I. Басаркуны*
Свинья или корова – ну, а если свиней поблизости и в заводе нет, а она у тебя невесть откуда, около твоего плетня трется?
Или корова – коров давно загнали в коровник, а она, глядь, корова-то по саду ходит! – и вот ты за ней бегаешь, загоняешь, да не поддается, и уж не ты, она тебя загоняет, и вдруг как в воду.
И не в свинье дело и не в корове, а кто под свиньей и коровой, вот в чем дело!
Тоже и гусь –
Тоже и баба с хвостом: в избу вошла баба – баба, как баба, нос шишечкой – а из избы вышла – у этой самой бабы, сказывают люди,
видела хвост соседка!
Тоже и конь –
Тоже и так –
Идет раз Михайла ночью – из гостей возвращался домой в Кривы – и слышит: на дереве зуск.
Прислушался – шепчут.
А как глянул – а на дереве-то четыре бабы: три из Крив, узнал своих, четвертая чебринская, из соседней деревни, и с ними какой-то, уж кто его знает. И они его увидели. Тут лег он на землю и затаился – и мирно и чутко ему, как во сне.
Слезли они с дерева.
«Слышь, – говорят, – никому не сказывай!» А уж он – какую божбу помнил, все и чертом и месяцем – всем побожился.
Не верят.
Бабы эти кривские, свои-то, так и наступают: чтобы значит, задавить его тут же на месте. Спасибо той чебринской. «Чего вы, – говорит, – дайте ему спокой: все равно, коли выдаст, мы его! да мы безо всякого снисхождения, за его ж столом задушим!» Пощипали, полягали и опять полезли на дерево.
Встал он с земли, встряхнулся и пошел своей дорогой.
А на другой день встречает у корчмы ту чебринскую, купил ей бутылку водки.
– В благодарность, что отстояла.
– Не стоит. У нас тоже есть совесть, – сказала баба, – зря погубить, добро потеряешь.
И спокойно пошел домой.
А навстречу: идет по дороге белая свинья. И прошла свинья – идет белый конь. И конь прошел – идет белый гусь, –
а это были они самые на свое басаркунье сходбище!
Михаила и черта видел!
Шел он раз мимо корчмы. А было темно, ветер, дождь – жуткий час. И видит: стоит под дверью –
шляпенка лодочкой – муха сдунет, вязаная черная жилетка, и сапоги в руках, никто, как черт!
Ни баба с хвостом, ни черт с сапогами, ни басаркунья порода, ни свинья, ни корова, ни конь, ни гусь, а упырь! – Инцик упырей не раз видел и знает все их повадки.
Нанялся Инцик сторожить на реке ночью плоты. Пошел на реку и видит:
на самой глубине стоит по пояс черный, а ногами упирается в самое дно!
Инцик на попятный. Еще не спали, взял с собой кого-то, что сбивал бревна, и повел показать. А пришли на то место, смотрят – и уж нет его, и не человек,
корч – и качается.
А то ночью ж шел Инцик толоком. И вдруг под плотом как затрещит! –
и вылезает – и прямо на толок.
Инцик затаился –
а тот как начал коней гонять, сам ржет, как конь!
– Будет упырь греться около огня, – говорил Инцик, – на один метр дальше от огня ничего не сделает. А дай ему хлеба и рыбы, и он пойдет прочь.
Пробовал Инцик говорить с упырем, но такой страх его взял, все слова забыл.
Едет Инцик лесом – вез рыбу на базар – а перед ним, откуда ни возьмись, какой-то, сразу-то и не узнать.
«Куда везешь?»
«На базар».
А тот понюхал воз:
«Ну, – говорит, – и рыбка! Сколько запросишь, столько и дадут. Да не забудь, купи ты мне какую одежонку».
Инцик дал ему рыбы и дальше поехал.
А по дороге до базара распродал весь воз. И так выгодно, никогда такого не бывало: подойдет который, понюхает, и, не торгуясь, – получай деньги, давай товар!
А ведь и рыба-то не скажешь, что первый сорт. И с чего это? И вспомнил он про одежонку, что обещал купить, и испугался:
купишь – пропадешь,
не купишь – пропадешь.
Думал Инцик и так и этак и решил спросить попа.
И рассказал, как встретил какого-то по дороге, и как тот посулил ему удачу –
«И все так и вышло!»
А поп и говорит:
«Да ведь это ж упырь! Но раз обещал, должен купить».
И как будто стало спокойно: покупать так покупать! И уж он на толкун ткнулся –
И опять взяло раздумье: стало быть, это упырь! А что рыбы ему дал, это ничего, но одежду? – про это что-то не слышно. И какое платье, фасон, упыри носят? –
купить-то купишь, а не потрафишь, и опять пропал!
И стало ему так: лучше бы и рыбы не продал, а то гнилью людей смутил, и хоть домой не возвращайся!
Трезвый, и не только в корчме посидеть, а норовил от соблазна обходить корчму, хотя бы и крюку дать, а тут пошел в корчму. А там полно – базар. И рассказал он, какая ему удача – «Весь воз распродал, и так выгодно, никогда и не думал».
А те требуют угощения –
«Спрысни!»
Поставил он штоф.
И когда угостились – стало свободно – он и открылся, что посулил упырю одежонку, и как ему быть.
«Покупать или нет?»
«А как же можно? Человек тебе добро сделал, а ты его не уважишь. Конечно, покупать».
И так это они дружно сказали: «покупай!» – Инцик, не выходя и из корчмы, сторговал у одного гимнастерку. Заплатил деньги. Спрыснул покупку. И навеселе поехал он.
А уж ночь –
И ехал ничего, да на том самом месте, где поутру встретил, видит: как из-под земли стал, ждет. Инцик ухватил с воза гимнастерку, да не говоря ни слова, тычет ему – получайте!
А тот рукой: не надо!
В чем дело? – не понимает Инцик. «А ты, – говорит, – зачем к попу ходил? Мне это неприятно. И не возьму, не надо! Хотел тебе семь слов сказать, а вижу, и одного не стоишь». А Инцик: «оп» да «уп» – все слова-то и забыл.
И не помнит, как домой вернулся.
– Упырь, – говорил Инцик, – человеку годен, как конь годен и пес годен. Кто рыбу ловит, дает упырю есть рыбу. И потом рыбы много будет, возом вози.
Инцик ловил рыбу и кормил упыря рыбой и никогда без рыбы домой не возвращался.
Драли девки перья в избе. И был с ними Палкан да и еще кое-кто из парней. Вот девки чего-то перемигнулись да вон из избы. А видел это Палкан да тихонько следом за ними.
Тут одна как спохватилась:
– Никто – говорит, – за нами не вышел?
– Нет, – отвечает, – никого.
– А знаешь, – говорит, – чего-то мне спелых слив захотелось!
– Да на чем же нам съездить?
А Палкан все слышит, только не понимает: куда это съездить?
А стояла на дворе зварыльня – котел, в котором белье парят – они на эту зварыльню и вскочили. Ну, не будь дурак и Палкан к ним – на краешек. А как засели – зварыльня и пошла ——
так и идет – как на моторе. И очутились они в саду. Зима была, а тут все зелено, деревья, трава, цветы. Девки соскочили и прямо на сливы. Тихонько и Палкан за ними и тоже на сливу, да целый сук со сливами и отмахнул, и себе под свитку. Наелись девки слив и опять на зварыльню – и он за ними. Притаился. А зварыльня пошла – и шла, как в сад, так и из сада без остановки.
Не успели и оглянуться, как очутились на том же самом месте у избы. И опять девки в избу – драть перья. И Палкан в избу.
И говорит Палкан парням:
– Ели, – говорит, – вы, товарищи, такие сливы ——?
Да из-под свитки этакий сук и вытащил – потряхивает, а сливищи, во! пуд!
Все так и ахнули.
А те девки поникли: поняли, откуда это он про сливы.
Одна Палкану и поманила:
– Подь, – говорит, – сюда!
Да за руку его да из избы. И другая за ней.
– Хошь жить или не? – говорят.
– Чего? – говорит, – жить или не?
– А вот чего, не! ты чтоб никому не говорил, что там с нами был и сливы ел, слышь? – да как огнем его по глазам, инда искры посыпались.
И с той поры Палкан, как воды в рот, и не только о сливах, а ни о каких фруктах слова боялся сказать. А затеят при нем фруктовые разговоры, он так глядит, будто и не слышит.
А раз прошибся –
Случилось ему в дороге: попросился он на ночлег, – и пустили. Хозяйка молодая вдовая, ну и пошли всякие разговоры. А уж время позднее. Куда его девать?
– Иди, – говорит, – на подлавку.
А на подлавке чего-то все дуркало.
Прислушаются: дуркает! Взял Палкан лампу и пошел.
И она за ним.
И когда подымался по лестнице, вдруг лампа загасла –
а его как саданет какие уж там разговоры.
Чуть хозяйку не придавил!
Жил-был человек, и было у него два сына. А был он басаркун, да никто – и дети его про это не знали.
Нес старший сын с мельницы муку – по дороге старая пустая изба, заброшена, давно никто не жил. И странное дело: когда шел он на мельницу, ничего не видел в избе, а вот назад идет – а сидел он на мельнице не малый срок – время позднее, около полночи! – и видит, в пустой избе свет. Не утерпел, подошел посмотреть, да как заглянул в окно – а там басаркунов – полна изба:
не лучина горит, не свечей, а набрали в сметье гнилушек, от гнилушек и свет – видно: все стены обсели, тесно, уж и места нет, стоят – всякие! – есть на человека похож, а то как ощипанный курячий зад; шепчут – собрание, видно! – шук да шепот сквозь свет, как пар. И видит: за курячьим задом стоит отец
И все на отца:
«С тебя, говорят, Петр, жертва: чего-нибудь должен в дань дать!»
«У меня нет ничего, говорит отец, только два сына».
«Ну давай сына! А не то сам пропадешь!» (– а пропадать-то, видно, никому не хочется, – что человек, что басаркун – одинаково –).
«Одного сына дам, сказал отец, завтра пойдет в лес за дровами, я обернусь ожиной, хляснусь ему на дороге и, как будет он меня переходить, тут я его и загрызу!»
У! – как! – загудели – и гуд, как дым, заволок избу.
Ну, тот как услышал, да скорее от окна и домой. Пришел домой, а уж все спят: и брат и отец (– это духом отец вышел и там басаркунит, а тело его спит! –). Положил мешок и лег.
Поутру рано все встали – и отец и дети.
Взял меньшой сын топор. А старший и говорит:
– Ты это куда?
– В лес дрова рубить.
– Ладно, ступай. Да хорошенько смотри себе под ноги. Увидишь ожину через дорогу, переруби ее топором.
– Хорошо, перерублю, коли увижу.
И пошел. Вышел. в лес на дорогу. И так идет лесом – и видит: на самой дороге ожина да такая кустатая – через всю дорогу, и вся-то в ягодах. Тут он вспомнил, что брат наказал – а топор у него вострый! – да как махнет: и перерубил
а из ожины кровь –
весь топор окровавил.
Посмотрел – кровь! – и дальше пошел.
И зашел в самый лес. И как стал рубить, глядь: идет брат.
– Пойдем, – говорит, – домой: наш отец помер.
– Что? – ты —— утром ведь был здоров!
А тот и говорит:
– Я все видел: не ожину перерубил ты, отца. А не переруби, тебя б он загрыз.
И рассказал: как в пустой избе ночью басаркуны и с ними отец на собрании решили.
– Наш отец басаркун!
——
И пошли они из лесу домой.
А дома отец лежал мертвый.
Шел один человек ночью домой. А метель крутит, свистень – и в глаза и в уши. Подымался он на гору – село на горе – и слышит: музыка – скрипка – свадьбу играют! Издалека слышит. Вошел в село – так и есть: свадьба. Он в избу. Народу – богато! Песни. Поздравил молодых честь-честью. Отогрелся.
И видит: кум сидит за столом.
Он к куму ——
«Куда, говорит, вы, кум, идете со свадьбой?»
«А к попу Ивану венчаться. А вы, кум, что поздно так идете?»
«Да задержался, кум: уж больно погода. Домой пробираюсь».
«Нет, я вам, кум, скажу, не ходите так поздно».
«Да чего, кум, я страха не знаю».
А тот наклонился – чего-то шепнул соседу. И видит Василий, как сосед – а сидел такой прямой старик зеленый – осел старик и под лавку: вино, видно, ушибнуло. А кум тихонько сует в руку – «Нате вам, кум, палку, да идите скорей: доведет. А придете домой, положите под лавку».
Взял Василий палку, пора уходить. Тут и народ поднялся.
Музыка – скрипка – песни – всех вон из избы. Попрощался Василий с кумом. Кум со свадьбой в одну сторону, Василий в другую.
И стал пробираться по снегу. Шел ничего – да вдруг как загарагачет – такой свист, хряс и лязк– ко-ло-кол! – не то бревна катают, не то доски рвут, а в загривок так и хлещет: так вот носом и ткнется в землю. Хорошо еще палка –
—— музыка – скрипка – песни – докатилась басаркунья свадьба до попова дома, стучат, зовут попа – а нет ответа. Крепче, громче – не отвечает. И огня в избе не видно. Дверь рванули – а попа дома нет. Как! дома нет? – и ну рвать и метать: кто за косяк, кто за крышу – и лом и тряс, только солома взвырнулась и пучьями, хлеща кострикой, полетела –
Не помнит, как и домой дошел.
И дома, как учил кум, положил он палку под лавку в к столу: ужинать.
– Жена, – говорит, – я видел нашего кума.
– Которого кума?
– Да Петра.
– Да где ж ты его видел? Ведь он помер!
———! а он мне палку дал, вон под лавкой. Со свадьбой пошел к попу Ивану.
Тут жена так и всплеснулась: (– ведь и кум басаркун! и поп Иван басаркун! –).
– Говорила я, не ходи ты так поздно по ночам ——!
Поужинали, пошумели, легли спать.
На поле метет метель –
– всю-то ночь мело! –
А по избе шуршит – ходит Ночник – от стены к стене, от угла к углу – присматривается, принюхивается – вздохнет, заохает.
—— и видит Василий, из-под лавки вылез старик – прямой зеленый – да это сосед кума, узнал Василий, эк его как скоробило! – а старик осмотрелся и боком пошел по стенке – в стену вперся, как клин, и пропал
Не в ранний час поднялся Василий – жена давно на ногах у печки! Схватился Василий, заглянул под лавку, палку проверить –
а палки и нет.
– Жена, палка пропала!
– Ну вот, говорила тебе, будешь по ночам шататься!
И опять пошла мурзыкать.
Тут-то Василий и понял: какую такую палку дал ему вчера кум – не палку, басаркуна!
(–это басаркун обернулся палкой, чтобы от других басаркунов схорониться: штрафной, видно! –)
А там слышут: поп Иван вернулся, да в дом-то ему не войти – крыша вся-то издергана, стоит изба не покрыта.
– Вот они какие: и своего не пощадили!
С той поры Василий всегда засветло домой возвращался, и никогда нигде в гостях не засидится, и на ночь куда – калачом его не заманишь: будет!
Под Юрья говорит отец сыну:
– На тебе, Иван, мартову поясину (– в марте прядется такая! – ) Не спи ночь, сторожи скотину: в эту ночь ходят басаркуны.
– А как же узнать, что басаркуны?
– А всякий, кто будет идти к овцам – собака ли, кошка ли или конь или коза, а то, бывает, и колесом подкатит, и ты лови и вяжи за эту поясину.
– Хорошо, спать я не буду: постерегу.
Пришла ночь, не спит Иван: глазами в ночь-на сторожбе.
И около полночи показалось:
катит колесо – живо так бежит – прямо к овцам.
Тут он изловчился, хвать за колесо да к дереву да за поясину и привязал. И опять глазами в ночь – не подкатит ли еще чего? – не спит.
Стало светать, запели петухи –
и слышит: от дерева кличет —— женский голос
кличет, просит отпустить —— и нет колеса,
а стоит кто-то, просит: «отпусти меня!»
А как совсем рассвело, видит:
Марья стоит, соседская – через рот, через нос поясиной к дереву привязана–
– Отпусти! отпусти! отпусти!
– А ты чего шла?
Та и призналась:
– Шла молоко брать у овец.
– Я тебя отпущу, – сказал Иван, – научи меня ворожить.
– А ты побожись, что никому не скажешь.
– Вот те крест! – побожился Иван.
Она ему и стала рассказывать про свое – басаркунье ——
Солнце поднялось, идет отец –
а девка так вся и скорчилась – через рот, через нос поясиной к дереву привязана! – стыдно.
– Эк, басаркуня! – крикнул старик, – мое молоко воровать!
А та уж не просит, только смотрит:
«Отпусти!»
Старик долбонул ее хорошенько – да чтоб впредь не шаталась в стадо –
– Побожись! – кричит.
– Вот те крест! – побожилась Марья.
Развязали поясину, отвязали от дерева, отпустили девку – и! пустилась без оглядки.
Иван все рассказал отцу: и как колесо катилось, и как он поймал колесо и к дереву привязал, а из колеса стала Марья, и как Марья отпустить
просила –
– Марья – басаркуня: она не то что колесом, она может козой, может и кошкой.
И в другую ночь пошел Иван сторожить скотину – теперь он все знает – он отличит какого хочешь басаркуна, его не обманешь!
——————————
А наутро, когда пришел отец, – а сына и нет.
Покликал – нету! –
а Иван – там, где колесо у дерева привязано было, у дерева мертвый: висит на поясине – задушила! басаркуня! –
Так и пропал.
(– видно, тайна так не дается и никакой поясиной ее не взять! –)
Мавка – никак не признать, но сзаду – не ошибешься: внутренности у мавки сзади обнажены. Человеку лучше не видеть, а басаркун увидит – и прямо на нее: есть! – не оторвется, пока не съест. Большая дорога не дана мавкам, а полями вдоль плетня – к плетню пристроен коровник – и ходят они за молоком или портить.
Шел Волотарь от всенощной со Страстей, нес страстной огонек. Спустилась у него гача, он свечку на плетень: рукой ее от ветру застит, другой за гачу – поправляет. И накапало воску на плетень, а что сделаешь – ветер! – хорошо еще огня не задуло. Поправил он гачу, отлепил свечку и пошел домой.
В ночь под Ивана Купала возвращался он с вечерницы, идет полем и видит – сквозь туман по плетню, как фонарь кто несет, белое катится. Окликнул – не отвечает. Он догонять – а быстро так катится, не поддается. Изловчился, хвать
а это девка!
И рвется – а рука ее, как гвоздем прибита к плетню, кожу содрала, не может отодрать руку: это сам воск ее держит!
—— только человеческой рукой можно! – и просит: – освободи!
Волотарь ее за руку – и рука ее отлипла.
И как глянет она из тумана – всего его дрожью осыпало!
– Я тебе этого не забуду, – сказала она. – Не просил у меня награды, так освободил, так вот тебе слово, нет, тайного слова не выдержишь, я дам тебе камень, с этим камнем тебе никто не страшен. Ты его должен носить при себе, никогда не расставайся.
Волотарь положил камень в карман, а она так – как воздух выпила – и обернулась белым облачным шаром – покатилась белым назад по плетню в туман.
Был Волотарь не из смелых, а с этой ночи не знал страху.
Сколько раз и в лесу и в поле, в дождь и туман огонь видел и шел на огонь, не боялся: а это басаркуны хлеб себе пекли или так сходбище басаркунье. И сколько раз случалось встречать – глаза в глаза – не трогали, первые с ним раскланивались, а какой-то даже руку подал: рука колючая, как щетка.
И прошла молва: басаркуны Волотаря любят!
Идет Волотарь лесом и видит огонек. Подошел поближе – костер. А вокруг костра – голые с бородами, хвостатые, пучки волос разных и серые и черные и рыжие, в разных местах торчат, и ладони в волосах. И такое творится – не до него. На костре жарят какую-то – и рвут ее: кто за ногу, кто за руку, кто за голову –
Хотел Волотарь дальше идти, а к костру другие: еще одну тащут – лица не видать, сзади – и она так жалобно причитает ——
Он снял с себя свитку да на плечи ей.
И все отступили.
