчком, боится слова сказать, а тут отошел.
– А кто у вас теперь царь? – робко спросил музыканта.
– Вот чудак! Или ты не нашей земли? Царь у нас Аггей Аггеич.
– А давно царствует царь Аггей?
– Тридцать лет.
Ничего не понимает Аггей: ведь он же царь Аггей, он царствовал тридцать лет!
«И вот сидит оборванный в конуре у какого-то забулдыги. И никто не признает его за царя. И сам он ничем не может доказать, что он царь. Кто-то, видно, ловко подстроил, назвался его именем и все его ближние поверили. Написать царице письмо, помянуть то их тайное, что известно только ей и ему, – вот последняя и единственная надежда! – по письму царица поймет и обман рассеется».
Аггей написал царице письмо. Переночевал и другую ночь у музыканта. Ну, до царицы-то письмо не дошло! А нагрянули к музыканту «полунощные гости» с обыском и, как пастухи, жестоко избили Аггея – выскочил он, забыл и поблагодарить музыканта: хорошо еще в чеку не угодил!
И бежал он ночь без оглядки. А вышел на дорогу – кругом один, нет никого.
«Я, царь Аггей, – обнищаю!»
Вспомнил все и горько ему стало.
Был он царем, был богатый – теперь последний человек. Никогда не думал о таком, и представить себе не мог и вот знает: что такое последний человек!
Ангел, приняв образ царя Аггея, не смутил ни ближних царя, ни царицу: он был, как есть, царь Аггей, не отличишь.
Только одно забеспокоило царицу: уединенность царя.
– Есть у меня на душе большая дума, я один ее передумаю, и тогда будем жить по-старому! – сказал царь царице.
И успокоил царицу.
И никто не знал, что за царь правит царством, и где скитается по миру царь их Аггей.
А ему надо же как-нибудь жизнь-то свою прожить!
Походил он, походил по жестким дорогам голодом-холодом последним человеком, зашел на деревню и нанялся батраком у крестьянина лето работать. – А крестьянское дело тяжелое, непривычному не справиться! – Побился, побился, – плохо. Видит хозяин, плохой работник, – и отказал.
И опять очутился Аггей на проезжей дороге, кругом один.
И уж не знает, за что и браться. И идет так дорогой, куда глаза глядят.
Встречу странники.
– Товарищи, нет мне места на земле!
– А пойдем с нами!
И дали ему странники нести «коммунальную суму».
И он пошел за ними.
———
Вечером вошли они в Фелуан город. Остановились на ночлег. И велели Аггею топить и носить воду. До глубокой ночи Аггей ухаживал за ними.
А когда все заснули, стал на молитву –
и в первый раз молитва его была ясна.
«Вот он узнал, что такое жизнь на земле в сем жестоком мире, но и его, последнего человека, Бог не оставил, и ему, последнему человеку, нашлось на земле место! – он и будет всю свою жизнь до последней минуты с убогими, странными и несчастными: помогать им будет – облегчать в их странной доле! И благодарит он Бога за свою судьбу. И ничего ему теперь не страшно – не один он в жестоком сем мире».
———
И когда так молился Аггей в тесноте около нар, там, в царском дворце, вышел ангел в образе царя Аггея из затвора своего к царице –
и светел был его лик.
– Я всю думу мою передумал! Будет завтра у нас пир.
И велел кликать наутро со всех концов странных и убогих на царев пир.
И набралось нищеты полон царский двор.
Пришли и те странники, которым служил Аггей. И Аггей пришел с ними на царский двор.
И поил, и кормил царь странников.
А когда кончилось угощенье и стали прощаться, всех отпустил царь и одного велел задержать – что суму носит, «мехоношу».
И остался Аггей и с ним ангел в образе царя Аггея.
– Я знаю тебя, – сказал ангел.
Аггей смотрел на него и было чудно ему видеть так близко себя самого – «свой царский образ».
– Ты царь Аггей, – сказал ангел, – вот корона тебе и твоя царская одежда, теперь царствуй! – и вдруг переменился.
———
И понял Аггей, что это – ангел Господен.
«Нет, ему не надо царской короны, ни царства: он до смерти будет в жестоком мире среди беды и горя, стражда и алча со всем миром!»
И, слыша голос человеческого сердца, осенил его ангел – и с царской короной поднялся над землей.
И пошел Аггей из дворца на волю к своим странным братьям.
