*
Полезно, во всяком случае, любопытно, узнать, в какие условия поставлена работа в СССР для исследователя по церковной истории. Восстановляю в памяти эту полосу своей жизни на русской земле в кругу русских, мой труд над Аввакумом.
В 1927 г. я служил в Москве в Институте Маркса и Энгельса.
Московский барский особняк Долгоруковых, что за Музеем Александра III, в М. Знаменском переулке. Помещение переделано и богато оборудовано: три этажа – «кабинеты» всех стран и народов. Интернационал разношерстных «научных сотрудников» корпит над расшифровкой заковырчатых Марксовых «письмен» и комментарием столпов научного социализма. В распоряжении занимающихся тщательно расставленные по железным полкам десятки тысяч томов: экономика, обществоведение, история переворотов и материализм – материализм вульгарный, материализм философский, материализм исторический, материализм диалектический, материализм…
Я во французском кабинете приводил в порядок рукописи Гракха Бабефа и документы, относящиеся к этой судейской крысе, взбешенной революцией. Мне и в голову тогда не приходило: Протопоп Аввакум! И по мере того, как я тоже корпел над Бабефом, и так мне все это осточертело, я нет-нет, бывало, и сбегу. А бегал я в подвал: там склад самых разнообразных книг или, попросту говоря, книги валялись, разбросанные по полу, как их швырнули. Подлинный клад для книжных любителей и для тех, кто, не поддавшись одури «материализмов», сохранял свободу думать по-своему. Тут были и разрозненные тома аббата Миня: творения греческих и латинских отцов; и древние классики, и прелестные по наивности записки Фонтэна о житье-бытье Пор-Рояля, и по-русски (не славянское) Добротолюбие. Роясь в книжных сокровищах, напал я на «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Изд. Археографической Комиссии, 1916 г.
Чем меня протопоп притянул, не сумею сказать, только вынес я его из мерзости запустения крысиного подвала и унес в свой французский кабинет. И в свободный час от крысиного Бабефа стал читать эту «жизнь», вникая в непростую, а «просто» выраженную русскую речь. Меня взволновала и сама «жизнь», и как она написана.
Как это все непохоже! И не такое давнее: русский XVII век. А сам «огненный» протопоп! Какая убежденность веры, какое железо воли и прямого слова. И в мире нет власти, а на земле властей, кто бы мог сломить такую веру и урезать язык. И костер такому – только царственный путь, а смерть – царский венец.
И еще острее было мое чувство: ведь перед глазами «советская действительность» – согнутая, запуганная, и раболепство с наушничеством и доносом – «подхалимаж».
«Житие» Аввакума – Библия русского старообрядчества. Не было дома, где бы не хранился список: береженая книга – от Белого моря по Волге, на Дону и на Урале. Поколения «последней Руси» вырастали на этой книге.
Старообрядцы – это лишь остров среди «православного» моря русского народа, и там имени Аввакума не слышно. А интеллигенция? В истории, когда проходили «раскол»: рядом с патриархом Никоном упоминался и Аввакум. И только. Потом, как с физикой, все путалось: «удельный вес» – «торричеллиева пустота», а Аввакум попадал в Даниила Заточника, а то и начисто стирался. «Житие» известно было только на вершинах: сохранился восторженный отзыв Тургенева, Толстого, Розанова, Мельникова-Печерского, Горького. В школьных историях литературы «житие», как литературный памятник, не упоминалось. Так было у русских. А с французов и спрашивать нечего: единственный Ю. А. Легра в своей краткой истории русской литературы впервые дал по-французски несколько строк из «жития» – честь ему за начало.
Я и задумался: Бабеф Бабефом, а Аввакум не выходит из головы. И, наконец, решил перевести «житие» на французский. Решил, но понимаю: дело не простое. С этого и начинаются мои разыскания.
Аввакум – не реклама интуриста. Для перевода требуется не только точно определить слова и выражения, а еще и прочитать текст исторически: упоминаемые лица, без справки о которых не обойтись; события и намеки на события, которые надо установить хронологически; а цитаты из Священного Писания, догматические и литургические споры… – так я и втянулся в работу историка и филолога.
В Институте Маркса и Энгельса нашлись две книги: Диссертация об Аввакуме А. К. Бороздина и Очерк В. А. Мякотина. У Мякотина (родственник Аввакума) живо, но уж очень легко или, как говорят критические обозреватели, «нажимающие педаль»: занимательно, но поверхностно. А. Бороздин – все, что можно представить себе, как «недисциплинированное», что случается или у очень молодого: сгоряча; или с путанной головы у ученого: беспорядочная и тяжеловесная мешанина (прошу прощения за пришитые слова!) биографических данных, культурно-исторических обозрений и текстуальной критики. Но Бороздин меня надоумил: теперь, после прочтения его книги, мне было куда глаз обернуть и чего доискиваться или, говоря по-книжному: Бороздин наметил мне «точку отправления». И за то ему благодарен.