И, как тогда из тумана, глянула она через дым – так его в жар и бросило! – и обернулась огненным шаром –
огненным шаром покатилась от костра по кустам.
А когда Волотарь вернулся домой и лег, вдруг как костер осветило его: и он узнал – это она стояла над ним.
– Ты меня спас, – сказала она, – я буду к тебе приходить всякую ночь, нет, человеку такое не вынести! – я буду к-тебе приходить, обернувшись тем, кого ты пожелаешь.
Волотарь губа не дура – выбирал самых недоступных, и таких, на кого лишь глазом скользнет или встретит, и покажется ему. Все, всякая, со всей округи, из сел и деревень, приходили к нему.
как ночь, погасит он свет, а она уж ждет из тьмы.
И всегда камень при нем и никогда не ложился он без камня. Но однажды он снял свитку – и в свитке остался камень. Потушил он свет и подумал на Ягну из Густы и увидел:
не Ягна, кошка смотрела на него.
«Кошка?» Он ее пугнул и она побежала. И стала бегать – и куда он ни взглянет – кошачьи глаза на него, как иголки. А не может прогнать.
Бегала, бегала и убежала в стакан. Он за ней – в стакан – надо пройти огородами по этой дорожке и тогда он попадет в тот вон дом. Он идет не один, с ним Ягна. Идут они между плетней узкой дорожкой. Темно. По дороге шалаш – там кто-то сидит, что-то делает над огоньком; огонек, как плошка. И слышит Волотарь: его называют по имени. И тянет его отозваться.
А Ягна говорит:
«Иди, это ведьма, пропадешь!»
А дальше опять шалаш – и там опять над оконьком что-то делают, и огонек, как плошка. И слышит Волотарь: задирают Ягну. Он ее за руку – «И чего это, – говорит, – так страшно?»
«А верно, – отвечает Ягна, – или полночь или близко».
А мимо какие-то пробегают и так близко: вот зацепят и разорвут! А и идти-то всего ничего осталось, вот и калитка – там сторож. И уж у самой калитки вдруг бегут ребятишки – Волотарь пригнулся – а один рукой как ударит его по руке: рука загорелась – «припечатал!» Волотарь хотел крикнуть, но как резина, сжало его, а в глаза ударили горящие плошки
——
И наутро нашли: Волотарь мертвый.
– Задушила мавка!
II. Шакал*
Бежал шакал мимо дерева, глядь – на дереве, на самом на шпыне, гнездо: в гнезде дрозд, а под дроздом семеро дроздят – головки высунули.
Окликнул шакал дрозда.
И говорит:
– Бросай-ка мне одного сюда! А не то залезу на дерево! тебя и всех твоих паршивцев съем!
Со страху у дрозда душа в пятки – птенца он шакалу бросил.
Подхватил шакал дрозденка и гоголем побежал домой.
А на другой день опять тащится. И опять ему бросай. И получил. Так и повадился.
И всякий день – шесть ден! – подходил шакал к гнезду. И не семеро дроздят – к седьмому дню один остался.
Сидит дрозд над дрозденком хмурый, наперился – и жалко и страшно, расставаться не хочется!
А проходила теми местами лисица и видит, дрозд – чудное дело! – приостановилась.
– Чегой-то ты, акуаба? никак плачешь!
– Э-э, акуаба, как мне не плакать! Всякий день шакал ходит, шакал стращает: «не дашь, гычит, птенца, залезу на дерево и всех съем!». Было у меня семеро деток, шестерых я ему бросил и вот дожидаюсь: пожалует, изволь ему седьмого – е-един-ственный!
– Шакал? залезет на дерево?! Еще скажи: яйцо снесет! Да понимаешь ты, шакал горазд по деревам лазать, что и мы, лисицы, – нам это против природы! – никак не схитриться.
А вот явится сюда, ты ему прямо так и скажи: «сам полезай!» – и больше никаких. Увидишь, какой шакал лазун. Смешно бояться.
И лиса побежала.
А шакал тут как тут: чего-то нажрался, ладит шельма дрозденком полакомиться.
– Ну, ты-ы, – кричит дрозду, – бросай, нечего там! А то залезу на дерево и тебя заодно.
– Сам полезай! – открикнул дрозд.
– И что ж такого? и залезу!
Шакал обежал дерево – высоко гнездо! – поднялся на задние лапы. Уперся, да как отбрыкнет!
И не тут-то: только о сук хвостом шарагнул.
А дрозд ни жив ни мертв: что еще будет?
Шакал не растерялся, постойте: из веток, видал он, лестницы делают, а по лесенке куда хочешь, хоть на небо.
И сейчас же ветки ломать.
Сгреб и за работу: лестница в самый раз! – и полез.
Ветка хряснула – шакал кувырок, да мордой о пень.
А дрозд облинял весь от страху и в слезы.
Летел над гнездом орел – что за причина: дрозд – плачет?
– Ты чего плачешь?
– Шакал! шакал стребовал! шакал шестерых сожрал. Хочет седьмого – е-един-ствен-ный!
– Не плачь, я тебя в обиду не дам.
Орел принизился – всклекнул – и к шакалу.
А шакал бросил лестницу, поджал хвост покрепче, прыгает вокруг дерева, цапается – приноровиться не может.
– Чего это ты, ушен, стараешься?
– Как чего? – отсказал шакал орлу, – за пайком! Мне
тут паек полагается: всякий день по дрозду. Шесть дней получал. Нынче дрозд выдавать не желает.
– А хочешь, я покажу тебе такую землю – сказал орел, – такую дроздовскую страну: дроздов там, как мух, и тебе и всему твоему кодлу не в проезд будет.
– Дроздовую страну? – шакал языком прищелкнул, – дрозд – это наше любимое лакомство! Покажи.
– А садись на меня.
– А ты меня потом спустишь?
– Спущу, садись.
Залез шакал на орла – полетели.
Полетел шакал на орле – о дрозде забыл – там их как мух, дроздовая страна!
Орел поднялся высоко.
– Ушен, посмотри-ка на землю, какая тебе земля видится?
Шакал заглянул вниз.
– Красная.
– Это бараны, – сказал орел, – твоя жертва: ты их погубил однажды.
И поднялся выше.
– Ушен, посмотри-ка на землю, какая тебе земля видится?
Шакал боязливо заглянул вниз.
– Белая.
– Это ягнята, – сказал орел, – твоя жертва: ты их погубил однажды.
Да еще выше.
– Ушен, посмотри-ка на землю, какая тебе земля видится?
А у шакала от страха в глазах черно. С тревогой заглянул шакал на землю.
– Черно! Совсем черная.
– Это козы, – сказал орел, – твоя жертва: ты их погубил однажды.
И поднялся – за облака.
– Ушен, посмотри-ка на землю, какая тебе земля видится?
Но шакал уж не смел раскрыть глаз.
– Ничего не вижу.
– Так тому и быть.
Орел рванулся – шакал соскользнул с его плеч, не удержался.
И полетел шакал вниз на землю.
Шакал чуть не помер от страху. В смертном страхе вспомнил шакал:
– Сиди – абдель-кадер-дьи-ляли, волчий пастырь! – взмолился шакал, – в озеро – либо в стог! в озеро – либо в стог! в озеро – либо в стог!
И угодил прямо в озеро.
Шакал барахтался в озере.
Попробовал прыгнуть – не прыгнешь: вода под ногами! заливает.
Шакал тонул.
– Сиди – абдель-кадер-дьи-ляли, волчий пастырь! Я дам тебе меру зерна, спаси, дай не утонуть, утопаю!
А вода уж по губы.
И вдруг ткнулся ногой о дно.
Шагнул – и еще шагнул: мельче – по шейку, по пояс –
И выбрался шакал на берег.
Отряхнулся.
– На! выкуси. Сиди-абдель-кадер-дьи-ляли! Больше нечего мне тебе дать!
Шмыгнул носом.
И побежал.
Бежал шакал по дороге – после встряски пробежаться никогда не мешает!
На дороге решето брошено.
Шакал ткнулся лапой, поднял решето и отошел в сторонку.
Там сел на солнышке – решето на колени.
– Ну, и дурачье ж!
Шакал мурчал.
А шла мимо кабаниха.
Видит шакал сидит, согнулся: не то книгу читает, не то молится.
– Что это ты, куманек, делаешь?
– Проходи, кума, не мешай, – отбуркнул шакал, – не дадут сосредоточиться! Что у тебя нет глаз, что ли: видишь, изучаю.
Шакал еще усердней согнулся над решетом и так замурчал, – а и вправду, по ученой части ударился!
«Ушен науку разрабатывает!» – уверилась кабаниха. И тихонечко подошла поближе.
– Извини, пожалуйста, кум: вижу, читаешь. Вот оно куда хватил: ты, значит, теперь ученым заделался? Хочу тебя попросить: семь у меня малышей, выучи ты их книжки читать.
Шакал оторвался от решета:
– Что ж, тильта, это можно.
И опять уткнулся:
– Учить, это – наше призвание.
– А много ли, примерно, требуется времени научиться читать?
– Как кому: толкового в неделю обработаю.
– Я тебе их пригоню, кум. Куда прикажешь?
– А валяй хоть сюда.
И шакал замурчал еще стервее: заниматься наукой, не по полю бегать!
А кабаниха за своими пошла за кабанятами: когда еще такой случай выдастся, а неграмотному нынче ходить – и свинье не полагается.
Ушла кабаниха и вот уж назад жалует. И не одна: семеро сорванцов за ней – клыки белые молоденькие так и поблескивают, а хвостики, что ниточки.
– Вот они мои все семеро. Обучи, сделай милость.
Шакал взглянул из-за решета на кабанят, не удержался – облизнулся большим облизом вкусным: хорошо хруптит кабаний жареный хвостик!
– А когда, кум, прикажешь наведаться?
– А я тебе сказал, через неделю. Коли толковые, за неделю успеют. Посмотришь, кума, как обработаю: и не узнать!
Кабаниха пошла домой одна.
Шакал отбросил решето: чего с ним? – пробито и прутья наружу – дрязг.
И погнал за собой кабанят.
Шестерых он поставил в закуток.
А седьмого – в котел: одна половина на обед, другая – на ужин.
Нажрался и завалился спокойно дрыхнуть: и сыт и впереди неделя сыта!
Всякий день у шакала на обед и на ужин кабан – всякий день по кабаненку выводит шакал из закутка.
Шкуру, растянув, приколотил на дворике: шкура к шкуре – рядком.
И полетели мухи на шакалий двор, на свежую шкуру.
И от мушиного зума и зура такой шум поднялся – весь шакалий дом, как живой брум, забрумбунил.
К восьмому дню шакал последнего кабаненка прикончил.
И семь шкур кабаньих на дворе шакальем висели мухам на утеху.
На восьмой день явилась кабаниха. Шакал вышел ей навстречу.
– Здравствуй, тильта! Как, кумушка, поживаешь?
– Спасибо, кум. Могу я моих ревезят посмотреть? И как – может, домой можно?
– Одно тебе, кума, скажу: усердно засели за книгу! Лучше не мешать. А не такие они гораздые, как мне тогда показалось. С лица милы – в мамашу. А насчет смекалки – в отца. Муженек-то твой, видно, не таковский: не тебе чета.
– Чего греха таить, старик не очень гораздый: ни читать, ни писать не умудрился.
– Ну, это твоим детям не помеха. Не даром у них такая мамаша. Не хвастаясь, скажу: прилежания у них не занимать стать. Хочешь, кума, проверим?
– Очень бы хотелось.
– Вот пойдем сюда к дому: приложи ты ухо к двери. И ты собственными ушами услышишь, как здорово долбят уроки. Да, знаете, – шакал ощерился.
А кабаниха распустила ухо под дверью.
А там – ну там такая долбня – ну такой брум и зум и зур, ну, как мухи.
– Что, говорил я тебе! каково?
Кабаниха даже всхлипнула:
– Очень, очень прилежны.
– Примешь их от меня не как какую дрянь, а совсем порядочных и вполне приличных, образованных, понимаешь?
– Очень, очень мне это приятно. А когда ж, куманек, придти-то за ними?
– Да так – через недельку, кума. К тому времени они будут совсем в отделку.
Кабаниха пошла.
Кабаниха с глаз долой – шакал за работу.
Немало немедля принялся шакал мастерить лазейку – другой выход из дому «на всякий случай» с другого конца: неровен час, улепетнуть чтобы.
А кабаниха, как вернулась домой, и до того без детей заскучала, нет уж сил сроку дождаться. День еще кое-как перебыла.
А наутро к шакалу.
Стучит она в шакалий дом.
Никто не открыл ей.
Й принялась дубасить.
– Это я, – кричала она, – я, тильта! кум, отвори ж мне! Я пришла детей повидать.
Шакал, как услышал, да скорей через двор к лазейке.
Только его и видели.
Кабаниха кличет:
– Отвори! Я пришла детей повидать.
И ей никто не отвечает.
Постояла прислушалась: там брум и зум и зур, как мухи.
«Нет, это не мои дети: мои дети узнали б мой голос, пустили б!»
Кабаниха навалилась всей своей грузью на дверь – и высадила дверь.
Да в дом – нет никого.
Она во двор – и там никого.
Шкурки висят – семь шкур кабаньих – и вьются мухи: зум и зур и брум.
Это детей ее шкурки – узнала!
Бешеная бросилась она через шакалий двор – все углы обежала– отыскала лазейку. Да в лазейку по следу шакала.
Бежал шакал, что есть прыти – кабаниха следом.
Быстер шакал – бешеная свинья быстрее.
И все быстрее, по пятам уж. И видит шакал, не уйти! На дороге нора: он в нору.
И кабаниха тяп его – ухватила за лапу и потащила.
– Чего ты, – кричит шакал, – за корешок-то тянешь? Ты думаешь, это моя лапа? Моя лапа рядом.
Кабаниха сдуру и выпустила лапу.
Шакал лапу, а хвост не успел: кабаниха хвать за хвост.
– Чего ты, – кричит шакал, – за корешок-то ухватила? Ты думаешь, это мой хвост?
– Да, – сквозь зубы, – да, я думаю, хвост.
Да как рванет – и оторвала хвост.
Шакал провалился в нору в самую глубь, да по проходам выбрался с другой стороны на волю.
– Ладно ж! – кричала кабаниха, – упустила тебя, стервеца. Ну, да тебе от меня не уйти теперь: меченый! Я тебя, бесхвостого, из тысячи узнаю. Я тебя, подлеца, – не уйдешь!
Обошла кабаниха всех своих родственников, обежала всех знакомых и приятелей.
И всем и каждому одно свое о шакале – который шакал детей ее убил и которого – убить мало!
– Подлец, – кричала кабаниха, – ушен украл семь моих деток и всех убил! и всех сожрал! Кто б и где его ни встретил, тут же его, на месте, мерзавца! Или мне скажите, я с ним сама расправлюсь. Я ему, негодяю, оторвала паршивый его хвост: шакал бесхвостый!
И пошла молва по лесам, по полям, по дорогам: ищут кабаны среди шакалов бесхвостого шакала: от кабаньего клыка бесхвостому не уйти!
А бесхвостый:
– Эх, дураки, дураки! с хвостом ли, бесхвостого – голыми руками меня не взять.
По дороге к мельнице стояло большое фиговое дерево.
Давно на него шакал зарился: хорошо с винными ягодами чаю попить, не плохо и свежей смоквой полакомиться.
Только теперь уж не до чаю и не в лакомство, другая забота: хвост – как никак, а бесхвостый всякому взарь.
А стали шакалы между собой шушукать:
– Который из нас, товарищи, бесхвостый?
И пришло бесхвостому на ум:
«Угощу-ка я хвостатых фигой!»
Вот и скликал он шакалов под дерево на даровое угощение.
Большая собралась стая – и старые и малые – шакалы, шакалики, шакалята: за фигой да еще на даровщинку только дурака не заманишь!
– Товарищи, вы меня подсадите на дерево, и я вам стрясу – всем будет по фиге.
– Не согласны, – заорали шакалы, – мы тоже хотим полезть.
– Никак невозможно: первое дело – ветки не выдержат, а затем – подымется спор из-за местов, откуда кому фиги рвать, мельник услышит и не успеем во вкус войти, всех нас турнет по шеям.
– Правильно.
– Правильней всего будет так: я всех привяжу хвостами к стволу и у всякого под носом будет свободное местечко – в любой момент всякий может подхватить фигу.
Шакалы остались довольны. А шакал привязал шакалов хвостами к стволу, влез на самого большого шакала, а с большого шакала на дерево – пустяки, укрепился на ветке и ну трясти.
Фиги попадали – шакалы с визгом бросились подбирать всякий свое.
И не столько визжали шакалы, сколько бесхвостый унимал их криком.
Такое поднялось: и не только на мельнице, а и за мельницей слышно.
Мельник слышит, взял дубинку да с дубинкой прямо к дереву на горячее место.
Шакалы со страху побросали фиги дави́ бега – да бежать-то не убежишь, хвостами привязаны, хвост не пускает.
Или погибнуть или хвостом пожертвовать!
И разбежались шакалы кто куда – а оборванные их хвосты остались на стволе мотаться.
– На-ка-сь! ищи теперь бесхвостого, свинья! – взвизгнул шакал, да с дерева как сиганет.
Мимо хвостов, мимо дубинки, мимо мельника и – пошел.
А кабаниха рвет и мечет – давай ей бесхвостого шакала!
И устроили кабаны на шакалов облаву.
Окружили целую шакалью стаю да к кабанихе во двор и пригнали.
А глянула кабаниха и глазам не верит: все одинаковые – и хотя бы у одного какой завалящий! – у всех хвосты оборваны, бесхвостые.
«Ну, ладно ж, выведу я тебя, мерзавец, на свежую воду! Или всех погублю!»
И сейчас же на кухню.
Сварила такую перцовую кашу филь-филь на «вора-злодея». –
«Кто мне зло сделал, тот первым ах простонет!» – пошептала над кашей.
И выносит полное блюдо филь-филь – угощение шакалам: понапрасно ведь беспокоила! против них она ничего не имеет! так вот, чтобы загладить – угощение! Милости просим, отведайте кашки!
Шакалы на кашу навалились.
А бесхвостый-то кум только вид делает: ест, а сам все на землю.
И когда шакалы наелись – блюдо подлизали – перец-то у них там как зажжет, в один голос все разом и ахнули.
Кабаниха их в сад на пруд – водицы испить!
Шакалы на воду напустились.
Уж пили, пили – а жжет! – да там на бережку и лапы кверху.
А бесхвостый кум – ему с чего? – глотнул и довольно.
И как увидел он, что товарищам крышка, с берега шасть – да мимо кабаньих пырь –
– Твой кум тут! – крикнул.
И был таков.
Что язык, что слово, – что волос, что хвост.
Подрос хвост у шакала.
И опять шакал, как шакал – ушен!
Раздобыл шакал коровью шкуру, взобрался со шкурой на холм, там и ему все видно, и сам у всех на виду! расправил шкуру, вырезал сапожной кожи и за работу: сандалии шить.
И уж ходит по холму и не просто – прогуливается: обнову разнашивает! шакал в сапогах!
А проходил мимо лев.
Что за диво: шакал в сапогах!
– Послушай, ушен, нельзя ли мне такие?
– Что ж, изюм, можно.
– Великолепные сапоги! И ты это все сам? – А кому ж! моих рук дело.
– Сделай, пожалуйста.
– Только твой материал, изюм! Кожи у меня подходящей нет, а что было, вся высохла, не годится.
– Чего надо, я все достану. Ну, и мастер же ты, ушен.
– Корову надо, да чтоб пожирнее! Чем жирнее корова, тем свежее кожа, тем крепче и мягче обувь. Такие тебе сапоги сошью – сандалии! – и век не сносить, и легко, и покойно: самый вострый шип не уколет и заноза не влезет, хоть по иголкам бегай. А главное, не чувствительно: босиком или обутый – не разберешь.
– Я тебе, ушен, корову мигом доставлю.
– Живую и пожирнее.
– Ладно.
Лев отбежал за холм и уж тащит этакую.
Шакал осмотрел: годится.