И когда проходил он по темным улицам к заставе, какие-то громилы, зарясь на его мешок, убили его. – Искали серебра и золота и ничего не нашли! – И душа его ясна, как серебро, пройдя жестокий мир, поднялась над землей к Богу.
Балдахал*
Ведьма снесла яйцо.
Куда ей? – не курица, сидеть нет охоты, – завернула она яйцо в тряпочку, вынесла на заячью тропку, да под куст.
Думала, слава Богу, сбыла –
А яйцо о кочку коко! – и вышел из него детеныш и заорал.
Делать нечего, забрала его в лапища и назад в избушку. И рос у нее в избушке этот самый сын ее ягиный.
Ну, тут трошка-на-одной-ножке и всякие соломины воромины и гады и птицы и звери и сама старая лягушка хромая принялись за мальчишку во всю – и учили и ладили и тесали и обламывали: и вышел из него не простой человек – Балдахал.
А стоял за лесом монастырь, и спасались в нем святые старцы, и много от них Яге вреда бывало, а Яга на старцев зуб точила.
И вот посылает она свое отродье:
– Пойди, – говорит, – в Залесную пустынь, намыль голову шахлатым: чтоб не забывались!
А ему это ничего не стоит: такое придумает, не поздоровится.
И вот, под видом странника, отправился Балдахал в Залесную пустынь.
Монастырь окружен был стеною, четверо ворот с четырех сторон вели в ограду.
И у каждых ворот, неотлучно, день и ночь пребывали старцы караульщики, – у южных Василиан, у северных – Феофил, у восточных – Алипий, у западных – Мелетий.
Балдахал, как подступил к воротам, сейчас же в спор, – и посрамил трех старцев:
– А кто переспорит, того и вера правей!
И бросив посрамленных старцев, напал нечистый на последнего четвертого старца у западных главных ворот.
И день спорят и другой, и к концу третьего дня заслабел старец Мелетий.
Замешалась братия.
И положили молебен отслужить о прибавлении ума и разумения.
Да с перепугу, кто во что: кто Мурину – от блуда, кто Вонифатию – от пьянства, кто Антипе – от зуба.
Ну и пошла завороха.
А уж Балдахал прижал Мелетия к стенке и вот-вот в ограду войдет и тогда замутится весь монастырь.
Был в монастыре древний старец Филофей, – прозорливец.
И как на грех удалился старец в пустынное место на гору и там пребывал один в бдении, и только что келейник его Митрофан с ним.
Видит братия, дело плохо: без Филофея ума не собрать ни откуда, и пустились на хитрость, чтобы как-нибудь дать знать старцу, – сманить с горы.
А случилось, что на трапезу в тот день готовил повар ушки с грибами.
И велено ему было такой ушок сделать покрупнее, да вместе с грибами письмо запечь, да погодя, поставить в духовку, чтобы закалился.
И когда все было готово, подбросили этот каленый ушок к главным воротам на стену перемета. И вот, откуда ни возьмись, орел – и унес ушок.
Старец Филофей сидел в своей нагорной келье, углубившись в святое писание. А келейник прибирал келью.
Понес сор Митрофан из кельи, глядь – орел кружит. И все ниже и ниже – и прямо на него: положил к ногам ношу и улетел.
– Что за чудеса!
Со страхом поднял Митрофан каленый ушок да скорее в келью к старцу.
И как раскрыли, а оттуда письмо.
И все там прописано о поруганных старцах и о нечистом.
«Хочет проклятый обратить нас в треокаянную веру! соблазнил трех старцев, за Мелетия взялся и тому не сдобровать».
– Что ж, идти мне придется что ли? – сказал старец.
– Благослови, отец, я пойду! – вызвался келейник.
– Под силу ли тебе, Митрофан? – усумнился старец, – а ну-ка, давай испытаю; я представляюсь нечистым и буду тебя совращать, буду толковать святое писание, неправильно, а ты мне говори правильно!
Митрофан крякнул, подтянул ременный пояс. И, ревнуя о вере, в такой пришел раж – всего-то исплевал старца, и, подняв персты, ничего уж не слушая, вопил:
– Победихом!
Не малого стоило старцу унять Митрофана.
Опомнившись, с сокрушением приступил Митрофан к старцу, прося простить.
Старец сказал:
– Бог простит. Это знамение – победишь проклятого!
И благасловив на прю, дал ему – кота, зеркальце да горстку зерен.
– Гряди во славу!
С котом под мышку вышел Митрофан на великую прю.
