пришла пора и на Париж – с конца года Ремизовым сделаны 25 книжек по 7-и страниц книжка, и в каждой где одна, где две картинки. Рукописные книги будут выставлены на его вечере чтения в «Лютеции» 31 марта.
Рукописи и рисунки А. Ремизова*
Ремизов мечтал сделаться учителем чистописания. По нынешним временам это не высокое звание. В старину «доброписцы» были в большом почете, а теперь учитель чистописания приравнивается к учителю пения и гимнастики: они не числятся в педагогическом совете, и на учительские заседания их не приглашают. Своим учителем Ремизов считает учителя чистописания Московской 4-ой гимназии Александра Родионовича Артемьева, впоследствии артиста М. X. Т. Артема.
Не копирование прописей и образцов древней скорописи, а самая росчеркная и завитная природа букв вдохновляет каллиграфа. И все иллюстрации к рукописным книгам – рисунки А. Ремизова от его каллиграфии.
Ремизов начал с усиков и завитков, которые довел до завитушек – одним махом без перерыва. Закругляющиеся или расщепляющиеся завитки принимали самые разнообразные формы, и легко было найти не только форму какой-нибудь морды, мурла, рожи, рыла и хари, про хвост и «мелочи» и говорить нечего, но и самые замысловатые китайские постройки. То, что называется «литературой» – преднамеренности – в этих рукописных рисунках никак не могло быть: все для себя и из себя.
Другие учителя чистописания: Иван Евсеевич Евсеев и Иван Алексеевич Иванов, оба из Строгановского училища, очаровались Ремизовскими завитушками, да не очень. Иван Евсеевич еще ничего, допускал кое-какие «безобразия», но Иван Алексеевич прямо заявил, что он «эти усы обломает». Иван Алексеевич – большой знаток в письме, «ученый каллиграф» – писал, как рисовал: и линия у него выходила прямая и тонкая, а строчку вел ровную – «абсолютный глаз». Он как-то прищуривался и нацеливался – хромой – когда, вспомянув старину, – все прописи на память знал – выводил, точно клал, на черной доске белым:
Америка очень богата серебром
Ремизову ничего не оставалось, как уступить и расстаться со своими «хвостами» – за годы он научился писать «каллиграфически» – четко, ясно, бисером, но учителем чистописания он не сделался, да видно и никогда не будет. Природа взяла свое, а ремизовская природа непокорная и своевольная – тянуло расшвыривать перо по листу в игре – как Бог на душу, положит, т. е. к самому настоящему искусству, природа которого без «почему», а «само по себе», «так», – «потому что», как говорят дети.
В России немало находится рукописных книг, альбомов, листов, грамот и свитков А. Ремизова. В одном из московских государственных музеев хранится рукописная книга Ремизова «Гоносиева повесть», относящаяся к годам после революции 1905 года. Эта паутинная, мелко расшитая буквами, книга – начало рукописных работ Ремизова.
На рукописно-рисовальные упражнения Ремизова обратили внимание петербургские художники: А. Н. Бенуа, К. А. Сомов, Д. С. Бакст, М. В. Добужинский, И. Я. Билибин, С. В. Чехонин, Б. М. Кустодиев, А. Я. Головин.
Впервые Ремизов выставил свои рукописные завитки в «Треугольнике» у Бурлюков, а первые рисунки появились в сборнике «Стрелец», у А. Э. Беленсона, автора «Голубых панталон».
В революцию из молодых художников очень внимательно отнесся Лев Бруни и Ю. П. Анненков.
Деятельное отношение Ремизов встретил в Берлине, познакомившись с Иваном Альбертовичем Пуни и Николаем Васильевичем Зарецким. Через Пуни Ремизовский рисунок появился в Das Kunstblatt. August-Heft. 1925. Berlin, а через Зарецкого рисунки и грамота воспроизведены в «Gebrauchsgraphik», luni 1928, Berlin, и в Die Litterarische Welt. N 19.1926. Berlin.
