*
Гнев Ильи Пророка*
Необъятен в ширь и даль подлунный мир –
пропастна́я глубина,
высота поднебесная.
Много непроходимых лесов, непролазных трущоб и болот,
много непроплывных рек, бездонно-бурных морей,
много диких горбатых гор громоздится под облаки.
Страшны бестропные поприща –
труден путь.
Но труднее и самого трудного тесный, усеянный колючим тернием,
«путь осуждения»
в пагубу.
На третьем разжженно-синем небе – за гибкоствольным вязом с тремя враждующими зверями:
гордым орлом,
лающей выдрой
и желтой змеей;
за бушующей рекой-окияном,
за тесной и мутной долиной семи тяжких мытарств,
за многолистной вербой и дальше ——
по вербному перепутью к яблоне,
где течет «источник забвения», –
там раздел дороги.
Под беловерхой яблоней:
с книгой Богородица
и апостол Петр с ключами райскими.
Записывает Богородица
в «Книгу Живых и Мертвых»,
указуя путь
странствующим, отрешенным от тела, опечаленным душам.
Весела и радостна блаженная
цветущая равнина
– огненный поток из васильков! –
И печальна другая – в темных цветах –
«без возвращения».
Не весело лето в преисподней:
скорбь и скрежет зубовный поедают грешников
во тьме кромешной;
и кровь мучеников
– нестрадавших от мира земную жизнь –
проступает – приходит во тьму, как тать, –
нежданная и забытая,
точит укором,
непоправимостью,
жрет червем неусыпаемым.
В бездне бездн геенны
зашевелился Зверь:
злой и лютый,
угрызает от лютости свою конскую пяту,
содрогаясь, выпускает из чрева
огненную реку.
Идет река-огонь,
шумя и воя,
устрашает ад;
несет свою волну –
всё истребить.
И огонь разливается
широколапый, перебирает смертоносными лапами,
пожирая всё.
Некуда бежать,
негде схорониться,
нет дома,
нет матери.
Изгорают виновные души –
припадают истерзанные запекшимися губами к льдистым камням,
лижут в исступлении ледяные заостренные голыши:
охладить бы воспаленные внутренности!
Нет защиты,
нет утоления.
Архангел!
Грозный —— он
явился не облегчить муки:
грозный, он сносит свой неугасимый огонь:
зажигает ледяные камни – последнее утоление!
Загораются камни –
тают последние надежды.
И оттеняют кольцом,
извиваются, свистят свирепые змеи,
обвивают удавом,
источая на изрезанные огнем, рассеченные камнем рты
горький
свой яд.
Земля!
Ты будь мне матерью,
не торопись
обратить меня в прах!
Вышел Иуда из врат адовых ——
кинутый Богом в преисподнюю,
осужден навсегда торчать у самого пекла,
неизменно видеть одни и те же страдания,
безнадежно,
презренный,
забытый Богом Иуда.
Не обживешься.
Прогоркло.
Берет тоска. И дьявольски скучно.
Слепой старичок-привратник позеленевшими губами жевал ржавую
«христопродавку»,
смачивал огненной слюной разрезные листья проклятой прострел-травы.
Иуда подвигался по тернистому пути ——
Темные печальные цветы томили Божий день;
не попадалось новичков. Безлюдье.
Какие-то два чёрта без спины
– с оголенными раздувающимися синими легкими –
дурачась, стегали друг дружку крапивой по живым местам.
И опять неко́шные: бес да бесиха.
Больше никого.
————
Странно! У Яблони, где толпами
сходятся души и всегда стоит шум, было тихо.
Три несчастные заморыша,
подперев кулаками скулы, на корточках,
наболевшими глазами – с лиловыми подтеками от мытарских щипков,
застывши смотрели
в ползучий отворотный корень яблони, уходящий –
в бушующую реку-окиан.
Да сухопарая
– не попавшая ни в ад, ни в рай –
зевала равнодушная душа
уставшим зевать квелым ртом.
Склоненная пречистым ликом
над «Книгой Живых и Мертвых»,
опочивала Богородица.
А об руку –
окунув натрудившиеся ноги в «источник забвения»,
спал святой апостол Петр
блаженным сном
крепко.
Свесившиеся на боку на золотой цепочке
райские ключи сияли бесподобным светом –
глазам больно.
Ни ангела, ни архангела,
ни херувима, ни серафима,
ни единого Божьего вестника –
Купаться пошли бесплотные,
отдыхали ли в благоухании,
или разом все улетели к широколистной вербе
на вербное перепутье –
задержать чтобы там из мытарств странников –
не беспокоить Богородицу?
Походил Иуда по жемчужной дорожке
вокруг Богородицы,
заглянул в раскрытую Книгу.
Хотел дерзновенный от Источника умыться –
да свернулась под его рукой –
не поддалась голубая вода! –
очернила кончики пальцев.
Отошел ни с чем.
Повзирал на Яблоню ——
сшиб себе яблоко:
покатилось ябло-
ко
к
но-
гам Петра.
Полез доставать:
ухватил наливное райское – не удержался зломудренный! –
Заодно и Ключи ухватил.
С золотыми райскими ключами
Иуде всюду дорога:
всякий его за Петра примет.
Легко прошел Иуда васильковый путь
– подшвыривал яблоко, подхватывал другой рукой –
гремел ключами.
Так добрался злонравный до райских врат.
———
И запели золотые ключи – пели райские: отворяли врата.
Дело сделано.
Забрал Иуда:
солнце,
месяц,
денницу,
престол Господен,
купель Христову,
райские цветы,
крест и миро.
Да с ношей в охапку прямо в ад –
в преисподнюю.
И наступила в раю такая тьма,
хоть глаз выколи, ничего не видать.
А в аду такой свет,
так светло, даже неловко.
Вылез из бездны бездн
геенский Зверь,
засел на Господен престол,
вывалил окаянные свои срамные вещи,
разложил богомерзкие по древу креста –
Из купели пищал паршивый бесенок:
тужился как можно больше нагадить –
Плясали черти в венках из райских цветов,
умащались миром,
покатывались горохом от хохота.