А уж Балдахал прикончил с Мелетием, вошел в ограду и как у себя в поганой луже в монастырских прудах купается.
– «Пускай де с меня сойдет вся скверна: упрел с дураками!»
Слышит это Митрофан и тут же, на бережку, расположился, достал кувшин, напихал в него всякой дряни да и полощет: обмыть старается.
А ничего не выходит, все дрянь сочится.
Балдахал кричит:
– Дурак, в кувшине сперва вымой!
Задело Митрофана:
– А ты чего лаешь, сам-то себе свое пакостное нутро очисти!
– Экий умник, – рассмехнулся Балдахал, – тебя только не доставало.
И вылез из пруда и, в чем был, книгу в охапку да к Митрофану.
И начался у них спор. И с первых же слов стал нечистый сбивать с толку Митрофана. Растерялся было Митрофан и видит: – мышка указывает усиком Балдахалу по книге. Митроха за кота: выпустил Варсанофия, – Варсанофий за мышкой. И пошел уж не тот разговор. Да ненадолго. Опять нечистый взял силу.
И видит Митрофан: – голубь ходит по книге, лапкой указывает Балдахалу. Митрофан за зерно, посыпал зернышка – и пошел голубь от книги, ну клевать, наклевался, отяжелел и ни с места. И Балдахал запнулся. Да вывернулся проклятый. И не знает Митрофан, что ему и делать: ни слов нет, ни разуму. И вспомнил тут о зеркальце, да как заглянет – и сам себя не узнал: откуда что взялось!
А Балдахал только глаза таращит, и вдруг поднялся над землей и понесся.
Осенил себя Митрофан крестным знамением и за ним вдогонку – только полы раздуваются да сапог-о-сапог стучит.
И занеслись они так высоко – к звездам: там, где звезды вертятся, и не дай Бог коснуться, завеют, закрутят, и падешь, как камень.
– Эй, – кричит Митроха, – гляди, не напорися!
– А что там? Что такое?
– А вот подбрось-ка туда космы!
Балдахал сгробастал пятерней свои космы, да как запустит – и хоть бы волосок на голове: гола, как коленка.
– Ну, слава Богу, хоть голова-то уцелела!
И раздумался.
Видит, что враг – добрый человек: предостерег.
И удивился. – Тут его Митрофан и зацапал.
Кельи в монастыре стояли без запору – так и по уставу, да и не к чему было: разбойники братию не обижали. И только одна книжная казна держалась под замком: чтобы зря книги не трогали да не по уму не брали.
В эту книжную палату и заточил Митрофан Балдахала.
И трое суток держал его, не выпускал.
В первый день, как завалился Балдахал на книги, так до полудня второго дня и дрыхнул, а потом, надо как-нибудь время убить, взялся перебирать книги.
И вот в одной рукописной книге – подголовком ему служила – бросилось ему в глаза пророчественное слово.
А написано было в книге:
«В некое новое лето явится в Залесную пустынь нечестивец, именем Балдахал, и обратит в свою треокаянную веру четырех приваратных старцев – Мелетия, Алипия, Феофила, Василиана, а с ними замутится братия, и один лишь келейник праведного старца Филофея смирит его».
Вгляделся Балдахал в буквы, потрогал пергамент, понюхал – времена древние! – и устыдился.
«И чего я такое делаю, окаянный!»
И давай жалобно кликать.
И когда на его жалкий клич наутро третьего дня пришел Митрофан и с ним старцы и братия, пал Балдахал перед ними на колена, раскаялся и обратился к правой вере.
И перед лицом всего собора дал крепкую клятву переписать все книги, загаженные им в заточении, и новую написать во осуждение бывшего своего нечестия.
В лес же к матери Яге Балдахал больше не вернулся, трудником в монастыре остался – жить при монастырской сторожке.
Камушек*
Жил-был старик со старухой. С молоду-то плохо приходилось: навалит беды и обиды, никуда не схоронишься. Очень они роптали на свою жизнь и долю: и сколько ни просят, сколько ни молятся, все по-прежнему, а то и того хуже!
Ну, а потом свыклись и все терпели.
Старик рыбу ловил, старуха рыбу чистила, так и жили.
И до глубокой старости дожили –
дедушка Иван да Митревна старуха.
Лежит раз дед, спать собирается, а сам все раздумывает:
«и почему одним жизнь дается и легкая и удачная, а другим не везет и все трудно, и люди, как рыба, одни мелко плавают, другие глубоко?»