– Вот именно такую и надо. А из мяса мы и тупу наварим, и котлетов нарубим, и студню заготовим. Ты студень любишь?
– Не откажусь, ушен: студень с хреном очень вкусно.
– Ну, изюм, управься с коровой.
Лев корову кончил.
Шакал с коровы кожу, вырезал кусок для сандалий.
– Надо иголку и дратву, можешь расстараться?
– Это можно.
И опять лев отбежал за холм.
Шакал пощупал кожу – помял, потискал – не кому ведь, самому льву сапоги шить, надо постараться!
– А какая жирная корова, такой никогда не перепадало шакалу: то-то вкусно!
А лев уж идет: иголку и дратву, получайте!
– Ложись, изюм, и протяни мне свою лапу! Надо пометить. Надо, чтоб уж по ноге, честь честью. А затем прикрепим.
Лев лег, задрал ноги.
Шакал взял его лапу, ткнул в лапу иголку.
– Что? не очень? Зато будет крепко.
И стал пришивать прямо по живому.
Лев застонал от боли.
– Ну! перестань, маленький, что ли? Чем больнее, тем потом будет приятнее: и не то что иголка, пила ни по чем, прямо хоть пляши по пиле!
А очень больно было.
Шакал пришил подметки прямо к ступням, перелентил ногу – сандалии! – как раз по ноге.
Чудесно! А теперь на солнце, пятки вверх, кожа подсохнет, и всякую боль забудешь.
Лев попробовал подняться – ступил на ноги.
И хоть ревмя реви – нет мочи!
И так это его разожгло, не удержался да лапой на шакала.
– Мошенник!
– Что? – шакал отскочил, – хорош! вот – благодарность!
Забрал коровью тушу и поволок.
Боль все жгее, все крепче.
С трудом прополз лев, лег на солнышке, задрал ноги на самый припек: поверил (поверишь!) – подсолнечнит – поможет.
А солнце как ударит в кожу-и стала кожа сохнуть: загрузило! а ноги уж как в гвоздяных тисках сжаты.
Задрав ноги, лежал лев на солнце и тяжело дышал.
А проходили мимо холма две рябки: кур и курочка.
– Что это с вами, лев?
– А вот посмотрите! какую со мной штуку удрал шакал.
Рябки робко подошли немного поближе.
Что ж это такое?
– Мошенник! сапоги к ногам пришил! Помогите!
Рябки переглянулись.
– А дайте нам клятву, – разом проговорили, – ни сегодня, ни потом, никогда вы нас не обидите и не захотите съесть! Мы вам поможем.
– Я никогда не обижу ни одну рябку, – поклялся лев, – я никогда не съем ни одну рябку.
– Сию минуту! – сказали разом.
Да к ручью.
Они набрали воды себе в клюв и на крылья.
По капельке льют воду на израненные ноги.
И тихонечко клювами, когда размягчилась кожа и рана, вынули дратву у льва.
– Куда в холодок бы вам лечь! – разом сказали.
Лев поднялся.
Лев взревел от боли.
Да пастью как хап! – прямо на рябок.
С шумом шарахнулись рябки – и улетели.
А лев – так весь и вздрогнул: испугался!
Хорош! вот – клятва! А за то так тебе и всегда: забоишься!
Шакал тут же в холодке дожирал самый жирный коровий кусок.
А знаете, ведь и вправду, лев всегда полошится, когда мимо пролетает рябка.
Подружилась рябка с шакалом: куда шакал, туда и рябка.
И шакал ни шагу без рябки.
Так и ходили вместе: глаза, как небо голубые – рябка на красных ножках и пес – сопатый! – шакал.
– Теткура, давай на спор: кто кого рассмешит?
– Давай, ушен: я рассмешу тебя.
– Попробуй.
– Идем.
И они пошли: рябка и шакал.
Привела рябка шакала на поле.
Там было двое: один работал, другой так – лодаря гонял.
– Видишь, ушен?
– Вижу.
– Так постой тут.
И рябка полетела.
А шакал остался: ну?
Рябка скружила да лодарю прямо на голову и села.
И сидит, как на кочке.
Заметил другой, оторвался от работы.
– Тише! я на твоей голове поймаю рябку! – да за заступ.
Тот замер.
– Так! – да заступом как махнет.
Рябка порхнула – и угодил не в рябку, а прямо по башке.
С пробитой головой тот так и присел, не пискнул.
Шакал живот надорвал от смеха.
– Ну и ловкач! молодчага!
Вернулась рябка.
– Что? рассмешила?
– В жизнь так не смеялся.
– Теперь твой черед: рассмеши меня!
С поля вышли они в лес: шакал и рябка.
Идут лесом – стоит капкан: в капкане под камнем кусок мяса.
Шакал протянул лапу к мясу.
– Что это? мясо?
– Предательский кусок.
– Но он съедобный?
– Еще какой! Ты хочешь съесть?
– А как же, хочу.
Шакал протянул лапу к мясу – капкан захлопнулся – шакал попался.
Со смехом взлетела рябка на дерево.
– Придет охотник, вот удивится: каковский заяц! Пересчитает тебе ребра. Не отбрыкивайся, прими удар и представься мертвым.
И рябка улетела.
– Сами отлично понимаем! – уж досадовал шакал.
А охотник и идет.
И прямо к капкану.
– А! это ты, красавец! было б мне лучше – заяц! На, получай свое – награду.
Да палкой шакала раз да другой.
Шакал ткнулся и задрыгал ногами.
– Подох окаянный!
Охотник отшвырнул шакала, зарядил капкан и пошел себе из лесу.
А шакал вскочил и давай Бог ноги.
Едва рябка остановила: как очумел.
Шакал очнулся:
– Что? смешно?
– В жизнь так не смеялась.
– Ну давай чего-нибудь еще придумаем, ушен!
– Что ж, теткура, придумывай.
– Или ты меня наперед изволь накормить до отвалу или я тебя, а ты потом.
– Я потом.
– Ну, ладно.
Вышли они в поле.
И идет по дороге хозяйка, несет полную миску.
А в миске вкусное-превкусное мясо – тушеное с репкой, морковкой, луком: дочка родила – дочери дар родильный – кускус.
– Присядь-ка в канаву! – шепнула рябка.
Шакал в канаву, рябка на дорогу.
И не летит, а ковыляет – крылом по земле так и волочит, будто крыло перебито.
Хозяйку-то и приманула: хозяйка – миску на дорогу, сама за рябкой – ловить. А рябка в траву –
Шакал выждал, вышел и прямо на миску – все и упер.
– Ой, и до чего это вкусно кускус!
Облизал миску и опять в канаву.
А рябка над хозяйкой: вот-вот поддастся! вот-вот поймает! – ан, упорхнула.
Дальше и дальше –
Вдруг рябка расправила крылья и улетела.
Вернулась хозяйка на дорогу к миске, взяла миску.
– Я все слопал! – крикнул ей шакал из канавы.
И пошла хозяйка ни с чем.
Вернулась рябка к шакалу.
А шакал катается, гогочет:
– В жизнь так не обжирался, ну и кускус!
– Теперь твой черед, ушен. Я больше всего люблю горох.
– Очень кстати. Этого добра сколько хочешь – гороховый сев!
Шакал размялся – полным-полно брюхо! – и пошли неспеша.
И видят – в поле Лисак, сосед хозяйки, с мешком, горох несет.
Они за ним.
А тот развязал мешок, вынул горстку и пошел сеять.
Тут шакал к мешку.
– Послушайте, – кричит, – это мое.
Лисак оглянулся: шакал на мешке! – да скорее назад.
А шакал не уходит. – Он ближе. – Шакал стоит на месте. – Еще ближе. – Шакал отошел немного.
И пошла погоня.
И не бежит шакал, идет, а поймать не дается. Да все в сторону, с поля –
Рябке вольготно – рябка в мешок.
Мешок и подчистила.
– Горошку съела, – крикнула рябка.
Шакал услышал да позаправдашнему – бежать.
И пропал – туда-сюда – нет шакала.
Лисак и пошел назад: надо досеять.
А сеять нечего – в мешке ни горошинки.
– Сколько добра пропало! – тужил Лисак.
А делать нечего, пришлось домой идти за новым мешком.
Вернулся шакал к рябке.
– Довольна?
– В жизнь столько не ела! А какой сладкий горошек!
И пошли: и сыты и довольны – рябка на красных ножках – глаза, как небесная голубь, и с ней шакал.
Занозил себе шакал лапу, идет и хромает.
Навстречу старуха – жалко ей шакала.
– Что это ты, ушен, хромаешь?
– Заноза, бабка.
– А давай я тебе вытащу.
– Ну, тащи!
Шакал лег на спину, протянул старухе ногу.
Осмотрела старуха ногу – занозу и вынула.
Поднялся шакал – чуть-чуть побаливает.
– Ну, ничего, подживет, ушен.
– А куда ты, бабка, мою занозу девала?
– А куда ж, выбросила.
– Как выбросила? Ведь это же моя заноза! Нет, ты мне ее отыщи.
Старуха искать. Ползала-ползала. Не может найти. Да и не мудрено. Заноза не пятак, и глазатому не по глазам.
– Не могу, батюшки, сыскать! А коли такая охота тебе до заноз, я их тебе из щепочек повытаскаю хоть тысячу.
– Вот дурака нашла! на что мне твои занозы? Что я из них кофе варить буду? Мою отдай. Мне моя нужна. Понимаешь? А раз не можешь найти, давай за занозу яйцо. На меньшее я не согласен.
Еще поискала старуха, и на себе и на шакале искала, – нет, пропала заноза.
– Ну, яичком уж, Бог с тобой!
И дала она шакалу яйцо прямо из-под курицы – свежее.
Забрал шакал старухино яйцо и пошел, и твердо идет – как и занозы не было.
Идет шакал по деревне. Яйцо в кармане. Вечер. Постучал в избу. Просится переночевать. Пустили.
– Хочу тебя попросить, хозяин. Нельзя ли мое яйцо положить под курицу?
– Отчего не положить.
– Ты мне только курицу покажи, я сам подложу: больно уж яйцо-то у меня.
Провели шакала в курятник, положил шакал яйцо под курицу. И назад в избу.
И улеглись.
А как все заснули, шакал к курице, тихонечко яйцо вынул – сожрал – а желтком по клюву мазнул курицу.
И завалился спать.
Спозаранку встал хозяин – шакал еще спал. Пошел на поле. А вернулся – сидит шакал, плачет.
– Что это ты, а?
– Твоя курица мое яйцо сожрала.
– Курица – яйцо? Не может быть.
– А вот и может! Посмотри-ка на курячий клюв. Еще как!
Пошел хозяин в курятник.
Айв самом деле: клюв в желтке. Сроду не слыхивал: курица сожрала яйцо!
– Я тебе другое дам, ушен.
– Не надо мне другого, мне мое отдай!
– Чудак человек! Не могут же я тебе твоего отдать: курица сожрала! Я тебе два дам, пяток, ну десяток бери, а твое – откуда же я возьму?
– Не хочу никаких яиц: или мое подавай или ту самую курицу.
– Ну, ладно, бери курицу.
Идет шакал с курицей. И опять вечер. Надо ночь переждать. Попросился на ночлег в усадьбе. Пустили.
– Хочу попросить: курочка у меня, нельзя ли ее пустить на ночь к вашей козе?
– Можно.
Шакал в хлев: курицу под козу. И в дом – пора спать.
А как все заснули, он тем же ходом в хлев, курицу сожрал, а козе морду курицей вымазал. И назад – спать.
А наутро – в слезы.
Увидал хозяин:
– Что такое?
– Твоя коза мою курицу съела.
– Ну, что ты, в уме что ли: коза – курицу?
– А посмотри на Козиных губах – вся мордца в крови.
Пошел хозяин в хлев и прямо к козе.
И что же думаете, ведь шакал прав: коза курицу-то сожрала!
– Я дам тебе, ушен, другую. Что поделать!
– Не хочу! И не надо! Отдай мне мою и больше никаких.
– Да что я тебе рожу что ли? Коза – сожрала. Ну? Хочешь я тебе взамен две, три курицы?
– И десяти не надо. Давай мне мою. Или ту самую козу.
Хозяин отдал козу.
И уж идет шакал – шакал ведет козу.
Вечер. На ночь глядя, мало ли что, лучше ночь переждать.
Попросился шакал ночевать на скотном дворе. Пустили и на скотный двор.
– Хочу попросить, нельзя ли мою козочку на ночь к корове поставить?
– Козу? Можно.
Шакал сам повел козу в хлев и там поставил к корове.
И на боковую.
И когда все заснули, он козу сожрал, а корову козой помазал.
И спать, как ни в чем не бывало.
И дрыхнет – буди, не разбудешь.
А проснулся – плакать.
– Ты что, ушен, плачешь?
– А твоя корова мою козу съела.
– Корова козы не ест. Ты с ума спятил.
– Сам-то ты спятил. А поди осмотри корову: все губы в кровище.
Пошел хозяин в хлев – а у коровы губы в крови: ясное дело, корова съела козу.
– Я тебе другую дам.
– Не хочу другой, давай мою.
– Мою! мою! Да корова – съела! Ну хочешь я тебе две, ну три козы отдам?
А шакал уперся:
– Мою. Мою козу или ту самую корову.
И отдал хозяин шакалу корову.
Целый день идет шакал – вел корову.
Вечером надумал у судьи остановиться.
Судья пустил.
– Разрешите корову поставить к вашей кобыле?
– Пожалуйста.
Шакал сейчас же в конюшню: корову к кобыле.
А как судья заснул, шакал назад: корову сожрал, а кобылу коровой помазал.
И залег.
И спал ночь хорошо, а наутро – в слезы.
– В чем дело?
– Ваша кобыла мою корову съела!
– Что вы говорите: кобыла – корову?
– А посмотрите: у кобылы на губах коровья кровь.
Судья в конюшню: на кобыле коровья кровь – кобыла съела корову.
– Я вам другую дам.
– А что мне другая? Мне дайте мою корову.
– Откуда же я вам ее возьму, из кобылы что ли? Я вам две, три коровы.
– Не желаю. Или мою корову или ту самую кобылу.
Судья отдал шакалу кобылу.
Идет шакал, ведет кобылу.
Навстречу несут покойника.
– Что это вы, товарищи, несете?
– Что ты, дурак, не видишь: чай покойника! Старушенция померла, тащим на кладбище.
– А давайте меняться: вы мне бабку – я вам кобылу. Подумали, подумали: ловко ли?
– Ну, бери, давай кобылу.
Шакал взвалил себе старуху на плечи и пошел.
А те повели шакалью кобылу, не шакалью – самого судьи: добрая кобыла!
К вечеру шакал пришел в деревню.
Идет по деревне, а там пир горой: свадьбу играют.
Увидали шакала, просят остаться.
Поблагодарил шакал: он не прочь.
– Мать у меня старуха хворая, натрудилась в дороге. Надо за ней присмотреть. Могу я ее положить с новобрачной?
Отец женихов согласен.
– Конечно! Ночью молодая за ней посмотрит.
И повел шакала в комнату невесты, показал кровать.
Шакал уложил старуху. А когда остался один, ножичком ей шею и подрезал. Прикрыл одеялом. Будто старуха заснула.
И вышел.
И гуляет шакал ночь на пиру: и пил, и ел, и плясал. Веселей не сыскать, всех за пояс заткнет, фокусник. Очень всем понравился шакал.
А наутро идет к отцу, воет.
– Что случилось?
– Ой, посмотри-ка, молодая что сделала? Ночью зарезала мою мать!
– Где? когда? – испугался отец.
– Мать – ночью.
Отец к молодой: а там старуха – шея надрезана – мертвая.
Еще больше испугался отец:
– Не знаю, что и делать.
– А отдай мне молодую! Или я пойду и донесу.
А старику это на руку:
«Ведь этак и сына б могла зарезать!»
И отдали шакалу молодую.
Шакал ее в мешок. Мешок на плечи.
– Бабку-то похороните!
Да и был таков.
Идет шакал, несет мешок.
Много прошел. Жарко и устал.
А проходил мимо усадьбы. Не передохнуть ли?
Видит, хозяин у ворот стоит.
– Разрешите? Я тут на скамеечке.
– Отчего ж, отдохни.
Шакал сбросил мешок с плеч. Присел.
– Испить бы водицы?
– А иди во двор, там колодец. Пей на здоровье.
Шакал во двор к колодцу.
И как пошел шакал к колодцу, молодая-то в мешке и зашевелилась – и надо ж такому случиться, занес ее шакал на родной двор! – узнала отца по голосу и просит освободить ее.
Отец развязал мешок – а и вправду, дочь!
– Скорее наполните мешок, а то шакал вернется!
А сама бежать.
Кликнули двух здоровущих собак да в мешок. Завязали в мешок, поставили на место.
А шакал всласть напился, бежит.
– Спасибо!
Подхватил мешок на плечи и в путь.
И так ему легко.
И уж тяжелый мешок как перышко.
По дороге холм.
Поднялся на холм, положил мешок.
И уж больше не мог – запел шакал: пел шакал, какой он шакал, не простой: из занозы вылупил яйцо, из яйца – курицу, из курицы – козу, из козы – корову, из коровы – кобылу, из кобылы – мертвую бабку, из бабки – молодую жену.
Да за мешок – развязал.
А из мешка как скокнут – собаки.
Забыл шакал, что и пел – только пятки сверкнули.
Вот тебе и молодая жена!
– Ну, ладно ж! один раз вам удалось меня обмануть, а уж больше – дудки!
Шакал пришел к пастуху:
– Я, ушен, тысячу раз могу провести тебя, а ты – попробуй!
И вспрыгнул на ягненка.
Пастух увидал да скорее к ягненку: освободить от шакала.
А шакал взял да в ухо ягненку как прыснет, да бежать.
А ведь это такое, тянее магнита – как слепой, побежал ягненок за шакалом.
Шакал в лес – и ягненок в лес.
Тут в лесу шакал с ним и управился.
И потащил себе на обед.
Видит пастух, шакал утек и ягненка заманил, ну постой же! взял да овцу клеем и вымазал – самым крепким, что и железо клеит – весь зад, и пустил, как мушеловку: шакал придет, будет ему угощение!
А шакал отобедал и в стадо.
Осмотрелся.
Да ту самую клейкую овцу и наметил – да прямо ей на спину.
И прилип.
Так брюхом прилип – не отдерешься.
А овца перепугалась – еще бы, шакал залез! – да со всех ног домой, а за ней и все стадо.
Пришел пастух.
Видит: шакал на овце.
Да долго не раздумывая, сграбастал шакала, стащил с овцы и давай лупить.
А шакал – дело испытанное! – сейчас же и подох.
– У! сукин сын! – пастух шваркнул шакала в угол.
А наутро, когда пастух отворил дверь, чтобы выпустить стадо, шакал поднялся, как ни в чем ни бывало, и выпрыгнул за дверь.
– Что, – крикнул пастуху, – говорил? нет, меня, брат, не проведешь! А у тебя я и еще кое-чем поживусь.
– Погоди, хвастун! дай только снежку, зима придет, я тебя вздрючу!
Пришла зима.
Пастуховы ребятишки поставили каменную ловушку, камнем которая бьет, капкан такой.
Пронюхал шакал и тут же под ловушкой устроил себе прятку.
Попадет ли птица или какой зверек – шакал сейчас же через дырку из своей прятки и из-под камня добычу забрал.
Так шакал и пробавлялся.
А ребятишкам никакой добычи не попадало.
Рассказали они отцу, осмотрел пастух ловушку.
– Это не иначе, как шакал, его работа. А поставьте-ка вы другую ловушку рядом да побольше, чтобы уж камень – ухнет, не встать.
Долго возились ребятишки и поставили большую ловушку: прямо на льва!
А шакал ничего не знает.
Всякий день ему корм, сытно, любопытства-то и нет, какая такая затея: а может, горку строят – зима!
Попалась птичка, полез шакал доставать, а из большой ловушки как камнем грохнет – и придавило.
Выкарабкаться-то и не может.
Прибежали ребятишки: нет ли чего?
А под камнем – шакал.
Ребятишки на него с камнями, а взять не больно возьмешь: сидючи в прятке, шакал так весь вывалялся в грязи и так огрязился, просто не за что и ухватиться.