Щелкали черти райские орехи –
заводили, богохульные, свои вражьи песни.
Плясали с ними грешники – лакомы, лжецы,
завистники, гневные, чревобесные,
ябедники, сребролюбцы, обидчивые,
лицемеры, тати, разбойники,
душегубцы, богоотступники, гордые, немилостивые,
клеветники, судии неправедные, цари нечестивые,
архиереи, дьяконы, начальники,
скотоложцы и скотоложницы,
рыболожцы и рыболожницы,
птицеложцы и птицеложницы,
и всякий женский пол, бесчинно
убеляющий лицо и оголяющий свои колена.
Плеща друг друга по ладоням,
плясали все семьдесят семь недугов
и все сорок болезней
с хворью,
хилью,
немочью
– павальные, падучие, трясучие –
резь,
грызь,
ломота́,
колотьё.
Плясали черти и грешники,
перевивались
с холерой, чумой, моровой язвой,
болячкой, нарывом, огне́виком,
мозолью, килой, опухолью,
и с вередом,
и с чирьями,
перевиваясь,
топали да подпрыгивали.
Сама Смерть
кувыркалась
долговязая.
Распалялся Зверь:
трещал крест под пудовыми
богомерзкими вещами:
здоровые, как кость,
распухали срамные вещи, вставая, мерзили.
И творилось бесование –
лихое дело.
×
Темь.
Ни зги.
В поле сива коня не увидишь.
Ночь на небесах.
Пробудилась Богородица.
Проснулся апостол Петр.
Не может Богородица ни Книгу чести, ни в Книгу записывать.
Нет у апостола райских ключей.
Плутают души – взывают потерянные.
Шалыми летают ангелы, натыкаются –
теряют перья пречистые,
разбивают свои серебря́ные венчики.
Лезут черти ——
забираются на Яблоню, обрывают золотые яблоки,
топчут копытами заливной луг,
оставляют следы по жемчугу,
напускают нечистого духа в фимиам кадильниц,
пакостят на крылья и ризы ангелам,
наставляют рожки непорочным женам,
приделывают хвосты угодникам.
И сошлись со всех райских обителей и прохладных кущ
все святители и угодники,
чудотворцы, мученики, великомученики,
блаженные, присноблаженные,
страстотерпцы, заступники усердные,
лики праведных жен, лики царей милостивых,
благоразумные разбойники, и пророки, и апостолы.
Спрашивает Господь:
«Кто возьмется из вас, преподобных,
принести мне похищенное?»
Молчат угодники и все святители
– повесили носы –
страшен Иуда с ключами райскими!
Неохота преподобным платиться боками –
люты козни дьявольские.
Лишь один вызывается
Илья Пророк.
Ожесточено сердце пророка:
некогда лживым наветом увлек дьявол Илью
к убийству отца и матери.
Ожесточено сердце пророка:
хочет мстить.
«Дай мне, Господи, гром Твой и молнию:
я достану похищенное, я истреблю
вконец бесовский род».
«Молод ты и не силен, –
говорит Господь, –
не по тебе такое оружие!»
И воскликнул Илья:
«Господи, я от моря поднял облако,
сделал небо мрачным от туч и ветра,
низвел большой дождь.
Я словом останавливал росу,
я насылал засуху и голод,
устрашая царя Ахава, сына Амврия.
Я на горе Кармил перед лицом
четырехсот пятидесяти пророков вааловых,
и четырехсот дубровных гордой Иезавели,
посрамляя Ваала, низвел на тельца огонь –
и огонь пожрал всесожжение –
дрова,
и камни,
и прах,
и поглотил воду во рву
И еще раз я свел огонь и попались пятидесятников царя Охозии, сына Ахава, посрамляя Веельзевула, идола аккаронского.
Господи, не Ты ли в пустыне у горы Хорива звал меня,
и не в ветре, не в землетрясении, не в огне,
но в веянии тихого ветра я услышал Тебя?
И в пустыню к Иордану Ты послал за мной огненную колесницу и коней огненных?
Ты меня взял к Себе ——».
Молчат угодники и все святители –
дуют в ус.
Милосерд владыка Господь –
не попустит Он раба своего:
дает Господь Илье
гром и молонью.
×××
——————
грохочет гром,
трещат нещадные стрелы,
гремит преисподняя.
Испепелен ад,
разгромлен Иуда,
скован цепями.
Отнята добыча,
погас в аду свет,
прикончилась пляска,
скрючились черти.
Ночь.
На небесах солнце,
и месяц, и денница,
престол Господен,
купель Христова,
райские цветы,
крест и миро.
Грохочет гром,
трещат нещадные стрелы,
гремит преисподняя.
——————
Громом стучат колеса:
на летучих огненных конях от края в край
бороздит колесница.
Хлопает,
– бьет бич –
стучит молот,
скользят, колют копья,
колотит каменная палка.
– мстит ожесточенное сердце –
Подбитые, подстреленные низвергаются дьяволы, падают черти.
И корчится небо от огней – как корчится в огне береста.
Горит огненным шаром
– перебрасывается ханская[1] красная шапка –
встает крыльями,
прорезает твердь огненная мантия;
кровавым парусом носится огненная рубаха;
сверкают огненные очи.
Неотвратимыми ст<р>елами развевается синяя борода,
и сечет –
и сечет
синий пламенный меч.
Обвивается небо
Пламенным змием.
Трещат небесные своды,
лопается небо.
– мстит ожесточенное сердце –
Злыми щенками мчатся за колесницей
души детей,
– рожденных по смерти отца –
воя и кусая,
грызут попавшихся дьяволов.
И души цыган не успевают мастерить из снега зернистый град –
мерами рассыпаются острые градины.
Травит Илья окаянных.
Хлопает
– бьет бич –
стучит молот,
скользят, колют копья,
колотит каменная палка.
Падают черти на землю –
прячутся в гадов, в змеев,
за спины людей,
в кошек, собак,
под шляпки яру́ек.