И слышит дед, ровно кто с речки кличет:
«Дедушка Иван! а! дедушка! перевези меня, прекрасную девицу!»
Не хотелось старику вставать, а надо – «мало ли что может быть, несчастье какое!» – и поднялся, да прямо к речке, сел в лодку – и на тот берег.
А на берегу-то и нет никого.
И уж думал старик назад возвращаться и только что взялся за весла, слышит, опять кличет:
«Дедушка Иван! поезжай ниже! возьми меня, прекрасную девицу!»
Старик сажени три проехал и остановился.
А и там нет никого.
«Эка досада, – думает старик, – все-то попусту, только зря взворошился, сон разбередил!»
И только это он подумал, слышит и в третий раз:
«Дедушка Иван! поезжай ниже! возьми меня, прекрасную девицу!»
И опять послушал старик – проехал еще немного.
И нет, никого не видно.
«Или шутит кто?»
И уж взялся за весла —— и вдруг как в лодку стукнет:
«Поезжай домой, дедушка!»
И лодка сама оттолкнулась – и поплыла.
А ведь никого – никого-то не видать старику!
Доехал он до деревни, оставил у берега лодку и домой.
А старуха не спит: забеспокоилась – ждет старика! И рассказал ей старик, как трижды кто-то кликал его, и от берега до берега искал он, кто это кличет.
– В лодку кольнуло: «Поезжай, говорит, домой, дедушка!» А никого нет, не видать. Не знаю, кого я и перевез!
– Надо, старик, поутру посмотреть, что ни есть в лодке! – сказала старуха, – с великого-то ума, может, ты рака какого рогатого перевез на свою голову: я за твоего рака отвечать не желаю!
И до утра все беспокоилась старуха.
Утром рано, еще все спали, вышел старик на реку и прямо к лодке.
Глядь —— а в лодке икона:
девица с крестом в руке и так смотрит, как живая, жалостно –
«Дедушка, мол, Иван, потерпи еще!»
Взял старик икону да скорее с иконой в избу.
– Вот кого я, старуха, перевез-то!
Обрадовалась старуха:
– Ну, старик, это наше счастье, молись Богу!
И поставили икону в красный угол на божницу, засветили перед ней лампадку – от огонька она еще живее, как живая смотрит.
И ожили старики: теперь им пойдет удача.
– Слушай, старик, помяни мое слово, мы разбогатеем, только не надо из рук упускать!
———
А она взяла да и ушла – через трое суток ушла от стариков.
Есть на деревне у берега плошадка – она туда и ушла на муравку:
на муравке-то, значит, ей там лучше, на миру, на народе!
Сорок дней прошло, сорок ночей, лежит старик, не спится ему, все раздумывает:
«и почему одни и не ищут счастья, а им все дается, а другие, сколько ни стараются, а из-под рук, все мимо, и как рыба – и дается, и не удержишь!»
И слышит дед, ровно с реки, как тогда, кличет:
«Дедушка Иван, перевези мой камушек!»
Поднялся старик да на реку в лодку – и прямо к тому самому месту, откуда тогда икону перевез – «прекрасную девицу».
«Я, дедушка, камушек!» – услышал старик.
Стукнуло в лодку, закатилось в нос – и лодка потяжелела.
«Ну, дедушка, пихайся, вези меня домой!»
Старик отпихнул лодку, и поехали, и чем дальше, тем труднее, едва добрался.
«Дедушка, вынеси меня на муравку!» – камушек-то просит.
Пошарил старик в лодке, поймал камень – каменный крест – а поднять-то и не может!
Так и пошел домой с пустыми руками.
– Надо всем миром! – сказала старуха.
И до утра просидели старики, не спалось им в ту ночь, все о камушке разговаривали: какой он, этот камушек – каменный крест – каменный или серебряный?
– Дедушка, вынеси меня на муравку! – повторял дед, как сказал ему мудреный этот камушек.
У всякого есть свой камушек – свое им вспомнилось, свое тяжелое и горькое – беда, свое невыносное – доля, и как вот, слава Богу, до старости лет дожили и уж пора «домой!»
Наутро пошел старик народ собирать.
Рассказал старик о камушке.
– Надо всем миром!
И откликнулись: всем народом пошли к речке – всем миром подняли камень и на мураву снесли, на берег.
Там и поставили –
А на камне написано:
«Великая мученица».