Ну, подергали они его за хвост и выпустили.
– Снежок! – крикнул шакал, – зима! и не так еще проведу!
И не оглянулся.
А как копнули прятку, а там пять шакалят – постарался!
Жила-была коза и было у козы две малые козятины-рогатины.
А жили они в пещере за холмиком: тут это их дом был, тут они и пили, и ели, и спали.
Всякий день с утра мать отправлялась на луг, паслась, рвала траву и вечером на рогах приносила траву домой. У пещеры она стучала копытцем в дверь и всегда одна кликала:
меж ног горшок,
меж рог сена стог.
Постучит, покличет – козяты и знают: это мать обед принесла! – и сейчас же бросаются дверь отворять. Мать не раз учила козятов:
– Ой, смотрите, дети! Никому не отворяйте! Голос мой знаете: такого ни у кого нет и такую песню только мы, козы, поем.
Козяты знают: они – никому.
– Не беспокойся!
Как-то вернулась мать с луга и кличет – поет свою козью песню:
меж ног горшок,
меж рог сена стог.
Козяты отворили ей дверь.
А сидел под кустиком шакал, все и слышал. И козяток, как дверь-то отворяли, заметил: на обед они ему очень и даже очень подходящи.
И решил шакал:
«Навещу-ка я завтрашний день козят: несчастные, целый день в одиночестве без материнской ласки!»
На завтрашний день не забыл, припер.
Ногой – в дверь, кличет:
меж ног горшок,
меж рог сена стог.
Козяты слышат слова – козьи, а голос поет – толстый, совсем не матери.
– Нет, это не мать, это кто-то другой.
И к двери.
А не отворяют.
– Мы твоего голоса не узнаем. Мы вам не отворим!
– Глупые, да ведь это же я, ваша мама! – попробовал уговорить шакал.
Но козяты молчок.
Шакал потуркался – заперто крепко! – и побежал.
А жил неподалеку волшебник Амрар.
Шакал к Амрару.
– Что мне делать: хочу пищать тонко, как коза.
А Амрар и говорит:
– Заройся, ушен, мордой в муравьиную кочку, разинь рот и пускай муравей в тебя налезает и ходит в горле туда и назад. Накусают тебе горло, как следует, и будет у тебя не твой голос – козой запищишь!
Призадумался шакал: не очень-то соблазнительно в муравьиную кучу ложиться!
И побежал в лес, отыскал муравьиную кочку и разлегся мордой прямо в муравьиную кишь.
Муравьи полезли шакалу в рот, все горло разъели – и сделался у шакала голос козе под стать.
Когда пришел вечер, шакал – к пещере, постучал в дверь, покликал:
меж ног горшок, меж рог сена стог.
Козяты услышали: слова козьи, голос матери.
Бросились к двери, дверь отворили.
Шакал вошел в пещеру и схряпал козят.
Вернулась с луга мать, принесла на рогах траву, а дверь – настежь, а в пещере – пусто: ни рожка, нет козят.
– Это никто, как шакал! Больше некому!
Всякий день с утра отправлялась мать на луг, паслась, рвала траву и вечером на рогах приносила траву домой.
Только не пела она больше своей козьей песни – ни к чему было: козятов нет!
И не стучала копытцем в дверь – своим ключом отворяла дверь.
Раз идет она вечером с луга и попадает ей шакал на дороге. Вспомнила она козяток и не успел шакал поздороваться, она траву с рог как шваркнет.
И завалила шакала с головой.
А сама на него.
И придавила.
Уж шакалу не подняться.
Кликнула пастухов.
Прибежали пастухи.
– Подо мной шакал сидит: он моих козяток съел!
Коза поднялась с шакала – пастухи за палки.
А шакал из-под травы как шаганет и – тю-тю!
Так и осталась коза без козяток и шакал ушел – на мерзавца управы нет!
Пахал пастух на двух волах с утра до вечера.
Вечером пришел лев.
– Вот что, стегун, давай мне вола! Или я и тебя убью и твоих волов!
Стегун испугался: лев не шакал!
Стегун выпряг вола и дал его льву.
А лев даже и не поблагодарил – потащил вола.
Стегун вернулся домой – один у него вол!
И сейчас же пошел и купил другого вола: на одном попаши-ка!
И пахал стегун на другой день – с утра до вечера.
Вечером опять лев:
– Вола! или тебя! и волов убью!
Ничего не ответишь.
Стегун выпряг вола и дал его льву.
Лев унес вола.
Стегун вернулся домой – опять об одном воле!
И опять купил другого вола: он и завтра на двух пойдет пахать!
А когда пропахал он день и собрался домой, лев уж тут:
– Вола!
Так всякий вечер давал стегун льву по волу.
Гонит вечером стегун вола домой: другого изволь купить: – нет житья со львом!
А идет шакал:
– Посмотрю я на тебя, стегун, и в толк не возьму: выходишь ты поутру – два вола, а домой идешь – вол один. Я давно примечаю. Ты что ж их ешь что ли?
– Один грех, ушен: не я ем, лев ест. Как вечер – лев: давай вола! А лев, сам понимаешь: и двух волов отдашь.
– Дашь мне барана, я тебя огражу от льва.
– Сумеешь оградить от льва, – баран – твой, с удовольствием бери.
– Вот из-за того холма завтрашний день я спрошу тебя не своим голосом: «кто с тобой говорит?» А ты отвечай: «это – чурбан!» Да топорик-то не забудь. Понял?
– Понимаю.
Поутру взял стегун топор и погнал волов на пашню.
Вечером явился лев:
– Давай вола! или тебя и волов убью!
А из-за холма толстым голосом:
– Кто с тобой, стегун, говорит?
Лев испугался, пригнул лапы:
– Чур! это сам Бог!
Стегун громко:
– Это чурбан.
– А возьми ты топор и разруби мне чурбан! – еще толще толстый голос из-за холма.
– А ты долбани меня тихонько! – уж прошептал лев.
И наклонил голову.
Стегун за топор да с плеча по голове как ахнет – череп пополам.
И льву конец.
А из-за холма идет шакал:
– Поздравляю! Я мое слово сдержал. Завтра приду: барашка-то не забудь, обещал.
– Само собой, ушен, спасибо.
Вернулся стегун домой – двух волов пригнал.
– Ну, жена, шакал меня от льва освободил. Дай Бог ему здоровья! За мной ему барашек. Заколю пожирней. И надо упаковать хорошенько. Завтра возьму с собой на пашню.
Заколол стегун барана.
А жена, как запаковывать, и говорит:
– Ой, и барашек же попался! Вот бы такого, хоть кусочек! Завернула барашка в шкуру, а сверток положила в плетенку.
– Знаешь, что я придумала? Посажу-ка в плетенку Кушку.
И кликнула Кушку.
Да и Кушку в плетенку.
– Это я на случай: кто ж его знает, а ну – как шакал и не захочет. Кушка постережет. А то за ночь явится какой зверь – и добра-то нам никакого не сделает, а сожрет.
Пошел стегун на поле.
Поставил плетенку.
– Ушен, – крикнул, – здесь твой барашек!
И за работу.
И пахал весь день до вечера – теперь чего бояться – лев не придет.
– Вот он какой шакал!
А шакал, как стемнело, на поле за барашком.
И видит, стоит плетенка: верно, это и есть барашек!
– Вот он какой стегун!
Приоткрыл плетенку да носом туда –
А из плетенки Кушка – тяп его за нос.
Шакал бежать.
За ним Кушка – за день-то насиделась, так и чешет!
Но все-таки шакал убежал.
А стегун, как с поля возвращался, пошел посмотреть плетенку– баран цел, не тронут.
И забрал домой.
– Ну, жена, шакал не захотел брать. Придется самим съесть: баранина хорошая.
Идет шакал и шмыргает носом – здорово его куснула собака, вот тебе и бараний бок с кашей!
Нет, никогда он не будет помогать человеку – человек – обманщик –
Навстречу ёж.
– А! имуза!
– Здравствуй, ушен.
– Давай, имуза, вместе работать!
– Давай.
– Будет у нас бобовое поле, согласен?
Ёжик согласился.
Ударили по рукам.
И сейчас же бобы сажать – целое поле.
Пришло лето – растут бобы.
И много их к осени уродилось – большой урожай.
И принялись шакал с ежом за работу.
А как стали жать и наткнулись: находка! – два горшка: горшок с маслом и горшок с медом.
Осмотрели находку и решили пока что не трогать.
– А как пошабашим, возьмем домой, дома и разделим. Поставили горшки в сторонку и за работу: вечер еще не скоро!
Шакал ходчей ежа – впереди идет.
Только чего-то он вдруг точно спохватился: станет, стоит и озирается. А потом опять ничего.
– В чем дело, ушен? – не вытерпел ёж, – что-то тебе не по себе?
– А видишь, дело какое, имуза. Я тебе признаюсь: у меня прибавление семейства, поздравь, сегодня в ночь вот этакий родился шакаленок, куль-кулька! Надо бы мне домой: крестины справить. Некрещеному, сам знаешь, не годится.
– Так чего ж ты, чудак! иди! Справишь крестины, а потом возвращайся.
И ёж пошел вперед.
А шакал повернул.
Шакал повернул да совсем не домой.
А к тому самому месту, где оставили они находку: два горшка – с маслом и с медом.
За горшки шакал и принялся: все масло сожрал – так чуть-чуть на донышке, весь мед сожрал – только что для подлизу по стенкам.
В горшки – землю, а по верхушке один горшок заслоил маслом, другой горшок медом. И опять поставил на старое место, как и не трогал.
Вернулся к ежу.
А ёж далеко ушел.
– Какое ж имя ты дал своему мизгуну?
– Додной назвал, – облизывался шакал, – у нас такое имя есть: Додна.
И опять взялся за работу.
И так остаток дня: шакал впереди, ёж сзади.
К вечеру сжали все поле.
– Находку не будем трогать, пускай себе стоит тихо-смирно; кончим все работы, тогда и разделим. Как ты думаешь? А сегодня надо все отнести домой и завтра обмолотить.
– Что ж, – согласился ёжик.
– Надо чтобы один носил, а другой молотить будет. Ты займешься ноской.
– Что ж, – согласился ёжик.
И ёж все перенес с поля – работал до глубокой ночи. А наутро, как начать молотьбу, шакал сказал ему:
– После молотьбы надо с вилами работать: надо высоко подбрасывать, чтобы зерна выпали. Ростом ты не ахти, имуза, для такой работы не вышел. Это уж мое будет дело, а ты лучше помолоти.
– Что ж, – согласился ёжик.
И за день все обмолотил.
Теперь черед шакала.
А шакал и говорит:
– Опять же надо позаботиться о мулах: возить зерно на мельницу. Местности ты здешней не знаешь, а у меня тут приятели есть, очень ко мне хорошо относятся. Ты, имуза, с вилами займись, а я пойду по соседству на разведки, присмотрю подходящих мулов. Нам пары будет довольно.
– Что ж, – согласился ёжик.
И целый день веял: вилами подбрасывал, зерно очищал.
А шакал – целый день его нет и только наутро вернулся.
Шакал одобрил ежиную работу.
– И ловко это ты обработал, не ожидал! Ну, имуза, теперь делить: одному солома, другому – зерно. Себе я возьму зерно, а тебе советую солому.
– Солому? – ёжик рассердился, – да я ж, не покладая рук, работал, и носил, и молотил, и веял. А ведь ты – ты только отвиливал, лодаря гонял, и ты мне суешь солому!
– Да солома-то, понимаешь, питательнее. Какой вкусный хлеб из соломы и все! А с бобов только пучит.
– Это у тебя пускай пучит. А я не согласен из соломы. Пойдем-ка к братьям и спросим: они нас рассудят.
– Зря только время тратить. Своего добра не понимаешь.
Шакал тоже был недоволен, а пришлось ему подчиниться.
Шакал и ёж пришли к братьям.
Рассказали братьям, как они вместе работали на бобовом поле и как урожай делили – о зерне и соломе:
– Кому чего?
– Это решит бег взапуски, – сказали братья, – кто первым придет к этой вот куче зерна, тому зерно, а который за, тому солому.
Тут ёжик улучил минуту и пришепнул другому ёжику:
– Затаись здесь в ямке у кучи и, как шакал прибежит, ты и обнаружься – ты придешь первым, понимаешь?
Братья показали место – начало бега.
И ёж и шакал отправились туда.
– Посмотрю я на тебя, имуза, – сказал шакал, – ведь я в пять, в десять, куда быстрее тебя. Ну, что ты можешь на своих на лапках, один смех. Впрочем, как знаешь.
Они пришли на место.
Стали рядом.
И началось.
Шакал побежал большими прыжками, а ёж шагу не сделал, свернулся и покатился в яму.
Шакал бежал во всю прыть – конечно, он придет первым!
Но когда добежал до кучи, другой ёжик высунулся из ямки.
– Я уже! – крикнул.
– Ёж пришел первым! – вскричали звери, – ему зерно. Так и присудили: ему владеть бобами.
Так и остался шакал на соломе.
– Что ж, солома тоже не худо. Хорошо и печку топить, горит ярко. А бобы даже вредно, если много напрешься. И бобовые супы однообразны.
Ёжик остался доволен.
– Теперь, ушен, давай делить находку!
– Пойдем, посмотрим.
И они пошли к тому самому месту, где спрятали два горшка: горшок с маслом, горшок с медом.
Горшки целы.
И все там же, как поставили, так и стоят.
Ёж царапнул поверху масло – а там земля.
Ёж царапнул поверху мед – а там земля.
Ни масла, ни меда – горшки с землей.
– Это ты, ушен?
– Ну вот, поди, сам сожрал!
– Я?
– А кому же?
Ёж не захотел даже спорить: нет, пусть их Абумс рассудит.
И они пошли на суд к Абумсу – к самой маленькой и самой мудрой птичке.
Всю дорогу шакал дергался.
– Больно нужен мне твой мед сопливый! А масла я и в рот не беру. Да и брезгаю. Может, отравлено. Не понимаю!
Ёж молчал.
А когда пришли они к птичке, все ей рассказали с самого начала: о бобовом поле, о находке и об уговоре не трогать и как шакал бегал справлять крестины – Додной назвал шакаленка, такое имя шакалье Додна! – как вместо меда и масла в горшках оказалась земля, – кто сожрал.
Ёж – на шакала, шакал – на ежа.
– Я не трогал ни меда, ни масла, а сожрал шакал.
– И мед и масло сожрал ёж, а я этого не употребляю, мне и даром не надо.
Абумс-птичка сказала:
– Как спать ложиться, пусть каждый положит под себя по черепку от горшков. У того, кто сожрал масло и мед, масло и мед покажутся наутро на черепках.
Шакал и ёж вернулись домой.
И как ночь пришла, подложили под себя по два черепка, и спать.
Среди ночи проснулся шакал и сейчас же за черепки: на черепках и мед и масло.
Лизнул – проверил: не ошибся – и мед и масло.
Он тихонько к ежу – ёжик спит, ничего не слышит! – он тихонько ему свои черепки и подложил, а ежиные себе.
На ежиных и залег.
Проснулся наутро ёж, смотрит-а черепки-то под ним и в масле и в меду.
– Ушен, ночью ты подменил!
Шакал ничего не ответил.
Шакал молча подошел к ежу.
Шакал ударил ежа – но ёж выпустил иглы – и до крови расцарапал шакалу лапу.
Шакал кусаться – и окровенил себе всю рожу.
А ёж в комок да на шакала: и куда попадет – там кровь, и что тронет – там как прошла пила.
Шакал бежать.
С расцарапанной рожей, ободранный, шел шакал.
«Что, нарвался? очень неосторожно – так можно было и глаз повредить – шутки шутками, а знай меру, собака! И человек то же, что собака, обманщик! – и еж тоже – что? – нарвался?»
От ежиных игл пуще собачьего куса жгло.
«Уйти куда подальше в горы, скрыться от этой сволочи – куда ему теперь?»
И видит шакал: рябка.
– Теткура!
Едет рябка на осленке – с горы спускается – важно: глаза, как небо, голубые, красный клюв, красным ножки, а вся, как осенний лес.
– Что ты сделала, теткура, чтобы стать такой?
Рябка сказала:
– Я каталась по лесу – оттого перья мои, как пестрые листья; – я ходила по скале, клевала – оттого мои ноги и клюв, как красный камень; – я смотрела на небо – оттого и глаза мои, как небо.
– Я хочу быть таким же прекрасным, как ты!
И шакал побежал.
Шакал прибежал в лес.
Шакал подрался в самую лесь – перекувырнулся.
И стал по земле кататься – по корням, по листьям: шкура его в клочья, ни волоска! треснула кожа.
Вскочил да к горе – горел как шпаренный.
Вскарабкался на скалу высоко.
Там ударился мордой о камень – как градины, разлетелись зубы и рожа залилась кровью, красная, как пузырь, вся – в крови – не сушеет!
Ступить – каждый шаг одна боль! – прямо мясом по камню. А лезет – там с вершины небо! все небо!
И шакал взглянул на небо – прямо на солнце – небо голубое, как глаза рябки.
А не сморгнет, смотрит –
Красная волна прыснула ему в глаза – красные дрозды полетели, красная хапала львиная пасть, ежиные красные иглы затаращились, взметнулись красные песьи языки.
И один самый острый язык, как ежиная игла, лизнул его больно.
И все свернулось.
Шакал зажмурился.
И из черна вдруг выступил перед ним голубой круг и поплыл– в снежном ободке голубой; голубая река – голубая дорога.
Шакал ступил шаг – а в глазах одна голубь.
Шакал завыл – слепой над пропастью.
«Теперь он прекрасен, как рябка!» – и сорвался.
Там боком дернулся о камень, перекувырнулся.
И из распоротого брюха вывалились кишки, теча.
III. Заяц*
Созвал Бог всех зверей полевых, луговых и дубровных, – и слонов и крокодилов: поставил перед ними миску, а в миску положил Божью сладкую пищу – разум:
– Разделите, звери, кушанье себе поровну.
Ну, звери и стали подходить к миске, – кто рогом приноравливается, кто клыком метит: всякому ухватить лестно Божью сладкую пищу.
– Стойте, куда прете! – прикрикнул на зверей заяц, – мы не все в сборе: человека нет с нами. Станет он после пенять, станет Богу выговаривать, не оберемся беды.
– Да где же он, человек? – приостановились звери.
– Где? Да тут за пригорком.
– А ты зови его, мы подождем.
Заяц побежал и за пригорком нашел человека.
– Слушай, Кузьмич, Бог дал нам, зверям, кушанье, этакую мисищу с разумом, велел разделить поровну. Все наши сошлись на угощение, уж метили заняться едой, да я остановил. Иди ты скорей в наше сборище, да не мешкай, а сделай так, как я научу тебя. Выдь ты на середку да прямо за миску: «А, мол, моя доля осталась!» – да один все приканчивай, а как съешь, миску мне. Понимаешь?
– Ладно.
И пошел человек за зайцем на звериное сборище управляться с Божьей сладкой пищей – разумом.
И как научил его заяц, так все и сделал: вышел он на середку, ухватился за миску:
– А! Моя доля!
Да все и съел, а миску зайцу.
Заяц облизал миску.
Тут только и опомнились звери.
– Что за безобразие! – роптали звери.
А тигр-зверь пуще всех сердился.
– Бог дал нам кушанье, – кричал тигр, не унимался, – велел разделить поровну, а оно двоим досталось. Так этога оставить не годится. И уж если на то пошло, пускай всякий год родится у меня по девяти зверенышей и пускай поедают они зайчат и ребятишек.
Как заяц услышал про зайчат-то, насмерть перепугался, да из сборища скок от зверей в поле и там под колючку.
Известно, какая у зайца защита: ни рога, ни шипа, а под колючкой и заяц – еж.
Ну, а звери погомонили-погомонили и стали расходиться: кто в поле, кто в луга, кто в дубраву, слоны к слонам, крокодилы к крокодилам.
Пошел и тигр.