Встают ветры.
Веет злое поветрие –
Гонятся дикие молоньи ——
Обезумели тучи –
бегут за ветром,
и другие безумные –
прут против ветра.
Загорелись амбары –
го-орит!
Сжигаются нивы,
побиваются градом поля,
разоряются пастбища –
скотина вразброд,
побежали, ревут.
Всё смешалось:
телята, быки и коровы,
овцы, козы, бараны,
ягнята, козлы.
Хлещут ливни
– валят копну за копной –
захлещут до корня.
——
У старых дубов открылись ключи –
текут рекой.
Разливаются реки,
сплываются озера,
мутнеют –
прогорчаются воды,
угрожают потопом.
Гонятся дикие молоньи ——
Сорвались,
летят снесенные вихрем вершины гор,
давят долины –
– ад –
– преисподняя –
– тартар –
– тартарары –
——
содрогнулись стены –
рушатся церковные купола.
И крестом распростертая
в алтаре у престола
черная
– убита громом –
Яга.
«Ты плододавец,
Ты наделяющий,
Ты унимаешь руду-кровь –
уйми, удержи грозу,
положи печать на облаки,
отврати громовый огонь,
отклони,
не направляй на нас,
прости нам
стрелы твои!
Не погуби –
Помилуй –
Пощади мир!
Оставь житницы наши,
рожь и пшеницу,
овес и просо!
Не погуби –
Помилуй –
Пощади мир!
———
– тартар –
– тартарары –
—
валится лес –
две белые лани из леса –
падают мертвые.
Хлопает
– бьет бич –
стучит молот,
скользят, колют копья,
колотит каменная палка.
Задавлены пчелы, замочен рой;
без листьев деревья, го́ло орешенье;
задушены птицы, побит скот –
ни шерстинки!
Поломан горох, помята капуста;
пожжены амбары,
спалило избы –
тает змеиная свечка:
тают вражьи наветы,
напуски,
чары,
призо́ры –
——
нет нового хлеба, нет обнов,
погибла крупа, погиб солод –
не будет ни каши, ни квасу!
Нет житья-бытья, нет богатства,
нет густой ужинистой ржи!
– мстит ожесточенное сердце –
без жалости,
без милости,
беспощадно.
На третьем разжженно-синем небе забушевала неслыханная буря.
Гнется гибкоствольный вяз, исцарапались звери:
орел,
выдра,
змея.
Гнутся ветви – еле переносят убитых на зеленых плечах.
И тянутся –
не провитав близ земного жилья сорока
положенных дней, через мытарства до Вербы –
по вербному перепутью – к Яблоне
сонмы покаранных душ.
Запружают убитую стопами равнину. Толчея.
Некуда яблоку упасть.
Не успевает Богородица в Книгу записывать,
иступилось перо;
и весы кажут неверно:
согнулись стрелки.
Шаршавый пастушонка Елька
– ни с того ни с сего –
толчется у Яблони:
зарится на золотые яблоки.
И две белые лани,
Яга,
скаредный дух,
скот бессловесный.
Приступает Богородица к Сыну – к Спасу Господу –
говорит Богородица:
«Сыне мой возлюбленный, Иисусе Хресте <так!>,
пощади мир: уйми Илью –
убьет он всех!»
———
И бросают ангелы миро варить,
бросают архангелы чистить Христову купель,
пускаются ангелы и архангелы во все концы
– летают за колесницей –
ловят Илью.
Поймать не могут.
Прытки кони – шибко мчатся
с края на край.
Сбилась ханская[2] красная шапка,
изодрана огненная мантия.
Наступает архангел –
настигает архангел:
и поражает грозный громовного –
Илью в десницу.
——
грохочет гром,
трещат нещадные стрелы –
гремит мир,
клокочет ад.
Зыком потрясается поднебесье,
зашатались райские обители.
Свертывались звезды,
как листья, чернели,
падали в темь.
—
И потащились к престолу Господню со всех райских обителей
и прохладных кущ
все святители и угодники,
чудотворцы, мученики, великомученики,
блаженные, присноблаженные,
страстотерпцы, заступники усердные,
лики праведных жен, лики царей милостивых,
благоразумные разбойники, пророки и апостолы.
Восплакались преподобные:
«Господи, никакого покою нет:
обуздай Илью! разрушит он небо и землю,
погубит весь свет: и нам несдобровать!»
Прослезилась Богородица:
«Уйми Илью!»
И внял Всевышний мольбам праведных,
послушал Пресвятыя Богородицы.
Порешил Всемогущий:
огненную колесницу и коней,
стрелы, бич, копья, меч
и каменную палку –
оставить навсегда у Ильи;
навсегда сделать его
властителем молний и подателем дождя;
на голову же возложить пророку камень
в сорок десятин,
десницу его онегодить
и навек не открывать день памяти его –
И была великая брань
на небеси
и на земле.
Смраден час – невозможный.
Глубокими, как пропасти, устами
глотал ад жертвы погибели
и вскипал смрадом.
В бездне бездн
– где родится и плавится огонь –
в геенне
серебряный столб,
в столбе золотое кольцо:
к золотому кольцу прикован на цепи
Иуда.
Так и будет – прикован
на цепи –
с петлей на шее до последнего суда,
не тронется ни на единую пядь
из горького пекла.
Бесятся бесы –
завивают лохматые винтом
свой острый кабаний хвост:
с налёта, визжа, сверлят
волосатую блудливую душу.
Зацепили за пуп
плясуна и волынщика,
поддёрнули на железное гвоздьё,
пустили качаться
над раскаленными каменными плитами –
– качался плясун и волынщик –
влеплялись стрелы
в изъеденный коростой
язык балагура –
———
грыз дьявол – веревкин чёрт,
заячье сердце и лукавое.
Один черт без спины
– с оголенными раздувающимися синими легкими –
пилит руку
дерзкому хитрому писцу.
——
Железное дерево с огненной листвой
трепетало,
осыпались огненные листья.