О ту пору в Ученых Записках Раниона (Российской Ассоциации Научно-Исследовательских Институтов Общественных Наук) появилась статья профессора-антрополога В. К. Никольского о Сибирской ссылке протопопа Аввакума: материал – по архивам, много новых и точных данных о протопопе.
Товарищ по кабинету, историк старого закала, без набившего оскомину казенного принудительного «материализма», обратил мое внимание на статью и познакомил с автором.
«Какой чудесный антирелигиозный фильм можно сделать из жизни Аввакума. Хочу непременно за это взяться!» – выпалил Владимир Капитоныч. И как отбрил.
Дело происходило на людях и, хоть никто за язык не дергал, как было не воспользоваться случаем и не засвидетельствовать свою «лояльность», или, употребляя оборот протопопа, запуганную «… душонку»? Тем разговор и кончился. А жаль: умный человек Владимир Капитоныч, и глаз без засоринки, ясный.
Я понимаю, мне ли не знать человеческую немощь, и не судьей с черствым сердцем, сухарем со своей бесчеловечной справедливостью хочу быть в несчастье, но передо мной неотступно стоит русский образ – человек – литая громада блестящая, блистающая крепью, для которого не надо никаких предохранительных мер или, по-советски, «окапываться»: протопоп Аввакум.
Книжный магазин «Международная Книга» на Кузнецком мосту. Разрешается не только посмотреть и руками потрогать, можно и приобрести книгу, – а попадают и очень ценные. Надо только захватить вовремя, а это возможно в первые дни после выпуска книги, ведь доля из общего тиража, поступавшая на внутренний рынок, была, что называется, символическая, и что по-русски нагляднее: на – выкуси! И вот, чтобы чего не проворонить, я от Бабефа, раньше как в подвал, теперь на Кузнецкий. И протоптал себе дорожку, шито-крыто, околом и проломом, как лиса в курятник.
На прилавке: «Памятники истории старообрядчества XVII в. Книга первая, выпуск I». Раскрыл я книгу, и как носом повел по странице, в глазах инда зарябило: Аввакум! – писания протопопа Аввакума. Это была первая часть и притом большая его сочинений (вторая так никогда и не вышла!). Тираж 900 экземпляров, начата набором в 1916 г.
Забрал я в «обе лапы» дорогую мне ношу и уж не лисой, а медведем прямиками по московским улицам и переулкам в Маркса и Энгельса. Там отодвинул я Бабефа, развернул книгу. Теперь я не безрукий: основной материал есть, – смешно было бы подумать, чтобы мне да на попятный! И не перевод жития и даже с примечаниями, – я должен написать историческое исследование.
Мысль написать исследование так меня закружила, что на первых порах я даже собственную природную речь, не то, что забыл, а вдруг точно затмение, столбняк, стал и стою, и отстать нету возможности, или гогочу без причины, видно, очень меня заняло, что ухватил быка за рога, – тогда-то и стали на Москве поговаривать, будто какой-то заезжий на старых книгах… «Чего?» – «Карпыч, что усы в сосульках». У меня тоже с непривычки усы примерзали. «И немудрено, – говорили мудрые люди, – уж очень у нас требовательно. Если другой раз, и русскому человеку хоть на стену лезь, а иностранцу – буржуазное ошмотье! – ни по чем не выдержать!»
Я ходил по букинистам и забирал все, что касалось раскола, все, где было про XVII век и что относилось к истории русской церкви, и описания монастырей, и древние акты, изданные до революции.
При нэпе открылись книжные лавки, и хозяева охотно отделывались от «нелегального» товару: книг «божественного» содержания. А на базарах можно было купить и рукопись.
В ту пору мне посчастливилось: я приобрел I-й том Материалов для истории раскола Субботина; а в другом месте попался IV-й и VI-й. В третьем – книги Сергея Белокурова, на мой глаз самого подробного и обстоятельного исследователя-историка XVI–XVII вв.
В «Международной Книге» комната до потолка набита старопечатными книгами: Кириллова книга, Книга о вере, Поучения Ефрема Сирина и Аввы Дорофея, Скрижаль, Требники, Служебники, Маргарит, Жезл правления, Грамматика Мелетия Смотрицкого – чего-чего не было! За какой-нибудь десяток рублей можно было все купить. И спасти.
Подтянул я поясок потуже – позабудь и пшенную кашу! – и набросился на редкости. Вот когда мечтал я иметь золотые горы.
Но так уж заведено и положено: все, что имеет начало, знает и конец. И только с пьяных глаз Китоврасу (читай в Палее!)[10] неизбежное – конец «бескончалом» показался, да еще моя старопечатная мечта не имела конца-краю. «Гнилому либерализму» между тем пришел конец: хозяин, всегда такой любезный, вдруг точно окрысился, дверь в старопечатную на ключ, руки за спину, «проваливай!» – и не только в старопечатную перестал пускать, айв подвал, где для меня заветный стоял шкаф, а хранились в шкафу пылью покрытые в застежках книги старой веры и старого пения.