И как поставили этот каменный крест, из-под камушка-то ключик и побежал – студеная вода! – и в самую засуху бежит, не высыхает, айв зиму не мерзнет:
«Ради крестного камушка великомученицы!»
Венец*
В Святой вечер шел Христос и с Ним апостол Петр – нищим странником шел Христос с верным апостолом по земле.
Огустевал морозный вечерний свет. Ночное зарево от печей и труб, как заря вечерняя, разливалась над белой – от берегового угля, нефти, кокса еще белее! – снежной Невой.
Шел Христос с апостолом Петром по изгудованному призывными гудками тракту.
И услышал апостол Петр: из дому пение на улицу.
Приостановился –
там в окнах свечи поблескивали унывно, как пение.
И вот в унывное пробил быстрый ключ – вознеслась рождественская песнь:
Христос рождается –
Христос на земле!
Обернулся Петр: хотел Христа позвать войти вместе в дом – а Христа и нет.
– Господи, где же Ты?
А Христос – вон уж где! –
мимо дома прошел Христос – слышал божественное пение, не слышать не мог – и прошел.
Петр вдогон.
Христос рождается –
Христос на земле!
С песней нагнал Петр Христа.
И опять они шли, два странника, по земле.
По дороге им попался другой дом:
там шумно песня, и слышно – на голос подняли песню,
там смех и огоньки.
– Под такой большой праздник бесстыжие пляшут!
И Петр ускорил шаги.
И было ему на горькую раздуму за весь народ:
«пропасть и беды пойдут, постигнет Божий гнев!»
И шел так, уныл и печален – жалкий слепой плач омрачал его душу. Вдруг спохватился –
а Христа нет.
– Господи, где же Ты?
а Христос – там!
«или входил Он в тот дом и вот вышел?»
Христос там – у того дома:
и в ночи свет – светит, как свет, венец на Его голове.
Хотел Петр назад, но Христос сам шел к нему.
И воззвал Петр ко Христу:
– Я всюду пойду за Тобой, Господи! Открой мне: там Тебя величали, там Тебе молились, и Ты мимо прошел, а тут – забыли Твой праздник, песни поют, и Ты вошел к ним?
– О, Петр, мой верный апостол, те молением меня молили и клятвами заклинали и мой свет осиял их сердце – я всегда с ними! А у этих – сердце их чисто, и я вошел к ним в дом. И вот венец: сплетен из слов и песен – неувядаем, виден всем.
В Святой вечер шел Христос и с ним Петр.
И в ночи над белой Невой – над заревом от печей и труб сиял до небес
венец.
– пусть эта весть пройдет по всей земле! –
Не из золота, не из жемчуга,
А от всякого цвета красна и бела
И от ветвей Божия рая –
неувядаем венец
от слов и песен чистого сердца.
Прокопий праведный*
– Тучи, сестрицы, куда вы плывете?
Отвечали тучи:
– Мы плывем дружиной, милый братец: белые – на Белое море, на святой Соловец-остров, синие – на запад, ко святой Софии-Премудрости-Божией.
На Сокольей горе на бугрине сидел Прокопий блаженный – благословлял на тихую поплынь воздушных сестер. Унывали синие сумерки –
там, за лесом уж осень катила золотым кольцом по опутинам,–
синие вечерние, расстилались они, синие, по приволью – зеленым лугам.
Он пришел к нам в дальний Гледень
от святой Софии – от старца Варлаама с Хутыни.
Был богат казною – и за его казну шла ему слава;
Разделил богатство –
и была ему честь за его щедрость.
И стало ему стыдно перед всем миром; что слывет он хорошим и добрым и все его хвалят! –
и разве не тяжко совестному сердцу ходить среди грешного мира в белой и чистой славе?
И тогда взял он на себя великий подвиг Христа ради
– юродство –
и принял всю горечь мира.
И соблазнились о нем люди.
Он пришел в суровый дальний Гледень от святой Софии.
«Бродяга, похаб безумный!» – так его привечали.
Оборванный, злою стужей постучался он в сторожку к нищим –
нищие его прогнали.
Думал согреться теплом собачьим, полез в собачью конурку – с воем выскочила шавка, – только зря потревожил! – убежала собака.
Окоченелый поплелся он на холодную паперть.
– Кто его, бесприютного, примет, последнего человека?
– Честнейшая, не пожелавшая в раю быть… не Она ли, пречистая?
пожелавшая вольно мучиться с грешными, великая совесть мира, Матерь Света?