Из темной реки подымался вопль,
и клич,
и визг.
Змеи сосали лицо,
черви точили раны;
двуглавые птицы,
крича,
кружились,
выклевывали глаза.
Дьяволы разжигали железные ро́ги
и проницали сквозь тело.
———
Пламя грозит,
душит дым,
падает горящая смола.
Писк,
скаканьё,
сатанинские песни.
Там плач неутешный,
мука вечная
и бескончинная.
Земля!
Ты будь мне матерью, не торопись обратить меня в прах!
Пляс Иродиады*
Ударила крыльями
белогрудая райская птица:
пробудила ангелов –
спохватились ангелы,
полетели печальные
на четыре стороны,
во все семьдесят и две страны
понесли весть –
свя-атый ве-ечер!
«Ой, коляда, коляда!
Пришла коляда
накануне Рождества».
В этот вечер
– святой вечер –
Христос на земле родился,
воссиял ночному
миру мир и свет.
– свя-атый ве-ечер! –
«Ой, коляда, коляда!
Пришла коляда
накануне Рождества».
Непробудным сном спали волхвы
в теплой просторной избе.
Три золотые короны
– золотые лампады –
теплились на вещих
серебряных головах.
Разморило старые кости:
долог был путь
и труден весьма.
Золото, ладан и смирна
оттянули мудрецам все руки;
ходко шла звезда,
как вела их к вертепу, –
едва поспевали.
И снились мудрым
чудесные вещи:
в сонном видении предстали
три пламенных ангела –
сказали три пламенных ангела:
«Идите, идите, волхвы,
на свою гору Аравию,
не возвращайтесь к царю
Ироду:
не добро на сердце цареви,
хочет царь извести
Младенца.
Идите, идите, волхвы!»
Мигом слетел сон,
будто спать не ложились.
Поднялись волхвы,
помолились звезде,
Младенца поняньчили.
Еще раз поклонились Младенцу,
пастухов пожурили;
и с путеводной
по скользким тропам
отошли иным путем
на гору Аравию в страну свою
персидскую.
И там сели мудрые
в столпы каменны,
и сидят доднесь,
питаясь славословием,
усердно хваля Всевышнего.
– свя-атый ве-ечер! –
«Ой, коляда, коляда!
Пришла коляда
накануне Рождества».
Вошел гнев в сердце,
разлился по сердцу
Ирода:
– обманутый и осмеянный –
тоска, тревога, страх
медяни́цей жалят сердце;
тоска, тревога, страх
вороном клюют царское сердце
– ибо народился царь иудейский! –
И помрачилась смущенная душа:
посылает царь перебить всех
младенцев
от трех лет и ниже
– ибо народился царь иудейский! –
Замутились непролазные туманы по нагорью –
тутнет нагорное царство.
Ясные звезды и темные
со звездами и полузвездами
затмили свой светло-яркий свет,
держали дороги,
путали перепутья.
– не всплыла святая луна –
рогоногий встал месяц
на ее месте,
и от востока до запада,
от земли до неба
стон
стал.
«О, безумие и омрачение
нечестивых царей!
Нет меры и конца
жестокости».
Колыбели – гро́бы,
не скрипят,
не качаются
липовые,
– нет младенца живого! –
не погу́лить,
не пикнуть
бездыханному.
И плачет мать
– Рахиль неутешная –
не хочет утешиться:
ибо дом ее пуст
и нет детей.
Твердо, как камень, молоко,
а сосцы ее – железо,
а сердце – ад.
Одна Божия Матерь не горюет:
к ее девичьей груди
приливает
теплое молоко;
не тужит.
И увлажняются глаза непорочные
радостью обрадованной
кормящей матери.
Один жив младенец-свят –
один
Исус
Христос!
У седого Корочуна –
– укрыл Корочун странников! –
(на том свете старому
стократы зачтется!)
У седого деда в хлеву
лежит в яслях
Младенец.
Конь подъел под Ним сено,
топает ногой,
как топал,
когда белый ангел зажег
звезду над вертепом.
Сонно жуют волы жвачку,
не му́кнут,
не шевельнутся –
не чета вороному!
Укоряет коня Богородица:
– Зачем съел всё сено! –
И стелет солому, повивает сына –
свя-атый ве-ечер!
«Ой, коляда, коляда!
Пришла коляда
накануне Рождества».
На черной горе,
на семидесяти столпах
златоверхие три белых терема;
вокруг теремов железный тын –
булатные вереи,
на каждой тыминке по маковке,
на всякой маковке по черепу –
не подойти злой ведьме,
не подступиться к теремам
и на семь верст:
не любы ей медные ворота да железный тын –
заворо́жены!
В медных сапогах, в железной одежде
Ирод-царь,
празднует черный казар новолетие –
жатвенный пир.
На царском дворе
запалили костры,
на царском дворе
кипят котлы:
пшеничное вино,
червонное пиво,
сладкие мёды.
Полон дворец гостьми, –
не сосчитать ликом –
битком набиты три терема.
Веселые люди, потешники
– и звонкие гусли гудут –
скоморохи, глумцы, кукольники,
и ловка́ и вертка́
береза́-коза
в лентах бренчит погремушами,
удоноши, зачерненные сажей,
игрецы и косматые хари:
кони, волки,
кобылы, лисицы,
старухи, козлы,
турицы, аисты, туры,
павлины, журавли,
петухи;
– там пляшут со слепой рыжей сучкой –
– вертятся вкруг чучелы с льняной бородой –
– там обвитые мокрым полотном рукопашь борются с лютым зверем –
– там безволосые прыгают с обезьянкой через жерди –
– разносят утыканные серебром яблоки –
пожеланья,
визг, драка, возня
и подачки.
Осыпают, осевают зернами,
кличут Плу́гу,
гадают.
И на сивой свинке выезжает сам Усень
– овсеневые песни –
«Заря-Усень!
Синь-зелен-Овсень!
Приди к нам!
Та́усень, Та́усень!»