Идет тигр полем, твердит молитву:
– Господи, пусть всякий год у меня родится по девяти детенышей, пожирают и поедают! Господи, пусть всякий год у меня родится по девяти детенышей, пожирают и поедают! – и так это ловко выговаривает, вот-вот от слова и станется: услышит Бог тигрову молитву и пойдут рождаться у тигра по девяти детенышей ежегодно, беда!
Поравнялся тигр с колючкой.
– Господи, пусть всякий год у меня родится по девяти детенышей, пожирают и поедают!
А заяц со страху не выдержал да перед самым носом и выпрыгнул.
Тигр вздрогнул – из памяти все и вышибло.
– Чего ты тут делаешь? – крикнул тигр на зайца.
– Я ничего, Еронимыч, очень страшно. Как ты сказал, что твои детеныши будут поедать моих зайчат, я и выскочил. Я тебя боюсь, Еронимыч!
– Постой, о чем это я молился-то, дай Бог памяти.
– А ты твердил, – сказал заяц, – «Господи, пусть через каждые девять лет родится у меня по одному детенышу!»
– Ах да! Ну, спасибо.
И пошел тигр от колючки.
– Господи, пусть через каждые девять лет родится у меня по одному детенышу! – твердил тигр молитву – и так ловко выговаривал, вот-вот от слова и станется: Бог услышит молитву и будет у тигра через каждые девять лет рождаться по одному и единому детенышу.
Да так оно и будет.
А заяц бежал по полю, усищами усатый пошевеливал: эка, ловко от тигра отбоярился, все-то нынче целы останутся, – и ребятишки голопузые и зайчата любезные.
Жила-была старуха и был у нее один сын. Бедно они жили: земли – сколько под ногтем и все тут. И повадился на их поле заяц: бегает усатый, хлеб травит.
Дозналась старуха.
– Самим есть нечего, тут еще… уж я тебя! – точила на зайца зуб старуха.
У соседа росла в саду старая вишня, пошла старуха к соседу за вишневым клеем.
Дал ей сосед клею, сварила старуха да с горяченьким прямо на поле.
А лежал на поле камушек, на этом камушке любил отдыхать заяц: наестся и рассядется, усами поводит от удовольствия. Старуха давно заприметила, взяла да этот заячий камушек клеем и вымазала.
Прибежал в поле заяц, наелся, насытился и на камушек, сидит облизывается. А старуха и идет, и прямо на него. Он туда-сюда, оторваться-то не может: хвостиком прилипнул.
Ухватила старуха зайца за уши – попался! – и потащила.
– Изведу ж тебя, будешь ты у меня хлеб таскать, проклятущий!
А заяц и говорит старухе:
– Тебе меня, бабушка, никак не извести! А уж если приспичило, так я тебе сам скажу про мою смерть: ты меня, бабушка, посади в горшок, оберни горшок рогожкой, да с горки в пропасть и грохни, – тут мне и смерть приключится.
Посадила старуха зайца в горшок, обернула горшок рогожкой, полезла на горку – горка тут же за полем – вкарабкалась на горку да и ухнула горшок в пропасть.
– Слава тебе, Господи!
Горшок хрястнул и вдребезги, – а заяц скок и убежал.
И дня не прошло, заяц опять к старухе – опять хлеб травить. Не верит глазам старуха: он! – жив, проклятущий!
– Ну, постой же! – еще пуще заточила на зайца зуб старуха.
Опять пошла к соседу за клеем, сварила его да с горяченьким прямо на поле к тому самому любимому камушку, вымазала камушек клеем.
– Уж не спущу!
Зашла за кустик, притаилась.
А зайцу и в голову такое не приходит, чтобы опять на него с клеем; наелся, насытился и на камушек, сел на камушек и попался.
– Не спущу! – ухватила старуха зайца за уши, – не спущу! – И потащила.
– Бабушка, не губи! – просит заяц.
– И не говори, не спущу! – тащит старая зайца и уж не знает, чем бы его: и насолил он ей вот так, да и обманул опять же.
– Бабушка, я тебе пригожусь! – просит заяц.
– Обманул ты меня, обманщик, не верю! – Тащит зайца старуха, не придумает, чем бы его: ли задавить, ли живьем закопать?
– Бабушка, чего душе хочется, все для тебя я сделаю, не губи!
– А чего ты для меня сделаешь?
– Все.
Приостановилась отдохнуть старуха.
– В бедности мы живем.
– Знаю.
– Есть у меня сын.
Знаю.
– Жени ты моего сына.
– Это можно. У соседнего царя три дочери царевны, на младшей царевне его женить и можно.
– Жени, сделай милость, – обрадовалась старуха, – а ты не обманешь?
– Ну, вот еще! Раз сказал, – сделаю.
– Постарайся, пожалуйста! – Старуха выпустила зайца. Заяц чихал и лапкой поглаживал уши.
Позвала старуха сына, рассказала ему посул заячий. Что ж, сын не прочь жениться на царевне. И сейчас же в дорогу.
– А как тебя величать, Иваныч?
– Ё, – сказал заяц, – так и зовите: Ё.
– Ну и с Богом!
И пошел заяц со старухиным сыном к царю по царевну – будет старухин сын сам царевич.
Идут они путем-дорогой, заяц да сын старухин, а навстречу им на коне какой-то верхом скачет – одет богато и конь под ним добрый.
– Куда, добрый человек, путь держишь? – остановил заяц.
– В Загорье, в монастырь, по обету.
– А мы как раз оттуда. Только ты чего ж это так? – покачал головой заяц.
– А чего?
– Да уж больно нарядно, и на коне!
– А разве нельзя?
– И думать нечего: ни верхом, ни в одежде в монастырь нипочем не пустят, только и можно – пеш да наг. Оставь свое платье и коня, тут пройтись недалеко.
Тот зайцу и поверил: слез с коня, разделся.
– Мы постережем, не беспокойся, – сказал заяц, – иди вон по той дорожке, прямехонько к монастырю выйдешь.
А в том монастыре в Загорье как раз о ту пору чудил один, под видом блаженного, проходимец, монашки догадались да кто чем, тот и убежал из монастыря голый.
Монашки, как завидели голыша, на того блаженного и подумали: возвращается! – да кто с чем, окружили его и давай лупить.
А заяц, как только скрылся из глаз несчастный, нарядил в его богатое платье старухина сына, посадил на коня и прощай!
Путь им лежал мимо часовни, там у святого камня понавешано было много всяких холстов и лоскутки шелковые – приношение богомольцев.
Зашли приятели в часовню, постояли, оглядели камень. Заяц, какие лоскутки похуже, в сапог сунул к старухину сыну, а понаряднее себе за пазуху.
Сел старухин сын на коня и дальше.
Целую ночь провели они в дороге, а наутро в соседнее царство поспели, и прямо к царскому дворцу.
Остановила стража:
– Кто и откуда?
Ну, тут заяц не задумался: старухин сын – богатый царевич, а явились они к царю по невесту.
– У царевича в его царстве, – рассказывал заяц, – такое дело случилось, – мор: родители его, царь с царицей, и весь народ перемерли без остатка и остался во всем царстве один царевич и все с ним богатство. Хочет царевич посватать младшую царевну.
Часовые к царю. Зовет царь к себе гостей. Выслушал царь зайца и отправил к царевнам: пускай познакомятся.
Пошел заяц со старухиным сыном к царевнам и завели там игру в перегонки – кто кого обгонит?
Старухин сын побежал и запнулся – сапог соскочил. Заяц к сапогу, вытащил из сапога шелковые лоскутки.
– Экая дрянь! – швырнул лоскутки прочь, а на их место, будто стельки, из-за пазухи другие нарядные вынул да царевичу в сапог.
Как увидели царевны, какие шелка царевич в сапогах носит, все три сразу и захотели за такого богача замуж выйти.
Тут заяц игру кончил и к царю.
А уж до царя слух дошел, царь рад-радехонек.
– Берите царевну, благословляю! А заяц и говорит:
– У жениха на родине ни души не осталось, мором все перемерли, некому и за невестой приехать. Уж вы сами, как-нибудь ее приведите.
Царь согласился: раз ни души не осталось, чего ж разговаривать? – и снарядили за невестой свиту.
– Я с женихом вперед поеду, – сказал заяц, – буду волочить по земле веревку, а они пускай по следу за нами едут.
А жил на земле того царя Сембо, по-нашему черт, пускал поветрия и жил очень богато, людям-то невдомек, а зайцу все известно. К нему-то, в его дом чертячий, заяц и направил.
Увидел их черт, раскричался.
– Как смели вы войти, вон убирайтесь, пока живы!
А заяц и говорит:
– Потише! Мы не просто к вам, а по делу: пришли предупредить вас. Пронюхал про ваши дела царь и послал войско: велено вас изловить и предать злой смерти. Прячьтесь скорее, а то все равно убьют. Не верите? Посмотрите в поле.
Черт к окну: и правда, по полю скачут, – народу невесть сколько. А это была царская свита, – везли невесту.
– А куда ж я денусь-то? – оторопел черт.
– Да вот хотя сюда! – заяц показал на котел.
Черт послушал да в котел.
Заяц взял крышку, крышкой его закрыл, а сам под котлом развел огонек.
Стал огонек в огонь разгораться, стало в котле припекать.
Черту жарко, – куда жарко! – жжет.
– Ой, ой, больно!
– Тише! – останавливает заяц, – услышат, откроют, убьют ни за что! Потерпите! – а сам еще огня прибавил.
Терпел, терпел черт, больше не может.
– Близко! Услышат! – унимает заяц да еще дровец под котел.
Поорал, поорал в котле черт и затих – растопился несчастный.
Навеселе прикатила царская свита с невестой: дернули на проводинах, галдят.
А заяц, будто в жениховом доме, выходит гостям навстречу, все – честь честью, одна беда, не успел угощенья наготовить.
– Есть только суп у меня вон в том котле, не пожелаете ли?
Гости не прочь: с дороги перекусить не мешает. И угостил их заяц супом – развар чертячий – каждому гостю по полной чашке.
А как кончили суп, повел заяц гостей жениховы богатства показывать.
Ведет заяц, в первый покой: там золото, драгоценные камни.
– Это приданое за невестой: когда женился женихов старший брат умерший, за невестой ему досталось.
Входят в другой покой: там полно человечьих костей.
– Это чего?
– А это вот что: напились гости на свадьбе старшего брата, безобразничали, буянили, за то и казнены.
Ведет заяц в третий покой: а там – полужив-полумертв.
– А это?
– Тоже гости. Напились на свадьбе среднего брата, задирали, безобразничали, за то заточены навечно.
Переглянулись гости – как бы беды не нажить, в голове-то с проводин у всякого муха! – да тихонько к дверям, пятились, пятились, да в дверь, там вскочили на коней и без оглядки лататы по домам, и про невесту забыли.
Сбегал заяц за старухой.
И стали жить-поживать старухин сын с царевной да старуха в большом богатстве.
При них и заяц жить остался.
Перенесла ему старуха с родимого поля его камушек, на этом любимом камушке и отдыхал заяц.
У старухина сына родился сын. Со внучонком старуха, а пуще заяц возился.
Так и жили дружно.
Захотелось зайцу испытать, чувствует ли старухин сын благодарность или, как это часто среди людей бывает: пока нужен ты, юлят перед тобой, а как сделано добро, за добро же твое и наплюют на тебя! И притворился заяц больным, лег на свой камушек любимый, лежит и охает.
Сын старухин услышал: что-то плохо с зайцем.
– Чего, – говорит, – тебе, Иваныч, надо? Может, сделать чего, чтобы полегчало? Скажи, что нужно.
А заяц и говорит:
– Вот что, сходи-ка к ламе, в пещере спасается, и спроси у пещерника: он все знает. Да иди обязательно песками, а назад горой.
Старухин сын сейчас же собрался и пошел по песчаной дороге пещерника искать. А заяц скок с камушка да по другой, по горной дороге и прямо в пещеру и сел там. Сидит, как лама, молитвы читает.
Отыскал старухин сын пещеру, не узнал в потемках зайца, думал, что лама-пещерник.
– Чего тебе надо, человече?
– Заболел у меня благодетель. Скажи, чего надо, чтобы помочь ему?
– У тебя сын есть, – сказал пещерник, – вырежь у него сердце и накорми больного: будет здоров.
Пошел сын старухин горной дорогой, едва ноги тащит, а заяц скок из пещеры да песками, вперед и пришел домой. И опять улегся на камушек, лежит и охает.
Вернулся и старухин сын.
– Был у ламы-пещерника?
– Был.
– Что же он сказал?
А тот молчит.
– Чего же ты молчишь?
Молча отошел старухин сын от камушка, взял нож и начал точить.
– Чего ты хочешь делать?
А тот знай точит.
И наточил нож, покликал сына. Пришел сын.
– Раздевайся!
Разделся мальчонка.
– Чего ты хочешь делать? – крикнул заяц.
Старухин сын поднял нож и показал на сына:
– Его.
– Зачем? – заяц приподнялся с камушка.
– Сердце сына моего тебя исцелит.
– И тебе не жалко?
– Мне и тебя жалко. Ты для меня все сделал. Потеряю тебя, навсегда потеряю, а сына даст мне Бог и другого.
Тогда заяц поднялся со своего камушка и открыл старухину сыну всю правду.
– Хотел испытать тебя. Теперь – верю.
И в тот же день заяц убежал в лес.
А молодые со старухой стали жить-поживать и счастливо и богато.
Подружились волк, обезьяна, ворона, лисица да заяц и стали жить вместе в одной норе. Жили ничего, да год подошел трудный, весь хлеб подъели, а про запас ничего нету.
Терпели, терпели, а выкручиваться надо.
– Ты, Иваныч, самый у нас первый, ты все знаешь, выручи! – пристали к зайцу звери.
– Дайте, братцы, подумать, сам вижу, дело наше плохо.
Ну, и стал заяц думать: туда сбегает, сюда сбегает – зайцы бегом думают – и говорит приятелям:
– Не горюйте, братцы, я нашел лазейку, живы будем.
А сидел у царя лама, по-нашему чернец, сколько дней и ночей молитвы над царем читал. И подходил ламе срок восвояси убираться и, конечно, не с пустыми руками. Вот этим ламой и задумал заяц поживиться.
– Выйдет лама от царя, а я на дорогу. Буду под носом у него кружиться, подбегу так близко, только руку протяни. Лама соблазнится, погонится за мной. Далеко не убегу, буду его обнадеживать. Он мешок свой с плеч сбросит, подберет полы да налегке и пойдет сигать по полю, а вы хватайте мешок и тащите в нору. Понимаете?
– Понимаем, Иваныч.
– Живо хватайте мешок и тащите в нору! – повторил заяц.
Одному только намекни и уж говорить не надо, все поймет, другому один раз сказать довольно, а третьему, чтобы втемяшить в башку, обязательно надо повторить, и не раз.
– И тащите мешок в нашу нору! – повторил и еще раз заяц.
Царь ламу за молитвы вознаградил щедро: с таким вот мешищем вышел лама от царя, Бога благодарил, – теперь ему от царской милости пойдет житье сытное.
А заяц, как сказал, так и сделал.
Заяц обнадежил ламу, соблазнился лама, захотелось зайца поймать, а когда приятели ухватили мешок, заяц ушел от ламы.
Приволокли звери мешок в нору, тут и заяц вернулся.
И сейчас же мешок смотреть.
Развязали мешок, а в мешке чего только нет: и съедобного всякого – пироги, аладьи, печенье, и из носильного платья порядочно – штаны, сапоги и четки, и свирель такая гандан из человечьих косток, и бубен-думбур.
– Вот что, братцы, – сказал заяц, – по-моему, нашу находку следует использовать вовсю! Ты, серый, надевай-ка сапоги и иди в стадо: в сапогах тебя всякий баран за пастуха примет, и ты пригонишь целое стадо, тогда нам и горя мало, с таким запасом надолго будем едой богаты. Ты, обезьяна, напяливай-ка штаны и иди в царский сад, залезай на яблоню и рви, сколько влезет, а яблоки в штаны складывай. Полные накладешь, возвращайся, опорожнишься и за грушу примешься. И варенья наварим, и пастилы всякой наделаем, будет сладкого у нас на закладку вдоволь. Ты, ворона, надевай на шею четки, садись у дворца на березу, да грамотку повесь на ветку и каркай. Заприметят тебя и всякому будет в диво: «Что это, скажут, за ворона такая в четках!» – и понесут тебе пирожных, конфектов, пряников, леденцов, а ты не моргай, все бери. Будет с чем нам чай пить. Ну, а ты, лисица, забирай свирель и бубен, отправляйся в поле, где живут твои лисы, лисята и лисенки, труби, свисти, барабань – сбежится к тебе весь твой род лисий, ты их и веди с собой. Будет нас большое сборище, будет нам весело!
Выслушали звери зайца – умные речи любо и слушать! – и принялся всяк за свое дело.
Напялил волк сапоги, да в стадо, идет гоголем: так вот сейчас и побегут за ним бараны, баранины-то будет, объешься! Да не тут-то: бараны, как завидели волка, шарахнулись кто куда, а за ними овцы. На шум выскочили пастухи, да с палкой. Пустился волк улепетывать, а сапоги-то не дают ходу, – едва выбрался.
Обезьяна в штанах забралась на царскую яблоню, полные штаны наклала яблоков и только было собралась спускаться, бегут ребятишки. Увидели на яблоне обезьяну, загалдели, закричали, да камушками и ну в нее. Цапается обезьяна с яблони, а штаны мешают, ни туда, ни сюда, уж кое-как понадсадилась да с ветки прыгнула. Вот грех, чуть было ребятам в лапы не попалась.
А ворона в четках взлетела на березу, подвесила грамотку и закаркала, – поверила, так сейчас вот ей и потащут лакомства! А вышло-то совсем наоборот. Увидели ворону, да камнем. Ворона хотела взлететь, а четки за сук, запуталась, выдраться не может. Только чудом выскочила и уж едва жива полетела.
И с лисой тоже неладное стало, как затрубила она, забарабанила и уж куда там в сборище собираться, пустились от нее все звери улепетывать, собственные лисята и лисенки убежали без оглядки.
Идут товарищи печально: у кого глаз подбит, у кого ноги не тверды, у кого бок лупленный. Сошлись у норы и поведали друг другу о своем горе.
– Заяц – обманщик! Заяц подстроил все это нарочно, чтобы сожрать одному добычу. Давайте-ка его, братцы, отлупцуем хорошенько.
А заяц, проводив товарищей, засел на мешок, наелся хлеба и сыру и всяких печений, весь мешок подчистил. Нашел в мешке красную краску, вымазал краской себе губы, десна, и прилег в уголку, ровно б разболелся.
Нагрянули товарищи с кулаками, а заяц и слова им сказать не дал.
– Ну, братцы, и хитрящий же этот самый лама: мешок-то у него с наговором. Я всего этакую малюсенькую корочку пожевал, так что же вы думаете? – кровь горлом так и хлынула.
Звери смотрят: точно, кровь. Сердце-то у них и отошло. И принялись они за зайцем ухаживать. Уложили они зайца, закутали потеплее, – кто водицы подаст, кто чего.
– Ой, Иваныч! И как это тебя Бог спас, долго ль до беды. Какой ты неосторожный! – ходили звери на пяточках, ухаживали за зайцем.
А про себя уж ни слова: уж как-нибудь подживет, не стоит зайца расстраивать.
Ночью заяц потихоньку выбрался из норы и убежал.
Проснулись наутро товарищи, а зайца нет.
– Заяц убежал, заяц – обманщик!
– Конечно, обманщик. Сожрал весь мешок и притворился больным. Обманщик!
– Пойдемте, ребята, изловим его и отлупим. Чего в самом деле?
И пошли по зайцу.
Долго не пришлось приятелям путешествовать: заяц тут же забрался на гору и сидит, плетет корзину. Завидели приятели:
– А! – кричат, – попался! Так-то ты по-приятельски с нами. Опять нас обманул: мы из-за тебя натерпелись, а ты мешок сожрал, да еще больным притворился, мошенник!
– Что такое? Какой мешок? Каким больным? Ничего не понимаю. Кто вы такие? Чего вам от меня, зайца, надо? – заяц отставил корзину.
– Кто такие? Сам знаешь! Слава Богу, по твоей милости пострадали. Кто такие!..