– И вот на простуженной паперти ровно теплом повеяло –
И с той поры дом его – папертный угол в доме Пресвятой Богородицы.
Шла гроза на русскую землю – никто ее не ждал и жили беспечно.
Он один ее чуял, принявший всю горечь мира:
с плачем ходит он по городу,
перестать умоляет от худых дел,
раскрыть сердце друга для.
Суета и забота, – кому его слушать? и били его и ругали.
И вот показалось:
раскаленные красные камни плыли по черному небу –
и было, как ночью, в пожар,
и был стук в небесах,
даже слов не расслышать.
Ошалели от страха.
«Господи, помилуй! Спаси нас!»
А он перед образом Благовещения бьется о камни, кричит через гром:
не погубить просил,
пощадить жизнь народу,
родной земле.
И гроза повернула –
каменная мимо прошла туча:
Там разразилась,
там раскололась,
за устюжским лесом
и далеко засыпала камнем до Студеного моря.
Он пришел в суровый Гледень
от святой Софии.
И был ему кровом дом
Пресвятой Богородицы.
И когда настал его последний час,
идет он вечером в церковь
к Михайле-архангелу,
а на Михайловом мосту поджидает его смерть.
«Милый братец, ты прощайся с белым светом!»
Сказала смерть
и ударила его косой –
и он упал на мосту.
И вот тучи-сестры принесли ему белый покров:
в летней ночи закуделила
крещенская метель –
высокий намело сугроб.
И лежал он под сугробом
серебряную ночь.
В синем сумраке тихо плыли синие и белые тучи
и, как тучи, плыли реки –
синяя Сухона
и белая Двина.
Зацветала река цветами –
последние корабли уплывали:
одни в Белое море – на святой Соловец остров,
другие ко святой Софии в Великий Новгород.
На Сокольей горе на бугрине сидел Прокопий блаженный –
– Милый братец, помоли о нас:
даруй тихое плавание!
– Милый братец, благослови русский народ
мудростью святой Софии,
совестью Пречистой,
духом Михайлы-архангела!
От патерика*
Привязанный к столбу по рукам и ногам, я стою у столба перед лицом рая на грани вечной муки. Я вижу солнце – как неслышно идет оно к райскому саду, и опадают листья и другие, весенние, распускаются, как звезды, на темных сплетшихся ветках.
Я вижу землю, зеленая в росной траве горит она в венце из звезд.
Тихо веет из рая, повевает в лицо, наполняя цветами воздух– а в спину мне пышет и жжет из геенского пекла.
И я не могу пошевельнуться – так и стою у столба на перепутье.
«Ради твоего милосердия, – сказал ангел, страж моей души, – ты избавлен от ада, блуда же ради лишен царства небесного!»
И покорный, вздохнув от глубины моего сердца, я вспомнил всю мою блудную жизнь, но дел милосердия – ни одного, никакого.
Рано поутру, лишь только ударили к заутрене, в келью к старцу вломилась братия, и в великом волнении, с плачем и ожесточением донесли старцу, что в кельи одного юного брата сидит блудница –
«и всю ночь он творил с ней блуд ненасытно».
– Поди и посмотри! – вопияла братия к старцу.
И со старцем двинулись все в ту келью, к юному брату, где сидела блудница.
На неистовый стук брат отворил дверь – и келья его наполнилась иноками.
Старец же, уразумев, где схоронил брат жену «под спудом», как вошел, так и сел на то место, прикрывая собой блудницу. А братии велел обыскать келью.
И много трудились иноки:
все колени исшмыргали, и рясы исшаркали, заползали к тайным щелям, за печку лазали, под печку совались –
А нет – и нет никого.
И сказал старец:
– Бог да простит! Как мало вы верите ближнему!
И, укоряя иноков, отпустил их.
И когда в келье не осталось ни одного инока, старец поднялся и, взяв за руку брата, сказал:
– Подумай, брат, о душе своей!
И вышел.
И умилился брат и, войдя в страх Божий, сотворял дело своей души.
В тот день много было молящихся, и вот припала с плачем к ногам старца женщина, прося защиты:
муж ее два уж года как в тюрьме сидит, а ее хотят продать в Америку!
Стоявший подле старца послушник пленен был красотою женщины и, «погибая от похоти», по уходе ее, в сердечном покаянии открылся старцу.
– Отец, – сказал он, – разве не заметил ты, как прекрасна эта жена, и как мог ты устоять против такой красоты?