– Бьют в заслонки, решота, тазы, сковородки –
И бродят мартыны безобразные
да медведчики с мохнатыми плясовыми,
медведи
непозванные садятся за стол –
беззапретно ковыряют свиную морду,
навально ломают из чистого жита калач,
объедаются румяным пирогом,
лопают пышки-лепешки,
непрошенные пьют крепкую чашу.
Ого-го, коза!
Переминается с ноги на ногу,
поворачивается на копыточках
на серебряных –
и вдруг дрожит серая, что осиновый лист,
дрожит и не с места.
————
Завизжали собаки,
заметались медведи –
громыхают цепями,
рвут кольца –
на дыбы толстопятые.
То не бубны бьют,
не сопели сопят,
не бузинные дуды дуют,
не домра, не сурна дудит,
не волынка, не гусли,
тимпаны –
красная панна
Иродиада,
дочь царя пляшет.
Белая тополь,
белая лебедь,
красная панна.
Стелют волной, золотые волнуются волосы
– так в грозу колосятся колосья
белоярой пшеницы –
И стелют волной, золотые подымаются косы,
сплетаясь вершинами,
сходятся
– две высокие ветви
высокой яблони.
А на ветвях в бело-алых цветах
горят светочи,
и горят –
и жгучим оловом слезы
капают.
А руки ее –
реки текут –
из мира –
ми́ровые,
из прозрачных вод –
бело-алые.
А сердце ее –
– криница –
полная вина красного
и пьяного.
А в сердце ее –
один,
– он один –
он один,
он в пустыне
оленем рыщет.
Белая тополь,
белая лебедь,
красная панна.
Он один,
он в пустыне
оленем рыщет.
А руки ее
– реки текут –
из мира –
ми́ровые,
из прозрачных вод –
бело-алые.
А сердце ее –
– криница –
полная вина красного
и пьяного.
И восходит над миром навстречу
солнце пустыни,
раскаленной пригоршней взрывает
песчаные нивы.
И идут лучи
через долины и горы,
через долины и горы,
по курганам,
по могилам,
по могильным холмам,
по могильникам –
Закидывает солнце лучи
через железный тын
в белый терем –
———
Быстры, как стрелы,
и остры глаза царевны:
она проникает в пустыню –
Он в пустыне,
облеченный в верблюжью кожу,
он крестит
небо и землю,
солнце и месяц,
горы и воды –
Белая тополь,
белая лебедь,
красная панна.
Он в пустыне,
он крестит
небо и землю,
солнце и месяц,
красную панну –
он крестит
в кринице:
ее сердце –
криница,
красная, пьяная,
и кипит
и просит.
Не надо ей царей, королей,
королевичей:
он – единственный
жених ее,
она – невеста.
И сердце ее отвергнуто!
Осень,
осе́нины,
синие ве́черы.
Синим вечером одна тайком,
– одна тайком –
из терема она
на Иордане:
в Иордане крестилась
– крестил Купало –
– и сердце ее отвергнуто!
Не надо ему дворцов, золота,
царской дочери,
не надо сердца сердцу,
обрученному
со Христом,
– женихом небесным –
И вопленицы не станут причитать над ней,
не посетует плаче́я,
не заголосит певуля,
не завопит вытница.
Осень,
осе́ницы,
синие вече́ры.
«Ой, рано-рано
птицы из Ирья по небу плывут.
Ой, рано-рано
Таусень! Таусень!
Красная панна
Иродиада,
дочь царя пляшет.
И пляшет неистово-быстро
и бешено,
– панна стрела –
пляшет метелицу,
пляшет завейницу.
Навечерие
– свят-вечер –
ночи – сквозь,
ночь.
И встал царь.
Не дуют дуды,
не кличут Плу́гу,
замолкли сурны, домры.
Зачерненные сажей жутко
шмыгают удоноши,
сопят медведи.
«Чего ты хочешь, Иродиада?»
И клянется:
«Чего ни попросишь, я всё тебе дам!»
Прожорливо пламя – огнь желаний,
– тоска –
тоска любви неутоленной
неутолимо
жжет.
«Хочу, чтобы ты дал мне голову Купалы!»
И опечалился царь,
опечалился белый златоверхий терем.
Зачерненные сажей жутко
шмыгают удоноши,
сопят медведи –
Красная панна!
Несчастная панна!
Зажури́лась черная гора,
Тутнет нагорное царство.
Повелением царя усечена
голова
Иоанна Крестителя.
Нагорное царство
– туда ветер круглый год не заходит –
на черной горе
и кручинится.
Белая порошица выпала –
белая кроет,
порошит кручину
да черную гору.
– свя-атый ве-ечер! –
«Ой, коляда, коляда!
Пришла коляда
накануне Рождества».
Звонче меди, крепче железа
царская власть ——
«О, безумие и омрачение
нечестивых царей!
Нет меры и конца
жестокости».
Он не рыщет в пустыне
сивым оленем,
не крестит в реке Иордане:
пророк Божий Предтеча
в темнице.
Его тело одеяно кровию –
гроздию,
и в село до села
не пройдет его голос –
– свя-атый ве-ечер! –
«Ой, коляда, коляда!
Пришла коляда
накануне Рождества».
В прогалинах белой порошицы
в ночи
показалась луна.
В зеленых долинах на круторогой
Магдалина
прядет свою пряжу
– осеннюю паутину –
«Богородичны нити».
Тихий ангел из терема
залетел на луну
к Магдалине.
«О чем ты плачешь, тихий ангел?»
«Как мне не плакать:
моя панна Иродиада
свои дни считает».
– свя-атый ве-ечер! –
«Ой, коляда, коляда!
Пришла коляда
накануне Рождества».
Красная панна!
Несчастная панна!
На серебряном блюде,
полотенцем окрытая, –
с тяжелой золотой царской вышивкой –
голова Крестителя.
Зарная змейка с лютым жалом
в руках царевны –
острая вспыхивает
в руках царевны
над головой Купалы.
——
И красная –
из проколотых оленьих глаз
по белому
кровь потекла –
и не канет,
течет ей на белую грудь
прямо в сердце
– в ее сердце –
ее сердце –
криница,
не вином,
огнем напоена.