– Да позвольте, я вас в первый раз вижу. Вы ошиблись. Над вами мудровал какой-то другой заяц. Зайцев на свете много, и все разные зайцы. Есть зайцы – плетут корзинки, есть зайцы – разводят огонь на льду, а есть зайцы – над дураками мудруют. Я из тех зайцев, которые плетут корзинки, видите! А с вами жил какой-то особенный заяц. Давеча пробежал тут один заяц и спустился с этой горы в долину.
– Извините, пожалуйста, мы ошиблись.
– Ну, что делать, бывает! А это, пожалуй, тот самый и есть заяц.
– Не можете ли указать нам дорогу, по которой пробежал тот самый заяц? Уж больно нам хочется изловить его и отлупить хорошенько: он – заяц плут и обманщик.
– Да вон она дорога, – показал заяц ушами, – с горы и вниз. Только мудрено изловить вам этого самого зайца, больно уж прыток. Хотите, я вам скажу одно средство и заяц будет в ваших лапах. А то ваше дело пропало, нипочем не догнать.
– Мы на все готовы.
– Ну, вот что: я посажу вас в корзину, спущу с горы, и вы будете в долине, куда раньше вашего зайца.
Заяц открыл корзину. И когда звери кое-как втиснулись, закрыл крышку, крепко увязал корзинку лычком, да с горы вниз и грохнул.
Что только было, – корзинка перевертывалась, ударяясь о камни, и не помнят звери от страха, как очутились они на дне.
Слава Богу, кончилось. Попали куда-то да вылезти-то не могут, – корзинка лыком туго скручена: не выйти! Уж ковыряли, ковыряли, доковырялись-таки и вышли на свет Божий.
Вышли в чем душа, а заяц-то, приятель-то их сердечный, сидит – он самый, ей-Богу, сидит на льду и греется у огонька, мошенник!
– Какой заяц-то наш умница, без него нам никогда бы не настигнуть плута. Ишь себе греется, мерзавец!
И звери бросились к зайцу.
– А! Попался! Не выпустим.
Заяц ничего не понимает.
– Что такое? Что вам нужно?
А они так и наступают.
– Нет, брат, вилять нечего. Научил ты нас уму-разуму, едва живы остались, да еще и больным притворился. Дай Бог здоровья зайцу – есть зайцы, которые плетут корзинки! – заяц нам твой след указал, мошенник.
– Понимаю, вас обманул какой-то заяц и убежал! Постойте, только что спустился с горы заяц и спрятался в той вон скале. Должно быть, это и есть тот самый заяц.
– Извините, пожалуйста, опять мы обознались! Мы ищем этого самого зайца, который спрятался в скале.
– А вы очень хотите поймать этого самого зайца?
– Поймать и отлупить хорошенько! – сказали приятели разом.
– За этим дело не станет, только вам придется перебыть мочь, а на рассвете вы двинетесь и сцапаете вашего зайца. Присаживайтесь-ка к огоньку. Вы должны сидеть тихонько, не шуметь и громко не разговаривать, а то заяц услышит, забоится и убежит.
Приятели стали покорно рассаживаться на льду.
– Тише! – прикрикнул заяц, – повторяю, будете шуметь и разговаривать, не видать вам зайца.
Тишком да молчком сидели звери и с ними заяц.
Заяц все подбрасывал дров и от костра лед таял, и вода подтекала под хвосты. Приятели мокли, а боялись шевельнуться – боялись спугнуть зайца: заяц услышит, забоится и убежит.
Среди ночи дрова все вышли, костер погас и вода стала замерзать.
– Пойти сходить за дровами, – поднялся заяц, – ну, я пойду, а вы сидите смирно.
Пошел заяц за дровами и пропал.
Ждать-пождать, нет зайца, не возвращается, пропал. Сидят звери одни, зуб на зуб не попадает, а уж светать стало.
– А что, братцы, не надул ли нас этот заяц?
Шепотком, потом погромче, потом во весь голос заговорили звери: решили приятели, не дожидаясь зайца, самим идти на свой страх к скале и сцапать того самого обманщика зайца.
И опять беда, попробовали подняться, ан, хвосты примерзли!
И натерпелись же бедняги, уж и так, и сяк, едва отодрались: у кого кончика нет, у кого из середины клок на льду остался, у кого основание попорчено, – инда в жар бросило.
Ощипанные, продрогшие – лица нет! – бежали товарищи по льду к скале. А заяц-то ихний сидит себе у колодца, а в лапах камень.
– Чего ж ты нас обманул, бессовестный!
– И не думал, вы сами во всем виноваты. Я набрал хворосту, иду к костру, тут вы чего-то зашумели, заяц испугался и бежать. Я погнался. А заяц не знает, куда деваться, вскочил в этот колодец и сидит на дне, притаился. Хотите посмотреть зайца?
Приятели за зайцем потянулись к колодцу.
Айв самом деле, на дне колодца они увидели заячью ушатую мордочку.
– А это он, наш обманщик! Он самый! – обрадовались товарищи.
– Сколько часов сижу я здесь с камнем и караулю, – сказал заяц, – одному никак невозможно. Хотите доканать вашего зайца, бросайтесь все разом. Когда скажу: три! – разом соскакивайте в колодец, и заяц – ваш.
Звери приготовились.
– Раз, два, три! – крикнул заяц.
И разом все четверо кинулись в колодец.
И назад никто не вернулся: ни волк, ни обезьяна, ни ворона, ни лисица.
А заяц пошел себе из долины в гору, все ходче и прытче, мяукал, усатый.
Овца жила тихо-смирно и был у овцы ягненок. Как-то сидит овца под окошком и тут же ягненочек ее трется. И случился такой грех – мимо проходит Волк Волкович.
Увидала овца волка, – затряслись поджилки, и уж с места не может подняться, сидит и дрожит.
А бежал заяц, видит ни жива ни мертва овца, а никого нет, приостановился.
– Что такое?
– Ой, Иваныч, смерть пришла!
– Какая такая смерть?
– Волк прошел: не миновать, съест.
– Ну, вот еще! Я тебя выручу.
– Выручи, Иваныч!
– Ладно.
Заяц сел на овцу и поехал, а ягненок сзади бежит. Куда едет заяц, овца ничего не знает, а спросить боится, так и везет вслепую.
Выехали на большую дорогу, – там была покинутая стоянка, валялись всякие отбросы.
Заяц увидел лоскуток войлока, велел поднять ягненку. Красная тряпочка валялась, и красную тряпочку поднял ягненок. А потом красный ярлычок от чайной обертки тоже велел подобрать ягненку.
Тут заяц повернул овцу с дороги и поехали тропкой, и доехали до самой до норы волчиной.
Волк высунулся из норы: что за чудеса?
А заяц и говорит ягненку толстым голосом:
– Постели белый ковер! Ягненок постелил войлок.
– Покрой красным сукном! Ягненок разостлал тряпочку.
Заяц слез с овцы и стал на красную тряпочку, как на орлеца.
– Подай царский указ!
Ягненок подал красный чайный ярлычок. Заяц взял ярлычок в лапку.
– От царя обезьяньего Асыки велено от всякого рода зверя доставить по сто шкур. От волков доставлено девяносто девять шкурок, одной шкурки не хватает… –
Заяц остановился, будто передохнуть.
А волк хвост поджал: одной шкуры нет, не за ним ли черед? – да бежать, бежать без оглядки.
Бежит волк. Навстречу ему лиса.
– Куда это тебя несет, серый?
– Ой, смерть пришла.
– Какая такая смерть?
– Заяц царский указ привез: обезьяний царь мою шкуру требует.
– Не может быть!
– Ну, вот еще, сам видел: указ с печатью.
– Нашел дурака, а ты и веришь, я этого зайчищу на чистую воду выведу.
Волк уперся:
– Да ты убежишь, Лисавна, меня и сцапают!
– Да зачем бежать-то?
– А затем и бежать, давай схвостимся, а то иди одна.
Лиса согласилась: привязала свой хвост к хвосту волчиному. Волк подергал, крепко ли? Крепко.
И побежали волк да лиса выводить зайца на чистую воду. И легко добежали до норы волчиной.
Сидит заяц на красной тряпочке, как на орлеце, в лапках красный чайный ярлычок.
– От царя обезьяньего Асыки велено доставить сто лисичьиных шкур. Доставлено девяносто девять шкурок, одной шкурки нет.
Лисица как услышала – и! куда прыть! – да драла и волка за собой.
Волк прытче, лисе не угнаться. Бежали, бежали, упала лиса.
Уж мордой назад тащится, бок трется о камни, вся шкура долой.
Волк оглянулся.
– Бессовестная, еще и шубу снимает! – и погнал в гору.
А когда добрались они до самой верхушки, мертвая лиса скалила зубы.
– Мучаешься, стараешься, а у вас одни смешки! – Волк едва дух переводил, пенял лисе.
Жил-был медведь и было много у него медвежатов. Медведь один – дела по горло: встанешь утром, иди по дрова, за детьми некому и присмотреть.
И раздумался медведь: неладно так– без призору медвежата, мало ли грех какой, и подерутся, и зверь какой обидит, обязательно надо глаз.
Насушил медведь мешок сухарей, взвалил мешок на плечи и пошел в путь-дорогу: отыщет он человека, человек и будет его медвежатам за няньку.
Навстречу медведю ворон.
– А! Медведь! Куда пошел?
– Ищу человека, медвежатам няньку. Без призору невозможно, а мне дела по горло, приходится по делу отлучаться.
– А что это у вас в мешке?
– Сухари.
– За три сухарика я, пожалуй, готов присмотреть за твоими медвежатами.
– Сухариков мне не жалко, – усумнился медведь, – а ловко ль ты няньчить будешь?
– Очень просто: кар-гар! кар-гар! – закаркал ворон.
– Нет, такая нянька не подходяща.
И пошел медведь дальше.
Навстречу медведю коршун.
– А! Медведь! Куда пошел?
– Ищу человека, медвежатам няньку. Без призору невозможно.
– А что это у вас в мешке?
– Сухари.
– Ну, что ж, за три сухарика я согласен няньчить.
– Трудно тебе их няньчить-то! – усумнился медведь и в коршуне.
– Чего трудного-то? – и коршун закричал по-коршуньи: в ушах засверлило.
Медведь и разговаривать не захотел, пошел дальше.
Навстречу медведю заяц.
– А! Куда, Миша?
– Ищу человека, медвежатам няньку. Сам знаешь, без: призору невозможно, а мне и так дела по горло, приходится из дому отлучаться.
– А что это в мешке-то?
– Сухари.
– Дашь сухари, буду нянькой.
– Да ты сумеешь ли няньчить-то?
– Еще бы, мне, да не суметь! Останусь я с твоими медвежатами. «Медведюшки, скажу, милые, мои медвежатушки-косолапушки, тихо сидите, не ворчите, лапками не топочите, вот вернется из леса батя, принесет меду-малины: соты-меды сахарные, малина сладкая». Буду им говорить, буду их поглаживать по спинке, по брюшку по мягонькому. «И! медвежатки, у! медвежатушки-косолапушки!»
Медведь слушал – слушал, растрогался.
– Ну, Иваныч, согласен: хорошо ты няньчишь.
– Еще бы! – заяц зашевелил усами, – ну, давай мешок посмотрим!
Развязал медведь мешок, заяц всунул туда мордочку, перенюхал сухарики и остался очень доволен.
– Я согласен.
Взвалил медведь мешок на плечи – Зайцеву плату – и повел зайца в свою берлогу к медвежатам.
– Вот вам, медвежата, нянька, слушайтесь!
И возгнездился заяц в медвежьей берлоге на нянячью должность.
Поутру ушел медведь по дрова. Слава Богу, теперь ему очень беспокоиться нечего: заяц присмотрит.
А заяц, как только медведь из берлоги, скок к медвежатой кровати да всем медвежатам головы и оттяпал, положил головы рядком на кровати, прикрыл одеялом, – только носики торчат. А сам сгреб туши да в котел, налил воды и поставил суп медвежий варить.
И пока суп варился, прибрал заяц берлогу, медвежатые мордочки молоком измазал, закусил сухариком и присел к огоньку старье медвежье чинить.
Вернулся медведь в берлогу.
– А, вернулся! А я медвежат молодых накормил и спать. Да тут купцы ехали, оставили говядинки. Я суп варю. Садись-ка! Поди, проголодался?
– Спасибо, Иваныч, проголодался! – свалил медведь дрова и к котлу.
И принялся суп хлебать.
Медведь с голодухи-то навалился, ничего не соображает и медвежьего духу не учуял, а как стал насыщаться, в нос и пахнуло. А тут, как на грех, зачерпнул ложку, а на ложке медвежий пальчик. Вскочил медведь и прямо к кровати, отдернул покрывало – нет медвежат, одни мордочки медвежьи!
И догадался – замотал головой – догадался да на зайца, а заяц скок из берлоги и – поминай, как звали!
Бежит заяц, выскочил в поле. Бежит полем прытче, – а за ним медведь лупит.
Навстречу пастух.
– Ай, пастух, спрячь от медведя: медведь вдогон, хочет съесть.
– А полезай в мешок!
Заяц – в мешок, а медведь тут как тут.
– Где заяц?
– Какой заяц?
– А такой, давай зайца!
– Да нету никакого, – уперся пастух, – нет и нету.
– Врешь, мерзавец! А еще пастух! Съем, давай зайца!
Пастух испугался, развязал мешок, заяц выскочил и – прощайте!
Бежит заяц полем, – за зайцем медведь.
Навстречу человек: копает гусиную лапку – коренья.
– Послушай, добрый человек, спрячь от медведя: медведь меня съесть хочет.
– А садись в мешок!
Заяц вскочил в мешок, а медведь тут как тут.
– Давай зайца!
– Какого зайца?
– Съем!
Ну, тот испугался, развязал мешок, а заяц прихватил горстку кореньев, да бежать.
Бежит заяц – за зайцем медведь.
Навстречу тигр.
– Еронимыч, отец, сделай милость, спрячь: медведь гонится, хочет меня съесть!
– Садись ко мне в ухо.
Заяц скокнул и прямо в ухо к тигру, там и притаился.
А медведь тут как тут.
– Подай сюда зайца!
– Зайца?
Уставился тигр на медведя, медведь на тигра.
– Убью!
– Посмотрим!
Да друг на друга, и сцепились, только клочья летят.
Бились, бились, и пал медведь под тигром.
А заяц, как увидел, что медведю крышка, выскочил из тигрова уха.
– Спасибо, Еронимыч, дай Бог тебе здоровья.
– Послушай, заяц, ты, сидючи у меня в ухе, ровно жевал что-то?
А заяц коренья грыз – гусиную лапку.
– Я, Еронимыч, глазом питался.
– А дай попробовать!
Заяц подал тигру коренья – гусиную лапку.
Съел тигр.
– Вкусно! Очень! Нет ли еще, Иваныч?
– Что ж, можно. Только теперь твой будет.
– Валяй, с одним глазом управлюсь.
Заяц глаз у него и выковырял, спрятал себе, подает опять корешков. Съел тигр,
– Вкусно! Знаешь, Иваныч, я еще съел бы!
– Да взять-то неоткуда.
– А коли и правый выколупать?
– Что ж, можно и правый.
– А когда я слепцом сделаюсь, будешь ли ты меня водить, Иваныч, слепца-то?
– Еще бы! Я тебя так не оставлю. Поведу тебя по дорогам ровным да мягким, где ни горки, ни уступа, ни колючек. Так и будем ходить.
– Спасибо тебе, Иваныч, ну, колупай!
Заяц выковырял у тигра и правый глаз и уж подает не корешков, а глаза тигровы.
Тигр съел, но без удовольствия.
– Что-то не то, больно водянисто.
– Глаз и есть водянистый, чего ж захотел? Ну, а теперь в дорогу.
И повел заяц слепого тигра.
Не по мягким ровным дорогам, – по кручам, по камням, по колючке нарочно вел заяц слепого тигра.
– Ох, Иваныч, ой, тяжко!
А заяц нарочно выбирал дурные дороги и не давал передышки.
Пришли к пещере.
Заяц посадил тигра на край, спиною – в пропасть, сам собрал хворосту, развел огонь перед тигром.
– Не жарко ли, Еронимыч? Подвинься немного.
Тигр попятился и очутился на самом краешке.
Заяц подложил огоньку.
– Подвинься-ка еще, Еронимыч!
Тигр еще попятился и ухнул в пропасть, да, падая, ухватился зубами за дерево и повис над пропастью.
И хочет тигр зайца на помощь позвать, да ничего не выходит, только мычит.
– Еронимыч, где ты? – кличет заяц.
А тот мычит.
– Еронимыч, подай голос! да где же ты?
– Я тут, – крикнул тигр.
Сук выскользнул изо рта, и угодил тигр в самую пропасть, да там и расшибся.
Бежит заяц.
Навстречу купец.
– AI купец! Я убил тигра, не хочешь ли шкуру?
– А где она?
– А вон, у пещеры.
– Ну, спасибо.
Оставил купец товар на дороге, а сам к пещере за тигровой шкурой.
Бежит заяц.
Навстречу пастух.
– А! Пастух! Под горой у пещеры купец шкуру снимает с тигра, товар на дороге оставил, хочешь попользоваться?
– Спасибо!
И побежал пастух купцов товар шарить. Бежит заяц. Навстречу волк.
– А! серый! Пастух ушел за добычей – купцов товар без хозяина на дороге, стадо пастухово без призору, ступай, поживишься.
– Спасибо, спасибо.
И побежал серый волк пастухово стадо чистить.
Бежит заяц.
Навстречу ворон.
– А! ворон! Волк побежал пастухово стадо чистить, волчата одни. Не желаешь ли полакомиться?
– Спасибо.
И полетел ворон к волчиной норе волчат клевать.
Бежит заяц.
Навстречу старуха с шерстью.
– А! бабушка! ворон улетел волчат клевать, попользуйся вороньим гнездом – соломы тебе будет довольно.
– Спасибо, Иваныч, дай тебе Бог здоровья.
Старушонка положила шерсть за кустик, побрела к вороньему гнезду гнездо снимать.
Бежит заяц –
А на него ветер ——
А! Ветер Ветрович! Старуха пошла за вороньим гнездом, не желаешь ли поиграть с шерстью, звона за кустиком трепыхтает.
– Спа-си-бо.
Ветер подул на дорогу, выдул старухину шерсть, закрутил, завеял, растрепал ее бородой и! – понесся
А там купец снял с тигра шкуру, вернулся со шкурой на дорогу, где товар оставил, а товара нет – пастух унес! – и погнался купец за пастухом ——
Пастух пришел с Купцовым товаром к стаду, хвать, а волк овцу угнал, и погнался пастух за волком
Волк приволок овцу к норе, а у волчат глаза выклеваны – пропали волчата! – и погнался волк за вороном
Ворон поклевал волчат и назад в гнездо, а гнезда-то нет, старуха на дрова сняла, и погнался ворон за старухой
Старуха снесла гнездо к себе в избу, вернулась на дорогу, хвать, а ветер несет ее шерстку, и погналась старуха за ветром –
Ветер дул, завивал старухину шерсть, гнал ее полем, свистел, играл –
Ветер дул и кружил-
И увидел заяц – по дороге в ветре кружилось: купец, пастух, волк, ворон, старуха.
И как увидел заяц – смотрел – смотрел и захохотал.
Захохотал заяц и так хохотал – от хохота разорвалась губа.
У дерева сошлись три зверя: слон, обезьяна, заяц и с ними ворон. Без головы жить невозможно, кому быть старшим?
«Я слон. Я помню дерево чуть от земли: я старший!» – и стал под деревом, ничем не сдвинешь.
«Нет, я постарше!» – обезьяна прыгнула на ветку и уцепилась над слоном.
«Я заяц – Ё – я видел, как на дереве зазеленели первые листочки, я всех старше!» – да скок… и стал над обезьяной.
«Нет, ворон старше! Я принес зерно, из этого зерна все пошло» – и ворон взлетел над всеми.
Так старшинством живет зверье: слон, обезьяна; над обезьяной заяц; а выше над зверями ворон.