Старец же стоял бесстрастный, творя молитву Иисусу.
– Да, и меня коснулось вожделение и душа моя разжигалась, но я смирил ее молитвой. Так и ты, брат, видя разжение плоти, не беги, а смиряй ее, испытуя.
Ночью того же дня по очищении покаянием лег старец и увидел в видении –
—— красная поляна, осененная высоким деревом и под деревом человек, сидящий в уединении. А из пустыни приближаются к нему лесные звери и гады: зияющие львы, грозоокие. медведи, поджарые волки, простирающаяся рысь, ехидные змеи, лютые василиски, усатая скорпия и некий многоножнец, имея ног до тысячи и усы, подобные рогам. Когда же сей лукавый легион приблизился к человеку, не захотел человек вступать в борьбу и, оставив посох, спасаясь от врага, забрался на самую верхушку дерева. И, укрепившись стопами на ветках и крепко охватив ствол, смотрел сверху на смятенное воинство чудовищ, раскрывавших пасти и напрасно казавших ему смертоносные жала, зубы, хоботы и рога.
И услышал старец голос:
«Всякий, испытанием укрепляя свою душу, да знает меру сил своих и предел!»
В одном монастыре одна из самых верных сестер, наученная действом дьявола, тайно ушла из монастыря и впала в блуд.
И так, в блуде жила сколько, не обращая внимания.
И вот однажды, раздумавшись, крепко пожелала каяться и решила вернуться в монастырь.
Но уж подойдя к монастырю у самых ворот, она упала – и померла.
И явил Бог старцу смерть этой несчастной.
Видел старец ангелов, пришедших взять душу блудницы – и бесы шли им во след.
И слышал старец, как пререкались бесы, говоря ангелам: «Позвольте, наша работа столько лет, наша она и есть!» Ангелы же говорили:
«Глупые, покаялась она!»
«Да ведь она ж не вошла в монастырь! – радовались, галдели бесы,
– как же вы говорите, что покаялась?»
И отвечали ангелы бесам:
«Так как видел Бог устремление ее сердца, Бог и принял ее покаяние: покаянием она владела, положив его на ум себе, жизнью же Бог владеет».
И, осрамившись, бесы отбежали.
Был один монах, и лежало на нем дело крещения:
крестил он тех от неверных, кто приходил в монастырь креститься.
Во время же крещения, помазывая миром женщин, монах соблазнялся. И так это мучило, что просто хотел он сбежать. Но всякий раз, когда готов уж был решиться, попадал на глаза старцу.
– Не отходи, брат, – говорил старец, – потерпи, я облегчу тебя в этой борьбе.
И монах оставался.
Однажды пришла в монастырь молодая персиянка и просила окрестить ее. И была она так «добра телом», что у монаха «все естество восстало» и не в силах он был помазать ее миром. И так это его расстроило, взял он, да и ушел.
– Пропадешь ни за что! – плюнул и пошел вон из монастыря.
И только что вышел из ограды, навстречу старец.
– Возвратись, брат, в монастырь, – тихим голосом сказал старец, – потерпи, я облегчу тебя в этой борьбе.
С гневом ответил монах:
– Нет уж, дудки! Не верю. Сколько раз обещал и ничего не помогает.
Тогда старец усадил монаха в сторонку на камушек и, открыв ризы его, крестным знамением осенил трижды
– Хотел я, брат, – сказал старец, – чтобы ты за борение свое дар имел, силу духовную, но ты не хочешь. И вот я освобождаю тебя, но уж дара не будет тебе от этой вещи.
И возвратился монах в монастырь.
Наутро монах окрестил персиянку – и, помазуя миром, вовсе не заметил, что естеством она – жена.
И потом, сколько лет, крестя, как ничего уж не видел и не помнил, как во сне без сна.
Да так и помер, не заметив.
Один престарелый епископ, о котором шла молва, как о святом человеке, не удержался и впал в блуд.
И вот на соборном богослужении, зная, что грех его для всех тайна, перед всем народом исповедался.
– Я впал в блуд. И больше не могу быть вашим епископом.
И на это все бывшие в церкви с плачем ответили:
– Грех твой пусть на нас будет: останься, не покидай нас!
И много молили его.
И сказал епископ:
– Если хотите, чтобы я остался, сделайте со мной то, что я скажу вам.
И приказал запереть двери.
И когда двери были заперты, он лег у дверей ничком – лицом на камень.