Красна –
– свеча венчальная –
Иродиада
над головой Крестителя:
она дает ему последнее
– в первый раз –
первое
– в последний раз –
целование.
Стучит
сердце,
колотится.
Раскрыты губы к мертвым –
горячие
к любимым устам.
Тоска,
тоска любви неутоленной,
неутолимой –
———
Стучит
сердце,
колотится
– отвергнутое сердце! –
И очервнелись мертвые,
зашевелились холодные губы –
и вдруг, отшатнувшись от поцелуя,
дыхнули исступленным дыхом
пустыни.
———
Задрожала гора,
вздрогнул терем,
выбило кровлю,
согнулся железный тын,
подломились ворота –
– попадали чаши и гости –
кто куда, как попало:
царь, царица,
глумцы, скоморохи,
кони, волки,
кобылы, лисицы,
старухи, козлы,
турицы, аисты, туры,
павлины, журавли,
петухи
и береза́-коза,
и медведи –
«Пусто место ——!!!»
Злая ведьма
и с ней ее сестры,
– одна другой злее –
без зазора, без запрета
ринулись по черной горе –
прямо в терем.
И другие червями
ползли по черной горе –
прямо в терем.
Там заиграли волынку –
– чёртов пляс –
шипели полосатые черви,
растекались,
подползали –
– чтобы живьем заесть черного казара –
царя Ирода.
– Слышен их свист за семижды семь верст. –
В вихре
вихрем унесло Иродиаду.
Красная панна
Иродиада –
несется неудержимо,
– навек обращенная в вихорь –
– буйный вихорь –
плясовица проклятая.
И пляшет
по пустыне, вдоль долины, вверх горы –
над лесами,
по рекам, по озерам,
по курганам, по могилам,
по могильным холмам,
по могильникам.
И раздирает черную гору,
сокрушает нагорное царство,
нагоняет на небо сильные тучи,
потемняет свет,
крутит ветры,
ви́рит волны,
– вал на вал –
пляшет плясея проклятая.
Белая тополь,
белая лебедь.
И тесно ей,
– теснит грудь –
и красный знак вокруг шеи
красной огненной ниткой
жжет.
Но пляшет –
не может стать,
– не знает покоя –
вся сотрясаясь,
всё сотрясая.
Так вечно-навечно
до скончания века,
на веки
бескончинные.
Сисиниева молитва*
В Гадояде, в стране стеклянной, царствовал некогда сильный и могучий царь Гог с царицей Магогой. Родила ему царица шестерых сыновей, да таких – загляденье.
Славно царство Готово, не сосчитать в нем богатств, золотой казны, и скота, и тучных нив.
Привольны поля – хоть туда, хоть сюда – не окинет глаз: там пашут железной сохой до самого моря, вышина борозды – сажень. А лес, что в небе дыра, ни деревца кривого в лесу. Завернулись золотые бережки по рекам и по светлым озерам.
Дивности исполнена стеклянная страна, только было бы всё поживу, подобру и поздорову: ели, пили, кручины над собой не знали. И вот, как снег на голову: нашло на царство страшное войско комариное – ввалилось в Гадояд, пошло потопом: хочет голодное крови пососать!
Скликнул царь князей, бояр, мурз, царевичей, ударил всей силой и одолел комариное войско – и ни капельки крови не попало в их голодную глотку; а старого комара, начальника комариного, в темницу посадил – в каменный мешок.
И взмолился из темницы старый комар, говорит царю:
– Дай мне твоей крови пососать, а не то запечется тело твое, что еловая кора, погибнешь сам и всё твое царство и дети твои, дай мне твоей крови пососать!
Рассердился царь, шлет палачей, велит казнить комара.
И день казнят, и другой – три дня казнят, не могут извести: на третьей вечерней заре извели комара – погиб комар.
На третьей вечерней заре из-за холодных гор показалась Вещица.
– Эй, Го-ог! Выведи своих детей к холодным горам, зарежь детей, нацеди горячей крови их, помажь голову старому комару, эй, царь!
Посмеялся царь словам Вещицы, устроил пир на весь мир и пировал всю ночь.
А наутро не стало царских детей.
Схватился царь, посылает в погоню гонцов. И вернулись гонцы – не вернули царских сыновей.
Всякой ночью – на молоду и под полн, на перекрое и на исходе месяца – показывалась Вещица из-за холодных гор.
И горе тому, на кого упадет ее глаз:
она сомкнет уздою уста, высосет душу и только одни оставит глаза на немилый свет – постылую землю.
И горе тому, кто отзовется на ее отклик:
она войдет и ляжет на сердце, щемит неведомой тоской, недознанной грустью, недосказанной кручиной, и тот с утра до вечера кидмя кидается из дверей в дверь, из ворот в ворота, из села до села – на погост.
И горе тому, кто в напущенном сне полюбится с ней: бросится она в голову, в тыл, в глаза, в уста, в сердце, в ум, в волю, в хотенье, во всё тело и кровь, во все кости и жилы, и тот нигде пробыть уж не может и мечется всю свою жизнь – червь в ореховом свище.
Стало всё с толку сбиваться – настало лихолетье – задряхлело Готово царство: в коробах да амбарах завелись мертвые мыши, не рождалось младенцев – подкатит порча под сердце и лежит там, как пирог.
Призывал царь колдунов.
Страшные колдуны водились в стеклянной стране.
Знали колдуны порчи временные и вечные:
временные – их отговаривают заговором; вечные – они остаются до конца жизни.
Знали колдуны, как занимать чертей:
они посылали их вить веревки из воды и песку, перегонять тучи, срывать горы, засыпать моря, дразнить слонов, которые поддерживают землю.
И зная еще много чар и заклинаний, на такое не могли пойти – не могли осилить Вещицу.
Ходил царь по указу колдунов пешком в Окаменелое царство на Скат-rope: ел там царь пену с заклятых гробов, силы набирался. Да только попусту.