IV. Суфийная мудрость*
1. Из-под овечьей шерсти*
Хасан Басри (642–728), месопотамский араб суфи (в рубище овечьей шерсти), наставник взыскующих правоверных, рассказывает о своих памятных встречах: четыре лица запечатлелись в его глазах: грешник, пьяница, дитя, женщина.
Однажды проходя по улице я встретил известного по всей Басре мошенника, на лице которого жалобы припечатали «негодяй». И я обличил его. Весь он, подергиваясь, выслушал меня и спокойно сказал:
– Праведный шейх, ты проколол мою душу. Твои глаза видят сквозь паутину моих уловок, а что ты скажешь о моем конце? И скажи мне, чем ты сам кончишь? Как знать, какой-нибудь случай повернет – и я раскаюсь и угожу в праведники святые, а ты при своей святости – тоже случай, ткнешься носом в грязь?
Проходя улицу, я наткнулся на пьяного человека – ничком в грязь. Жадно лакал лужу.
– Подымись, – окрикнул я, – твердо стань на ноги, чтобы снова не ковырнуться.
– Святой шейх, я поднялся, – отбулькнув, добродушно лепетал пьяный человек, – я умоюсь… на рожу воды хватит. Я поднялся… А вот ты, если ткнешься, с тобой упадут тысячи.
В окне дома я заметил, мальчик играл с зажженной свечой.
– Откуда взялся свет? – спросил я.
Мальчик, лукаво перемигнув, задул свечу.
– А ты мне скажи, куда ушел свет?
Раздумывая о бедном круге нашего знания, я продолжал путь.
Меня остановила женщина.
Я поражен был ее красотой, плечи ее были обнажены. Путаясь в словах, она принялась жаловаться на мужа.
– Сперва покрой лицо, – перебил я.
Резко она ответила:
– Что мне до покрывала? Я встретила одного человека, полюбила его и только его одного вижу неотступно перед собой, его глаза светятся в моих. А ты кичишься «возлюби Господа Бога» и шаришь по моему лицу.
Хасан Басри достиг высокого смирения и всякого, кого встречал он или думал о ком – казались ему выше его. И со всеми он говорил кротко.
Шел он по берегу Тигра и невольно остановился. На берегу сидел негр с женщиной в обнимку, а перед ним красовался кувшин. Они пили и григотали.
И глядя на негра и его бабу Хасан сказал себе: – «и эти выше меня». Но голос из подножия его души перебил голос вершинный: «Разве? Да ты посмотри на бабу, неужели и она выше тебя?»
По реке плыла лодка. То ли наткнулась на камень, то ли еще с чего, вдруг опрокинулась и кто в ней был пошли ко дну.
Негр это увидел и не раздумывая бросился в реку спасать. И вытащил на берег шесть человек, а всего было семь.
– Праведный шейх, – обратился он к Хасану, – у меня нет больше сил. Ты сильнее меня, спаси седьмого.
Но Хасан оставался неподвижен. Беспомощно он озирался. Опрокинутая лодка погрузилась в реку.
– Всесильный шейх, – произнес негр, – знай же – и он показал на кувшин – не вино, мы пили чистую воду, источник нашей жизни, а это – моя мать.
Шейх упал ему в ноги:
– Воистину, ты мой наставник, ты спас утопавших, спаси и меня! И благослови.
– Ты прозрел! – сказал негр и неумело благословил его «во имя» Бога милосердного и милостивого.
С той поры никакой соблазн не был властен отуманить его глаза. Хасан достиг совершенного смирения и набросившейся на него собаке, не отстраняясь, он сказал:
– Брат мой.
И в голосе призвучало такое необъемлемое – близость, шее, поджав хвост, конфузливо пошел прочь.
В дни Хасана Басри славилась в народе суфия, зовут Рабиейей, и Хасан отличил ее среди суфиев: он говорил о ней, как о источнике своего вдохновения.
Раз в неделю Хасан проповедовал в мечети. Всходя на мимбер, он всматривался – и если Рабийи нет, покидал кафедру без слова.
Когда его спросили, почему так? он ответил:
– Разве я могу насытить муравьев напитком, приготовленным для слона?
Проповедь Хасана дышала живым словом, слова наливались пламенем и падали на сердце слушателей.
И однажды в ударе он пронял и самых тугих и окончив речь, указывая на Рабийю, воскликнул:
– Ты! Под покрывалом! Искры твоего сердца одушевляли мое слово, ты – огонь моей речи.
Как-то в вечерний час Рабийя покинула город и поднялась на гору. Для Хасана ничего тут особенного. Но на этот раз он удивился, что Рабийя не одна, а в кругу зверей: олени, серны, газели.
Хасан задумал проверить и стал подниматься в гору. Звери один за другим стали расходиться.
В чем дело? – Рабийя одна: ни рогов, ни копыт.
– Ты что сегодня ел? – спросила Рабийя.
– Курдюк с луком.
– Так чего же ты удивляешься? Ты распугнул моих гостей: человека можно провести, а зверь и из-под луку учует мясо.
Рабийя, проходя мимо дома Хасана, почувствовала: на ее голову упали две тяжелые капли.
«Начинается дождь» – подумала Рабийя. А подняв голову посмотреть – у окна сидит Хасан – глаза его наливались, слезами.
– Удержи эти слезы в себе, – сказала она. – Там их целое море, в этом море ты ищешь свое сердце, а не находишь. Но тот, кто воистину любит Господа, не находит и не найдет своего сердца – оно у Бога всемогущего, возлюбленного.
Тяжко ударили эти слова по Хасану, и ему нечего было ответить.
На новолетие Хасан получил от Рабийи подарок: свечу, иглу и волосок.
Хасан читает:
«Ты озаришь весь мир, как свеча, стань чист и наг, как иголка, не украшайся, и ты украсишь других. И ты подымешься на такую высоту совершенства, как будто ты каждым своим волосом тысячу лет послужил Господу Богу».
Когда Хасан попросил Рабийю быть его женой, Рабийя сказала:
– Для брака надо двух, а из нас – ты один, я ничто, принадлежу одному Богу и подчиняюсь его воле.
– Как достигла ты этого?
– Как все, что я постигаю, погружается в Бога.
– Как же ты знаешь Бога?
– О, Хасан, я его знаю без как.
Из книги «Сафват Ус Сафа» («Несравненная Чистота»). Житие Сафи-Уд-Дина, из города Ардебили (1252–1334), родоначальник персидской династии сефевидов.
Рассказывает факир Мухаммед Сэзиэки, последователь шейха.
В ту же ночь мне приснился сон. Пробуждение было тягостно. Стало светать, и я пошел к шейху. Но пробраться было никак, у дверей большая очередь: ученики, каждый со своим сном. Все они пришли раньше меня – я постоял и покорно вернулся домой.
В тяготу неразгаданной ночи вошла печаль неудачи.
Поднялось солнце, и лучи заглянули мне в окно.
В жари света, выплясывали мошки – никаким счетом не счесть и не остановить толкучей волны их танца.
Вдруг смотрю, в дверях стоит шейх и, скользнув по жаркой, кипящей жизнью волне, выхватил и положил мне на ладонь живую пылинку света.
– Хромой толкачик! – сказал он.
Но в моих глазах мелькали тысячи мошек, неразличимых моему глазу.
– И в толпе ожидавших меня, – сказал шейх, – я различил тебя и пришел растолковать сон и утешить.
2. Сказание о шейхе Баязиде*
Баязид Бистами, персидский шейх суфи 10 века из Бистама. При жизни был 12 раз изгоняем из города – и каждый раз шейх, покидая город, говорил: «О, как высок город, в котором Баязид еретик». А теперь нет человека в Бистаме, кто не почтил бы гробницу шейха. По словам Джунейда суфи, Баязид занимал среди суфиев то же место, что среди архангелов – архангел Гавриил. Баязид достиг состояния «аль-фэна-фи-Алла» – исчезновение в Боге, слияние с Ним. Это высшая ступень исламской мистики, соответствует нирване браминов Индии. Шейх Абу Саид Абуль Хемр, 11 века, из Мехие сказал о Баязиде: «Я вижу восемнадцать тысяч миров, наполненных Баязидом, но самого Баязида я не вижу: он вошел в Бога».
«Ты всегда был особенный – на других детей не похож. Еще когда я тебя ждала, – вспоминала мать Баязида, – ты и тогда не безразличен был ко мне: съешь, бывало, чего без охоты или пожадничаешь: было б другому отдать – всегда ты переворачивался во мне, и я принимала за укор».
Когда Баязид начал ходить в школу, однажды он слышит из Корана: «Будь благодарен Мне и твоим родителям». И было сказано: как должно почитать и любить Бога и родителей. Баязид дома сказал матери:
«Я узнал сегодня, что должен служить Богу и тебе. Но как мне разделить свое сердце – служить Богу и тебе? Испроси у Бога, чтобы он оставил меня тебе, или вручи меня Богу, чтобы я служил Ему одному».
Мать слышит такие слова, и точно что осенило ее: «Сын мой, отдаю тебя Богу. Ступай и служи Ему».
Баязид покинул мать и ушел в Сирию и провел 30 лет в аскезе – подымаясь по лестнице совершенства. Он повстречал за это время сто тринадцать старцев суфиев, служил им и многому научился.
В год паломничества Баязида в Медину, святой город, на могилу Пророка, толпа паломников задумала сопровождать его, принимая это как особую благодать. А ему хотелось быть одному и не ставить себя между людьми и Богом, чтобы не почитали его, а только Бога.
Наутро он обратился с проповедью и неожиданно возгласил: «Воистину, аз есмь Аллах, несть Бога, кроме Меня, да поклонитесь Мне».
«Свихнулся – ум за разум – спутал!» – кому что на язык. Паломники отступили, а ему только того и надо. Они приняли за чистую монету, невдомек было, что Баязид произнес слова Аллаха.
Рассказывают: Баязид, отправляясь в Медину, погрузил свои пожитки на молодого верблюда. Ему говорят: «Жестоко так мучить животное: нешто верблюжонку вынести на себе такую тяжесть?»
Баязид ничего не ответил, но когда упрек повторился, сказал: «Эту ношу несет не верблюжонок, – посмотрите поближе». Посмотрели и видят. Что же увидали? Груз на длину руки держался над горбом верблюда.
«Что за чудеса?»
Баязид сказал: «Открыть правду о себе – не поверите; открыть вам тайну – не поймете ее. Не придумаю, как мне и быть с вами».
Когда Баязид возвратился на родину с своего паломничества, все население города вышло ему навстречу – оказать торжественный прием. Но он почувствовал, такая встреча возношение, отклонит его от Бога.
Толпа окружила его, и приставала к нему. Он вынул из кармана хлеб и принялся уписывать его демонстративно, а был этот месяц постный – Рамадан, и никто не ест от восхода и до самого заката солнца – когда белой нитки не отличить от черной.
Дерзкий поступок Баязида навел на мысль: конечно, он обратился в неверного – «кафира». И все отошли от него, порицая. Он остался один и только под вечер пошел домой, где в слезах ждала его мать.
Только теперь я понял, сказал Баязид, служение, которое я считал последним, было самым верным из всех служений: обрадовать мать. Все, что я искал в пути совершенства, я нашел в одну ночь у моей матери. Как-то среди ночи зимой мать покликала меня и попросила глоток воды. Я поднялся и пошел на кухню за водой, но в стакане воды не оказалось. Я за кувшин, и в кувшине – ничего. Я вышел на улицу и принес от источника. Когда вернулся, мать спала. И я стоял со стаканом в руке, пока мать не проснулась. Она пригубила и помолилась за меня. Тогда глаза мои прозрели.
Чтоб соединиться с Богом, двенадцать лет я, как кузнец, раскалял мою душу в печи порыва к отречению. Я положил порыв на наковальню порицания и ковал молотом уединения, пока не сделал его, как зеркало. И пять лет я полировал зеркало эликсиром молитвы, размышляя и служа, а потом целый год, дивясь, я рассматривал себя в этом отполированном зеркале. И тогда я увидел, какая оковывает меня цепь самодовольства, гордыни и превозношения. И еще пять лет я трудился, пока не порвал эту цепь: я понял, что до тех пор я не был настоящий правоверный. Я начал вглядываться в мое начисто вылощенное зеркало. В нем отражался весь мир. И узрел, что все люди мертвы. Я прочел над ними отходную. И в это мгновение я стал свободен от мира и от людей, и по благодати достиг спокойного единения с Богом.
Баязид покинул свой город ради паломничества в Мекку, но скоро вернулся.
«Что случилось? Ты нарушил обет?»
– А вот как: когда я был в дороге, предстал мне вооруженный воин с обнаженным мечом в руке и сказал: «Вернись домой, или тебе голову снесу. Чего ты оставил Бога в своем городе Бистаме и ищешь его в Мекке, ровно б можно его обрести только и только там!»
Баязид чувствовал себя в «накате» – задумал прогуляться на кладбище, там всегда тихо. Кое-где среди могильных камней сидели старики и кротко вспоминали. Откуда ни возьмись – веселый малый, да и еще дернул. Он упивался святой игрой на арфе. Увидя шейха, его бедность и его печаль, ему захотелось развлечь его. Весь мир зазвучал игрой на его арфе. И даже когда музыкант чувствовал, какие вылетали звуковые безобразия, его еще пуще веселило, лицо его расходилось до ушей – улыбка раздирала губы. Он подскочил и, семеня перед шейхом, развертывал свое искусство. Баязид долго терпел, остановился и решительно произнес – слышно сквозь арфу:
– Прекрати!
Музыкант впал в раж и с последними звуками арфы треснул шейха по башке, и арфа – на куски.
На следующий день потерпевший от «изувера» получил деньги на покупку новой арфы и сластей – рахат-лукум, халва и фисташки к чаю, и письмо: Баязид просит простить, – не выдержал.
Музыканту стало не по себе. После чего, сейчас же, немедленно отправился в дом к шейху сказать спасибо. И сделался одним из самых верных учеников Баязида.
Спросили Баязида, кто был его главный учитель?
– Одна старуха, – сказал Баязид. – Однажды, в высшем восхищении, я вышел в поле. Встретилась мне старуха и просит донести до города куль муки, а в моем состоянии я не мог нести. Я взмахнул рукой – и появился лев. Я положил ему на гриву старухину муку и сказал: «неси в город». Потом я спросил старуху: «Как ты думаешь, кто я и что ты расскажешь в городе?»
Отвечала старуха: «А скажу я, что встретился мне жестокий и легкомысленный человек».
«Откуда мне сие?»
Она мне сказала: «Подумай-ка, лев создан Богом свободным, а ты его принудил таскать муку, и это жестоко. Кроме того, ты хочешь показать жителям города твои чудеса. Разве это не легкомыслие?»
Тут я узнал от старухиной муковки свою слабость и грех – низвергся и притих.
Случилось Баязиду на узкой дороге встретить толпу юношей. Откуда-то выбежала собака. Баязид посторонился. Кто-то из толпы спросил: почему он, царь суфиев, попятился перед собакой? – ведь Бог вознес человека выше всех тварей.
Баязид ответил: «Эта собака сказала мне: „О, Баязид, в первотворении мы не одно ли и то же? И чем я виновата, что Бог покрыл меня собачьей шкурой, и в чем твоя заслуга, что Бог короновал тебя царским венцом?“ Эти слова побудили меня дать собаке пройти вперед».
Другой раз, во время прогулки, к Баязиду привязалась собака, вся в грязи. Баязид подобрал полу своего плаща – не запачкаться.
Но собака заговорила: «О, шейх, если я запачкаю твою одежду, тебе достаточно кувшина воды – вымыть, но нечистоту твоего сердца не смоет вода и семи морей!»
Баязид сказал: «И вправду – ты грязнуля, а я – разве душа моя чиста? Давай, будем друзьями, и из двух нечистых не получится ли чистое?»
А собака сказала, – она говорит по-своему, на собачьем, а Баязид перевел на персидский: «Собака не любит с тобой водиться. Собаку гонят в три шеи, а тебе всюду – здравствуйте, пожалуйста. О какой тут дружбе, я – собака. Какие у меня запасы – сухарик на обед, а на ужин – воспоминание, а у тебя – целый мешок пшеницы. Нет, нам с тобой не рука».
И воскликнул Баязид от всей души:
«О, Господи, собака считает недостойным ее сопровождать, откуда мне надеяться быть сопровождаемым Тобою!»
И возблагодарил Бога, что вразумил его через собаку.
3. Зун-Нун*
Родина Зун-Нуна Египет. Имя одного из самых громких среди суфиев Х-го века: Басри месопотамский, Баязид персидский, Зун-Нун египетский. При жизни шла о нем слава: колдун. И удивлялись его образу жизни, все не по-людски, навыворот и наоборот. Жил в одиночестве и скрытно.
Есть что-то глубоко оскорбительное для человеческой души: законы природы. Одни времена года чего стоят, а непрерывное мое «хочу»? Какое рабство, безвыходно.
Рано я это почувствовал и тогда же сказал себе: свое рабское «хочу» – не хочу.
Мне говорят: трудное это дело и не всякому на руку. И указали дорогу: живет праведник. Долго искал я подвижника и нашел, вижу: привязал себя человек к дереву и висит вниз головой.
«О, мое тело, я буду терзать тебя, пока ты не станешь мне послушным. Я стану свободный, когда заглушу в себе твой голос: „хочу“».
Меня поразила решимость этого человека, он услышал мое удивление: «Кто это? – спросил он, – кого я мог тронуть-мое раскаяние при бесчисленных моих пороках?»
«Мир тебе, – сказал я и подошел поближе, – объясни мне твой подвиг».
«Мое тело не повинуется моей воле, – страждет, а кто дает страданию овладеть душой, душа теряет силу сопротивляться соблазну».
Ответ подвижника и другие мои встречи открыли мне путь, но я еще не постиг: «Кто предался воле Божьей, о том Бог печется».
Однажды, раздумывая: как возможно Богу заниматься делами твари? – я увидел на дереве птицу: глаза ее никуда не глядели – слепая. Кто – подумал я, – накормит и напоит ее, слепую?
А птица слетела наземь, копается клювом, – подковырнула зерно, червяков прихватила и снова поднялась на дерево– на старое место.
Слепая птица открыла мне глаза и укрепила мою веру. Так совершилось мое обращение.
Бродил я как-то в горах и вижу у входа в пещеру толпа. Мне говорят: в пещере живет святой, раз в год выходит он к народу и дуновением своим и взглядом исцеляет больных. Нынче этот день. Я стал в отдалении и жду. И вот вышел из пещеры человек: маленький, худущий, впалые глаза, но такие– от взгляда душа содрогается.
Ласково он посмотрел на больных. Поднял глаза к небу и потом подул на страждущих, – и все исцелились: слабоногие подпрыгнули, слепые опустив руки, без поводыря пошли по дороге, немые громко затараторили – глухим не по ушам: затыкай пальцами, а бесноватые – тише воды, ниже травы.
Увидя все это, я бросился к святому, схватил его за полу.
«Ради Бога, ты исцелил телесные немощи – исцели мою душу!»
Святой остановился, взглянул на меня и сказал:
«Зун-Нун, дай мне уйти: Бог смотрит на нас. И когда Он увидит: ты умоляешь меня, вместо него, Он оставит тебя мне, а меня тебе, и мы оба тогда пропадем».
Сказал и ушел в пещеру.
Человек – животное всезнающее и чем меньше знает, тем больше прыти судить и все охаять, и не от дурна, а от дури.
К примеру – Хасан, добряк – но какую ерунду он рассказывает о суфиях.
Зун-Нун позвал его к себе: «вот тебе кольцо, и что тебе за него дадут – то твое».
Болтун взял кольцо и пошел на базар и скоро идет назад:
«Нате, говорит, ваше кольцо, ни одного динара за него не дают: и золото не золотое и камень цветное стеклышко».
«А ты ступай к ювелирам, – что разумные скажут?»
Хасан пошел и скоро вернулся: «Тысячу динаров мне дали за твое кольцо».
«Твои слова, твоя болтовня о суфиях то же, что мнение базара: торговцы не хотели дать и динара, а ювелир, без всяких, по одному взгляду предложил тысячу динаров».
Юноше стало очень стыдно, и он оставил всезнайство.