– Всякий, – сказал он, – проходя, пусть попрет меня ногами.
И образовалась очередь.
Вереницей шли от алтаря к дверям, ступая прямо по хребту лежащего ниц епископа.
И когда последний, попирая его, прошел неслышно, как по ковру, – ведь кости расплющились под ногами и хребет стал как мякоть! – епископ поднялся и, как ни в чем не бывало, благословил народ.
Жил старец в пустыне много лет. И так просветил себя добродетелями и успел в посте, что и на бесов получил власть – изгонять их из человека.
И много народа приходило к нему в пустыню.
А бесы старца невзлюбили:
в самом деле, только что устроишься поудобнее, разложишь вещи и изволь убираться – а квартиры-то менять это только на любителя!
Бесы очень не любили старца.
Но из всех бесов один бес особенно – «Пестик»: за год несчастному душ сто переменить пришлось из-за старца, хоть в дупло лезь! Вот этот самый Пестик очертенелый и вошел в дочь разжившегося нэпмана.
Родители сейчас же к старцу: и то несут ему, и другое, и всяких соленых грибов кадушками и маринадов – просят за дочь.
И помолился старец –
«о бесной отроковице».
Тут Пестику крышка – хочешь-не-хочешь, а вылезай!
А уж ему – вот где этот старец! – выйти-то он вышел, а бежать и не подумал, а тут же у старца в келью в пустой гвоздной пробоине, в клопиное гнездышко, и засел.
Старец его не видит, но дух-то его слышит – и забеспокоился:
Отпустить с родителями дочь опасно, не ровен час, бес и опять в нее вскочит!
И оставил ее у себя в келье –
«пока совершенно не исцелится».
И Пестик остался.
Прошла ночь и другая – все ничего.
А на третью ночь вонищу свою блудную и распустил Пестик по келье, старцу в нос как шибанет – старец не выдержал и «смесился».
А сойдясь с «бесной отроковицей», от страха и отчаяния убил ее, а сам бежать.
И убежал.
А Пестику того только и надо –
—— пи-пи-пи-пи! – и как пузырь: – пык! –
Гуляй на своей воле!
В пустыне, каясь, вошел старец в львиную пещеру.
И живя в пещере, каясь, так очистился от своего греха, что не только взял власть, как прежде, изгонять бесов, но и в бездождие по молитве его бывал сильнющий дождь.
И уж бесы его, как креста, боялись.
И не докучали, а далеко обходили –
«чтобы не нарваться на неприятность!»
А имя старцу – Иаков-постник.
Был один брат, блюдущий себя и великий постник.
Однажды, взбешенный на блуд, выскочил он из монастыря и побежал в город прямо в блудилище.
Но только что вошел он в «обитель» к блуднице и чуть только прикоснулся к ее одежде, как тотчас был покрыт с головы до ног проказой.
И увидев себя в таком безобразном виде, «не скончав и похоти своей», возвратился в монастырь.
– Навел на меня Бог наказание, да спасется душа моя!
И до смерти, быв в проказе, славословил Бога.
А как с Волги до Поморья, с Поморья до Сурожа печальная вошла тьма в Христову ночь, затаилась без отклика.
«Отчего такая тьма и печаль по русской земле?» «Это души из пропастей и канав, из-за огненной реки, из загробных темниц – скорбной вереницей
в отпуск на родину за каплей росы омочь уста. И другие – вижу – подымаются с родимых полей: вон – моя мать, вон – мои братья… Еще вижу: да, их очень много: замученные и измаявшиеся»
Тьма слепит глаза. Полночь приблизилась.
По церквам подняли хоругви, со свечами выносят запрестольные иконы. Я зажег мою свечку – на весь мир огонек. И в огонь свечей ударил колокол – и свернулась тьма, рассеялась.
«Вижу, среди живых и умершие, а как живые: пришли, не забыли свою родину – „Христос воскрес!“ Еще вижу – другие идут – их кровавые слезы стали белыми – „Христос воскрес!“»
И время остановилось.
А Трехдневное – Воскресение, омывшись весенней росой, зажигает зарю и ведет ее, нарядную, по талой зазеленевшей земле над пригорками, по-над лесом, край поля – с Волги до Поморья, с Поморья до Сурожа.
А из зари крест – солнце играет. И горит этот крест ярче солнца.
А кто ждет, тот увидит – крест в солнце над русской землей – от восхода солнца до белого дня.