Всякой ночью – на молоду и под полн, на перекрое и на исходе месяца – положит Вещица свое тело под ступу и летает бесхвостой сорокой, спускается в трубы, похищает детей, а на место их кладет головню, либо голик, либо краюшку; сама разведет огонек на шестке, там детё и сожрет.
И до зари, налетавшись сорокой, на заре наденет Вещица свое тело и за зарю до белого дня плещется в море, поет свои вещие песни: кто ее слышал, навеки становился как кукиш.
Сидел царь с царицей в золотом дворце на двойных запорах, за крепкими стенами да глубоким, вострыми торнами утыканным рвом, ночи не спали – не собилось – горькую думу думали, тужили о потерянных детях да молили Бога, чтобы дал им еще дитё – последнее.
И услышал Господь молитву – царевна[3] сказала царю. И не успел царь от радости опомниться, не успел пир отпраздновать, как из-за холодных гор показалась Вещица.
– Эй, Го-ог! Выведи живым мне к холодным горам твою царицу, эй, царь!
Помертвел царь.
А над дворцом, напырщив перья, красный птичищ каркал черным граем.
Собрались тут князья, бояре, мурзы, царевичи; вот они шушу-шушу и решили: поналечь всей силой, а не дать в обиду страну – поправиться с Вещицей.
И в одну ночь построили вдали от жилья башню из крепкого камня, оковали ее железом и залили оловом: ни снаружи, ни изнутри невозможно проникнуть. В этой башне затворилась царица и с ней старуха нянька. Карасьевна должна была за печками глаз держать и закрывала б каждый вечер с молитвой и плотно, чтобы как ненароком не залетел в трубу нечистый.
И всё шло хорошо, лучше и не надо в это страшнее лихолетье.
Когда пришло время и родился у Магоги сын, – родной ее брат Сисилий, великий воин, победитель Пора, царя индейского, возвращаясь в Гадояд, вздумал навестить сестру: ночью подъехал он к башне и просится пустить.
Не хотела Магога пускать брата, боялась, не стряслось бы беды, но Сисиний повторял свою просьбу.
Бурная ночь была, всколыбалась сильная вода, сек дождь до кости, просвистывал ветер все уши, и молния, бряча, клевала землю.
И когда отворились двери башни, поднялась из бури Вещица, вошла в горло коню, проникла с конем в башню и в полночь похитила царского сына – умчалась за холодные горы.
Так и не стало царевича.
Растужилась Магога, жаловалась на брата. Не плакала – тугой стуженное сердце проклинало. Сотрясалась башня от вопля и проклятий.
А над башней, напырщив перья, красный птичищ каркал черным граем.
Ужаснулись Гог и Сисиний. Поднявши руки к небу, стали просить они у Бога дать им власть над нечистой: поймать ее. И по молитве, сев на коней, погнали через пропасти за холодные горы.
Вот они гонят три зари – взмылены кони, не напоены. На третьей заре напал на Сисиния глубокий сон. И едут они врознь: Гог впереди, Сисилий за ним в глубоком сне.
Шагом проехали много длинных верст, стало уж солнце за лес заходить, туманами ночь заволакивает пустынный путь, и взбесился конь под царем, бьет копытом, дрожит – нейдет.
И видит царь сквозь туманы бабу на болоте. Вгляделся: никак Карасьевна? Бултыхается старуха, молит о спасении. Ударил Гог коня, направил прямо на болото, хвать старуху – и вытащил.
А она и говорит:
– Я не старуха, я смерть! – и ощерилась, – прощайся, с кем хочешь.
И стал царь просить и молить смерть пощадить его.
– Было у меня царство и обилье всего, жил я, не тужил – всё прахом пошло; было у меня шесть сыновей – в одну ночь все погибли; народился последний – и его не стало…
Не приняла смерть моленья пустынного, ничего не ответила.
Слез царь с коня, стал перед конем на колени – и конь на колени стал.
———
Тут надоело смерти ждать, как коснёт —— скосила она голову царю и, взвыв, пошла по болоту в поле-поляну к окатному шелому в свои костяные чертоги.
Проснулся Сисиний, кличет царя – а царь мертв: не может подать голоса; и царский конь в болоте по губы – не может выдраться.
Повздыхал Сисиний, помолился и, боднув коня, поскакал один в путь.
Путь полунощный – путь на девять зорь по трем тропам за холодные горы. За холодными горами под травой красной, белой и черной, на костях погубленных детей бесное гнездо. Без отдыха три зари едет Сисиний и видит: идет по пустыне –
она шла по пустыне, блеща огнем – длинные до пят волосы крыльями горят за ней, и от всего тела ее пышет пламенем.
– Кто ты, откуда и как имена твои? – крикнул Сисиний.
– Я крыло Сатанино, я мор-ах-хо… – и, захлебнув глазами Сисиния, прожгла его насквозь, так что золото расплавилось на нем.
Тогда Сисиний, вздернув коня, схватил ее со всего плеча за волосы и, сбив в меч, стал бить и колоть ее: требуя выдать царских сыновей и последнего.
– Я пожрала их! – воскликнула Вещица.
– Так изрыгни.
– Ты наперед изрыгни матернее молоко, которое сосал ты.
Горячо молясь, духом напряг Сисиний всё свое существо: глубинной памятью вмиг прошел он свои годы – до года – до колыбели:
и вот на губах его белое засладилось матернее молоко.
———
И тогда, пораженная чудом, Вещица сдалась:
и все семь царских сыновей предстали живьем.
———
– Клянусь тебе крылом Сатаны, – воскликнула Вещица и вдруг переменилась: опали крылья, погасло пламя, и только глаза горели, – кто напишет имя мое и будет при себе носить: не войду я в дом того человека, ни к жене его, ни к детям его, пока стоит земля и небо…
– Скажи же, проклятая, имя твое!
– А имя мое – двенадцать имен с половиной:
– Мора –
– Ахоха –
– Авиза –
– Пладница –
– Лекта –
– Нерадостна –
– Смутница –
– Бесица –
– Преображеница –
– Изъедущая –
– Полобляющая –
– Изгрызущая –
Го-
ля-
да.