Меня обвинили перед халифом Аль-Мутавакилем в колдовстве.
И вели к нему в оковах, а был знойный день; вижу – водоноша. Я попросил напиться, и он мне налил полный стакан. Но когда мой спутник хотел заплатить ему – водоноша сказал:
«Ты арестован, в кандалах, и на чужбине, как же я могу взять с тебя плату?»
С тех пор я понял и стал различать совесть.
В Багдаде меня ввели во двор халифа: я был поражен роскошью, – толпы слуг, – меня охватила тоска и я потерялся.
Ко мне подошла старая служанка:
«Ты – бренное тело, чего ты боишься? – сказала она, – ведь и ты и тот, перед кем тебя поставили, – вы оба рабы Божьи. И, если не воля Божья, что может сделать раб другому рабу?»
Зун-Нуна ввергли в темницу. И спустя сорок дней он был приведен перед халифом Аль-Мутавакилем – дать ответ в своем колдовстве.
Зун-Нун так изложил учение суфиев, что обвороженный халиф просил простить его, отпустил его на волю с почетом вернуться на родину в Египет.
4. Желвь и утки*
Помню – в затоне, где чистая отражена как зеркало вода, а на вкус как источник жизни, напоминает родник – живую воду, жили две утки и желвь. Жили они по соседству в дружбе, как в одном доме, мирно.
Приятна жизнь в кругу друзей,
Мгновение – об руку с любимым другом.
Но вдруг судьба, ее жестокая десница стала бить по ногтю их устоя. И в зеркале завтрашнего дня отразилась разлука.
Где такое наслаждение, которое не обнаружила б судьба?
Приятно вино из чаши с друзьями,
Но приходит потом горечь похмелия, разлука.
Вода, основа их жизни и источник корма, стала убывать и зацвела. Убедившись в опасной перемене, утки решили покинуть родные места.
Странствовать не легкое дело,
но лучше домашнего гнета.
С надорванным сердцем, глазами, полными слез, утки пришли к желви прощаться.
Разлучница – черный глаз,
как выразить его злодеяние?
Желвь горько зарыдала: «Разлука, что вы говорите? Как могу жить без верных друзей?»
Жизнь без тебя называется смерть!
Как пережить мне тяжесть разлуки –
при одной мысли я никну как плакучая ива.
Говорят утки желви: «И наше сердце разрывается от печали– необходимости расставаться. Но мы не можем жить без воды и вынуждены улететь».
Кто по своему желанию покинет райский сад?
Говорила желвь: «О друзья мои, какая мне жизнь без воды, труднее, чем вам. Не оставляйте меня одиноку в безводье, возьмите меня с собой!»
Ты ведь моя душа, а хочешь улететь?
Что будет с телом без души?
Говорили утки: «Нам тоже больно без тебя. Где бы нам не довелось жить на приволье, все думали б только о тебе. Но как быть, нам по земле ходить не ладно, а ты ведь не можешь летать».
Сказала желвь: «Как тут быть, рассудите вы – а мне разбитое сердце разлукой – и ума не приложу».
Удивились утки: «О, дорогой друг, за все время нашего соседства ты отличалась разумом и силой воли, но согласишься ли ты на нашу затею?» Желвь говорит: «Как могу я не согласиться, раз вы мне желаете добра?»
Я дал слово быть верным уговору,
не стану нарушать согласия.
Прокрякали утки в ответ: «Наш уговор: когда мы тебя возьмем и подымемся под облака, ты не станешь возражать– и чтобы ни говорили люди, не обращай внимания ни на дурное, ни на хорошее». Желвь согласилась: «Я буду послушна вам и наложу печать молчания на мои уста». Принесли утки ветку, желвь вклюнулась в ветку, и утки полетели.
Поднявшись высоко, летели они над деревней. Народ высыпал смотреть и диву давались. Кричали: «Смотрите, утки несут на ветке желвь. И когда это было видано?» Шумели люди, глазам не верят. Желвь молчит, но скоро чаша ее рвения закипела и воскликнула желвь: «Пусть ослепнет невера!»
И только что желвь раскрыла рот, как тотчас упала на землю. И кричали утки.
Доброжелатели дают совет –
Счастлив тот, кто слушается.
Я желаю тебе добра, но на что тебе совет,
раз ты, несчастный, не слушаешь меня.
5. Халифат и Имамат*
По мусульманской доктрине, исповедуемой суннитами, калиф– наместник Аллаха на земле. После упразднения Халифата в Турции Ислам лишен этого главенства.
Шииты не признают халифов и создали свою теорию преемства верховной власти Ислама в лице Алия.
Последний Имам Махди скрылся, и шииты верят, что он не помер, а в свое время появится на земле.
В 80-х годах прежнего века было восстание в английском Судане, во главе которого стояло лицо, называвшее себя: Махдием, – «безумный Мулла».
Шиитские теории Имамата находятся в исторической связи с понятием о «Саошианте» – Мессии в религии Зороастра (исповедание персов до Ислама – 7-й век).
Персы, обращенные в Ислам, сохранили много из своих прежних верований, и правоверные последователи Ислама их считают еретиками.
Первые четыре халифа по выборному началу – обычай бедуинов, были: Абу Бакр (632–634), Омар (634–644), Осман (644–656), Али (656–661).
Раскол вспыхнул после смерти Пророка (632 г.), когда власть перешла к тестю Пророка Абу Бакру вместо Али.
По мнению шиитских богословов, халифом может быть человек без греха и неспособный к греховным деяниям. Догмат шиитского вероучения – предвечное сотворение Али.
Пророк говорит, по словам шиитов:
«Всевышний сотворил Меня, Али, Фатиму, Хасана и Хуссейна до сотворения Адама, когда еще не было ни небес, ни земли, ни света, ни тьмы, ни солнца, ни месяца, ни рая, ни суда».
После смерти Омара, убит, Халифат предложен был Алию с условием признать Коран и предание согласно толкованию суннитов. Алий не согласился, халифом был избран Осман, убит в 35-м году (хиджры), на халифский престол вступил Али.
После Али – избран его сын Хасан, но Хасан отказался, и халифом сделался полководец Муавия. После смерти Муавия стал халифом его сын Иезид.
Шииты признают имамами 12 лиц: Али, Хасана, Хуссейна, Али, Зейн-Уль-Абидина, Мухаммеда Бакира, Джафара Садэга, Мусу Казима, Али Риза, Мухаммед<а> Токи, Али Наки, Хасана Аскери и Мухаммеда Махди.
«У шиитов месяц мухаррем – первые десять дней посвящены памяти имама Хуссейна и его семьи (в 61-м году хиджры), погибших в Кербеле, в сражении с войском Иезида.
На всех больших улицах воздвигаются черные палатки, в которых особые чтецы (рузе-ханы) рассказывают в трогательных словах историю, разыгравшуюся в Кербеле. Кроме того, в специальных зданиях, так называемых „тэкье“, ежедневно разыгрываются на ту же тему мистерии „тазийе“, что значит „оплакивание“.
Когда на сцене идет печальная драма, рыданья слышатся со всех сторон, зрители бьют себя в грудь и рвут на себе одежды».
Джафар-ибн-Мохаммед – шестой Имам у шиитов.
Шииты считают Али первым преемником Пророка (632 г.), все же другие халифы – узурпаторы.
Одиннадцать потомков Али называются имамами. Одиннадцатый, последний – Мохаммед Махди, по преданию, не умер, а скрылся в конце 8-го века (в 260 г. хиджры), под Багдадом. Шииты верят, что Мохаммед Махди жив и в свой срок явится предъявить права на верховное главенство в мусульманском мире.
Джафар Садэг (правдивый) – шестой из одиннадцати имамов. По числу 12 шииты «двунадесятники» (12 – считая первым Али, остальные И).
Джафар Садэг – из семьи Пророка и унаследовал знание и достоинство своего деда Али. Шииты называют Али – «князь правоверных».
Садэг («Правдивый»)
Джафар Садэг – «хранитель тайн Аллаха». Единственный из потомков Пророка. Он понимает сокровенное Ислама, и никто из современников – богословов и ученых – не был способен усвоить от него тайны.
– Вот где, – Джафар указал на свою грудь, – хранится знание, и как хотел бы я найти, кто мог бы принять сокровище.
Слышали однажды, как Джафар Садэг сказал:
– О, сын мой, старайся уяснить тайное знание. Оно много плодотворнее, нежели ты думаешь. О, сын мой, знакомясь с поверхностным учением и пренебрегая постижением внутреннего смысла, ты сам того не зная, утеряешь свою жизнь. Знай, однако, тайный смысл – дар Бога, а не приобретение. – Аллах дарует тому, кто всем сердцем стремится.
Халиф Мансур
Джафар Садэг был главою магометанских тайновидцев. Ему все верили и считались с его мнением. Не было равного ему в толковании символов и тайн Корана. Его современники получали от него знания, вдохновлялись. Он не вмешивался в политику, но халифы не доверяли ему: происхождение из рода Пророка давало ему право на главенство среди правоверных – звание халифа. У народа Джафар Садэг пользовался большим почетом.
Халиф Мансур приказал своему визирю привести Садэга, решив его погубить.
– Джафар Садэг отрекся от мира, – сказал смущенный визирь, – находится в уединении, вдали от людей и живет только молитвами Аллаху.
Но халиф, не слушая, настаивал на своем решении. И визирь пошел за Джафаром.
Лишь только визирь удалился, халиф приказал слугам убить Джафара: «Когда при появлении Садэга я прикоснусь к моей чалме».
А когда визирь появился, ведя за собой Садэга, Мансур вдруг поднялся, приблизился к Джафару и просит занять место на троне. Сам же опустился на землю у трона и просит Садэга открыть ему его желание.
Садэг сказал:
– Хотел бы я, чтобы ты не звал меня, и я спокойно мог бы служить моему Господу Богу.
Мансур приказал отвести Джафара обратно домой.
Когда халиф остался один, визирь спросил его:
– Что случилось, ты изменил свое решение?
– Когда Джафар вошел, – сказал Мансур, – моим глазам предстало видение: около Джафара появился дракон, грозя поглотить меня с моим троном. Страх вывернул меня, и я потерял голову, не зная, что делать. Я поднялся и попросил занять мое место.
Рабы
Джафар Садэг призвал своих рабов:
– Обещаем друг другу, – сказал он, – кто из нас в день Последнего Суда будет спасен, пусть поможет другим.
– Потомок Пророка, тебе ли нуждаться в нашей помощи? Твой дед в первый же день явится спасти весь мир.
– Я стыжусь моих поступков, – возразил Садэг, – и не посмею взглянуть в глаза моего деда.
Так слуги Божьи обращались со своими рабами.
Ожог
Один из рабов Садэга принес после вечери горячей воды для омовения рук. Вода была так горяча – Садэг ошпарил пальцы и, содрогнувшись, отдернул руку.
Раб от смущения содрогнулся не менее Садэга и, не зная, чем выразить свою вину и испросить прощение, он произнес стих из Корана:
Аллах любит тех, кто сдерживает свою злобу,
И тех, кто прощает людям,
И тех, кто выражает великодушие.
На каждую строку Садэг ответил:
– Я не чувствую никакой злобы.
– Я прощаю тебя.
– Отпускаю тебя на волю.
И возблагодарил Садэг Бога:
– Какие пустяки – обжегся! – пробудили великодушие.
Гордость
Сказали однажды Садэгу:
– Ты награжден всеми добродетелями и полон величия – ты свет очей в роду Пророка. Но ты уж очень горд.
Отвечал Садэг:
– Я совсем не горд. Это гордость Аллаха: Аллах занял вместо моей гордости, которую я победил в себе.
Мудрец
– Кто есть мудрец? – спросил Садэг ученейшего богослова Абг/ Ханифу.
Абу Ханифа сказал:
– Тот мудр, кто умеет отличить доброе от злого.
– Какая же это мудрость? – заметил Садэг. – Эта способность есть и у животных.
– Так кто же по-твоему самый мудрый?
Садэг ответил:
– Тот мудр, кто может различить два добра и два зла: и выберет лучшее добро из двух и меньшее из двух зло.
Дар
Какой-то потерял на дороге сумку, а в ней деньги.
– Не иначе, как Садэг присвоил, – утверждал потерявший сумку, лично он не знал Садэга, а только по слухам – бродячий.
Садэг спросил его:
– А сколько было в сумке?
– Тысяча драхм.
Садэг привел к себе потерявшего и дал ему тысячу драхм.
Спустя несколько дней обвинявший Садэга нашел свои деньги и принес Садэгу:
– Возьмите ваши, я нашел сумку. Садэг сказал:
– Мы, сыны из рода Пророка, не берем обратно, что однажды дали.
Бедняк и богач
Садэга спросили: Кто, по его мнению, лучше: терпеливый бедняк или благодарный богач?
Садэг ответил:
– Терпеливый бедняк лучше: сердце богача льнет к кошельку, а сердце бедняка к Богу.
От слов Садэга
– Мои внутренние глаза раскрываются, когда меня обличают.
– Не советую тебе водиться:
– Избегай лгуна – правды не найдешь, всегда будешь обманут;
– То же и гордый человек, в решительный час тебя покинет;
– Не лучше и дурак: «услужливый дурак опаснее врага»;
– Не очень-то полагайся на легкомысленного – оставить в нужде такому ничего не стоит;
– Бессовестность – в грош не поставит посул, ни слово, продаст;
– Тот грех, что начинается со страха и кончается прощением, приближает человека к Богу.
Спросили Имама:
– Как может Имам, потомок Мохаммеда, судить о мирских делах, не принимая участия в жизни?
Садэг ответил:
– Богом дано пророку пять душ:
– Животная душа – ею Он движется;
– Сердечная душа – с нею Он обладает устремлением и способен на борьбу;
– Душа страждущая, по воле которой Он живет: алчет и жаждет;
– Душа верующая, она помогает убеждать и направлять;
– Душа святая, с ней Он выполняет пророческое призвание.
– После смерти первые четыре пропадают или растворяются. А святая душа не может ни пропасть, ни раствориться и лишена честолюбия и переходит на Имама. И Имам, подобно Пророку, дает во всем отчет.
Бишр Хафи родился в Мервском оазисе в 767 году, жил в Багдаде.
Жизнь его была не совсем так – завсегдатай багдадских кабаков.
Обращение его к Аллаху совершилось в кабацком угаре. Пропив сапоги, босой, не помня себя, кренделил он беспутно домой. На всю жизнь в память своего чудесного обращения решился остаться босоногим.
Обращение
Было дело так: поздно вечером, вдребезги пьяный, идет он и видит на дороге лоскуток бумаги, поднял грамотку и читает:
– Б-исми-лляхи-ар-рахман, ар-рахим – «во имя Аллаха: милосердного, милостивого…» (такими словами начинаются все главы Корана).
Бишр достал пузырек духов, окропил находку и с благоговением, как святыню, понес домой.
И в ту же ночь одному благочестивому человеку приснился сон: слышит голос: «Ступай к Бишру и скажи слова Корана», повторил написанное на лоскутке:
«…Ты очистил наше имя, так и мы очищаем тебя;
Ты превознес наше имя, так и мы превознесем твое;
Ты сделал наше имя благоуханным, так и мы сделаем тебя».
Человек проснулся и раздумался: «Что-то неладно. Бишр беспутный, пьяница, сон не о нем, так ли я понял?»
Поднялся, совершил омовение, проговорил молитву и снова неожиданно заснул.
И снится ему тот же сон. И третий раз тоже.
Когда настал день, человек пошел искать Бишра.
В одном из кабаков он наткнулся на пьянчужку: Бишр валялся под скамейкой мертвецки пьяный.
– Оставь его, какой может быть разговор, посмотри, пьян, как стелька, мычит.
Но человек просит кабатчика:
– Скажи ему, есть до него важное слово.
– Чье слово? – пролепетал Бишр.
И был поражен, узнав: слово Божье.
Тотчас поднялся и, обратившись к собутыльникам, твердо сказал: «Други мои, я призван и должен уйти. Никогда больше вы здесь не увидите меня!» Так и было. Раскаяние очистило душу и он достиг благочестия.
Ахмед Ханбал
Для Бишра весь мир казался озарен сиянием Аллаха. Ахмед Ханбал, первый из ученых-богословов и юристов, часто посещал Бишра и испытывал его в Боге.
Учеником Ахмеда было вдиву, как это возможно: Ахмед, первый в науке Ислама, советуется с безграмотным.
Ахмед отвечал:
– Да, я в науке – минарет, но в познании Бога Бишр превосходит.
Бесподобный
Бессмертный пророк Эльяс (Илья) Аль-Хидр (Земной), когда его спросили: кем он считает богослова Шафия, ответил:
– Шафия – один из столпов Ислама. – А Ахмед Ханбал? – Ахмед Ханбал – один из знающих правду. – А Бишр Хафи? – Бишр Хафи – ему нет подобного.
Побежденное желание
Бишра упрекали: «Ты знаешь много изречений Мохаммеда, почему же ты таишь их?»
– В моем сердце сильное желание сообщить вам и я не могу победить это желание. Но я возвещу вам о них, как только превозмогу, – ответил Бишр.
Образец поведения
Говорили Бишру:
– Багдад погряз в мирской суете, и все, чем питаются багдадские жители, создано и собрано неправедно и бесчестно, как же ты этим питаешься?
Бишр сказал:
– Я ем то же, что и вы, пью то же, что и вы.
– А скажи: благодаря каким добродетелям ты достиг своего состояния?
Бишр отвечал:
– Откусываю куски меньше ваших, протягивая руку короче вашей.
Понять было так: довольствоваться малым, воздерживаться и быть честным.
Ответы
Его тянуло на мясное, но денег у него никогда не водилось, и он невольно воздерживался. Однажды зимой его застали: сидит в комнате голый и дрожит.
– Зачем же ты сам себя мучаешь?
– Я думал о бедных людях, – отвечал Бишр, – которые страждут от холода, и у меня нет ничего, чтобы помочь им. Вот и снял одежду, мерзну, чтобы, имея их мысли, равняться с ними.
– Почему ты не порицаешь великих мира сего, виновных в стольких жестокостях?
Бишр ответил:
– Имя Аллаха я ставлю слишком высоко, чтобы произносить его перед теми, кто Его не хочет знать.
Чудесный коврик
Рассказывает Ахмед-ибн-Ибрагим:
– Бишр поручил мне пойти к Маруфу, живет на том берегу Тигра, и сказать, что придет к нему после молитвы. Я исполнил поручение, но Бишр так запоздал – не было лодок для переправы. Очень меня забеспокоило: был поздний вечер. И вижу, наконец-то, Бишр появился и, не видя лодок, кинул свой молитвенный коврик на воду и так переправился на другой берег. До утренней зари Бишр оставался с Маруфом и таким же путем, на коврике, вернулся. Я бросился к его ногам, прося помолиться обо мне. Бишр помолился и просил меня не говорить об его тайне. До самой его кончины– я молчал.
Паломничество
Пришел к Бишру один человек, просит совета: у него две тысячи серебра и он хочет совершить паломничество в Мекку.
Бишр сказал:
– Если ты затеял паломничеством ублажить Господа, ступай и уплати долг должника, или дай деньги неустроенному, или тому, у кого на руках большая семья. Один такой поступок, которым ты порадуешь чье-нибудь сердце, несравненно выше всяких паломничеств.
Доброта
Незадолго до смерти Бишра пришел к нему человек и жаловался на свою нужду. Бишр снял с себя рубашку и подал человеку. Лег, прикрылся тряпьем и помер.
После его смерти видели его во сне, спрашивали:
– Как поступил с тобой Бог?
– Бог укорял: – Чего, – говорит, – ты, несчастный Бишр, всю жизнь боялся меня? Разве ты не знал, что доброта одно из моих качеств.
Изречения
Из изречений Бишра:
1) Странствуйте постоянно: вода, что течет, остается свежей, чистой и прозрачной;
2) Кто стремится, чтобы люди почитали его, тот не знает благодати божественной любви;
3) Три поступка самые трудные: быть щедрым, испытывая нужду; обладая властью, воздерживаться; говорить прямо перед тем, кто внушает страх;
4) Пока твой враг тебя боится, ты не достигнут совершенства.