Поясок*
Есть море каменное,
на каменном море столп,
на столпе стоит каменный муж:
высота его – от земли до небес,
широта его – от востока до запада;
каменный, зяблет заповедь,
каменный, воюет каменным посохом.
И всякому железу и окладу,
синему и красному булату,
стрелам простым и железным,
пулям свинцовым и оловянным,
серебряным, медным и каменным,
и пушечным ядрам железным,
и проволоки медной –
ни саблею сечною,
ни ножом разить,
ни копьем колоть –
не рушить меня.
Как воротят сковородными ушами сковороду,
так бы воротилось от меня железо
в свою матерь-землю,
а дерево в лес,
а перья в птицу,
а птица в небо,
а клей в свою матерь-рыбу,
а рыба в море;
и было б платье мое крепче шамина,
а булатней ковчега.
небо – ключ,
земля – замок.
Идет Адам дорогой,
несет в руках колоду;
порох – грязь,
пуля – прах;
он меня не убьет,
от меня не уйти.
небо – ключ,
земля – замок.
На море остров,
на острове гробница,
на гробнице белая голубь,
белая, шьет-зашивает
шемахинским шелком
кровавые раны.
– летит черный ворон ——
Ты, ворон, не каркай,
а ты, кровь, не капай:
ни от буйной пули,
ни от стрелы летячей!
Море котлянеет,
кровь не канет,
белая голубь!
Белая – голубь.
Взойдет с ночи туча,
молния сверкает,
гром и дождь,
дождем-водою нальет твое ружье,
напоит порох.
Ты не стрелец – ты чернец,
не ружье – кочерга,
не порох – сенная труха,
забитая палкой.
Столп медян,
железная верея.
В чистом поле тридцать
и три реки ———
две реки ——
едина река – черна смородина.
По реке бежит легкая лодка,
в лодке стар человек,
в руках длинная вострая сабля,
везет наго-сине-мертвое тело;
и сечет и рубит
сине-наго-мертвое тело;
а с того синя-нага-мертвого тела
кровь не течет и не канет.
Так и у меня из кровавой раны
кровь не течет и не канет.
Столп медян,
железна верея.
Блохи, клопы, тараканы,
всякая тварь,
вот иду я к вам гость:
мое тело, как кость,
моя кровь, как смола,
ешьте мох, не меня!
Так тын,
над аминями аминь,
аминь.
Есть озеро железное,
есть царь железный,
железный, защищает от железа,
от сабли и копья,
от меди и топора,
от рогатины и ножа.
Поведи стрелы прочь от меня –
в дерево, в железо,
а клей – в рыбу,
а рыба – в море,
а перья – в птицу,
а птица – в небо;
полети железо,
рогатина, копье и сабля,
кинжал, топор, дубина –
прочь! прочь! прочь!
Легко вьется хмелевое перо коло тычины,
так легко падало б около меня железо, –
будь роса на железо!
Солнце одесную,
месяц ошую,
звезда над головой.
На каменных горах стою я:
становлюсь в котел железный,
покрываюсь железною шляпой,
отыкаюсь железным тыном,
замыкаюсь железными замками.
На каменных горах стою я:
стой, стрела, не ходи до меня,
не ходи, стрела, –
через Богородицу!
стой, стрела, не ходи до меня,
не ходи, стрела, –
через Милосердие!
стой, стрела, не ходи до меня,
не ходи, стрела, –
через Тернов Венец!
Пойдет стрела-железица
в железо секучее,
из столпа – в дуб,
из дуба – в лист,
а лист – за море.
В море камень,
круг камня тридцать
замко́в железных;
как крепка кора на камне,
так крепко мое тело
из ключа в ключ,
из замка в замок.
Язык – проветчик,
зубы – межа,
глаза – вода,
лоб – бор,
веди меня на двор,
бери клюку,
мели муку,
пеки хлеб,
корми меня,
будь отныне и до века моя!
Спущу три тоски,
три сухоты,
три жальбы,
и буду милее хлеба,
милее солнца,
милее месяца.
Мало-молодо,
мало-молодо.
Есть в чистом поле три дуба,
три дуба – вершинами свились,
так вились бы около меня
князья и вельможи,
и весь народ Божий
в день и в полдень,
в ночь и в полночь,
в час и в полчас,
на молоду́, на ветха, на перекрое,
и в меженные дни
при теплых облаках,
и в исхожую пятницу;
и возрадовались бы мне,
и радовались,
как солнцу, как звездам,
как Светлому Воскресению.
Зубы мои волчьи,
их – овечьи.
Пресвятая Богородица!
Укрой своею ризою –
от неба до земли,
и моего коня.
Пресвятая Богородица!
Учини порох водой,
А пулю ветром.
Пресвятая Богородица!
Ангела хранителя
с небеси мне дай –
сохрани,
просвети
и направи.
Вода тиха,
звезда чиста.
Ангелу мой,
сохранителю мой,
сохрани мою душу,
скрепи мое сердце!
Вода тиха,
звезда чиста, аминь.
[1917]
С того света*
Горю! – припал я к горючим стенкам котла, – горячо! Язык пересох, горло запеклось.
«Один глоток, – прошу[4], – один глоток!»
—— идет: зло глаза горят, почуял зов.
«Страж мой, – прошу, – мучитель мой, дай испить!»
«Бог подаст – Бог подаст!»
И опрокинул котел.
———
Мороз, у! лютый! трещит мороз.
Выкарабкался я из проруби – по горло стою в воде; зубы мне с дрожи разбило, закоченел, и двинуться страшно, вот оборвусь.
«Страж мой, – прошу, – мучитель мой, дай огонька!»
«Бог подаст!» – ощерился, насмешливо пылают глаза.
———
И опять весь в огне – горюч котел. – Го-орю! Го-орячо!
Черный мой страж – неизменный – ходит вокруг.
[Кого мне просить?]
[Кого звать?]