В 1927 г., в Берлине, в «Штурме» у Вальдена состоялась выставка рисунков Ремизова. В 1932 г. в Париже на выставке «Чисел», организованной Н. А. Оцупом – «рисунки французских и русских писателей», были рисунки и Ремизова. В сентябре этого года в Праге на выставке писателей, организуемой Н. В. Зарецким, будут показаны до 1000 рисунков и отдельные альбомы Ремизова: «Сны Тургенева», «Видения Гоголя», «Из Достоевского», «Из Лескова», «Из Писемского», «Бесноватая Соломония», «Взвихренная Русь», «Посолонь», и портреты современников – писателей, художников и музыкантов: Paris est en nos mains.
В период 1919–1920, когда писатели за невозможностью издать свои книги, сами стали переписывать их и иллюстрировать, кто как мог и умел, Ремизовым выпущены были несколько книг, из которых книжными любителями были отмечены по сложности письма и краскам, «золотая» – «Илья Громовник» и «волшебная» – гадальные карты Сведенборга. И теперь в Париже – пришла пора и на Париж – с конца 1932 г. по май 1933 Ремизовым сделаны 45 альбомов, заключающих в себе 80 рисунков и 285 страниц текста.
Как ни зайдешь вечерком на огонек, сидит Ремизов, пишет – и пишет с удовольствием: разводы пером разводит – дело увлекательное, только проку мало: товар на любителя – и кому это нужно, да и понять ничего нельзя. Помню из петербургской жизни 1919–1920 г. товарищ Ложкомоев из Петрокоммуны на керосиновых прошениях Ремизова ставил резолюцию и всегда «выдать» – и исключительно за почерк. Да, попадаются любители, да редко.
Рисунки писателей*
В традиции писателей рисование: Гюго, Бодлэр, Верлен, Стендаль, Меримэ, Жорж-Занд, Теофиль Готье, Гонкуры, Анатоль Франс, Леон Блуа; традиция продолжается: Валери, Поль Моран, Жакоб, Кокто, Бретон, Элюар.
Известны рисунки Гете.
И среди русских; с Ломоносова: Пушкин, Гоголь, Достоевский, Тургенев, Лермонтов, Батюшков, Баратынский, Жуковский, Шевченко, Хомяков, Полонский; традиция продолжается: Чехов, Леонид Андреев, Гумилев, Андрей Белый, Маяковский.
Сохранился рисунок В. В. Розанова. Я видел рисунок Блока. Известно, что Л. Н. Толстой много делал рисунков к Жюль-Верну, когда читал его своим детям, а известен только один: рисунок Толстого к Азбуке – Н. В. Зарецкий в Праге на выставке рисунков писателей всем его показывал.
И как начнешь вспоминать, кажется, не было и нет писателя, который бы не рисовал.
Писатели рисуют.
Объясняется очень просто: написанное и нарисованное по существу одно. Каждый писец может сделаться рисовальщиком, а рисовальщик непременно писец. Писатель по преимуществу писец: каллиграфический или и сам черт шею сломает, неважно, а стало быть, в каждом писателе таится зуд к рисованию.
А, кроме того, в самом письме рисовальный соблазн: когда «мысль бродит» или когда «сжигается», когда не «поддается слово» или лезет несуразное, рука невольно продолжает выводить узоры – так обеспечивается рисунок на полях или в тексте; рисунок же выступает и из зачеркнутого, зачеркнутое – зазубренное или заводненное – всегда тянет к разрисовке: неизбежные паузы, заполненные мечтой. И то неопределенное, известное, как «мука творчества», имеет наглядное выражение: рисунок. «Рукопись, испещренная рисунками», а рисунки рукописи без никакого к написанному, очень характерно для нелегкого, тугого или, как здесь говорят о таких редких мастерах слова, как Валери-Ларбо, «запорного» писателя.
Но это еще не все: написанное не только хочется выговорить – отсюда, между прочим, непреодолимая страсть у скучных, лишенных меры и юмора, а также и у начинающих писателей, публично читать свои произведения – написанное не только хочется произнести в полголоса, как это часто делается в процессе письма, а чтобы на-голос – во всеуслышанье, а если возможно, то и пропеть, и уж само собой нарисовать (иллюстрации Пушкина и Гоголя).
Но и это еще не вполне: творческая одаренность непременно угнездиться на каком-нибудь из видов творчества, оставаясь в то же время открытой для всех других. Ведь только человеческая ограниченность – нельзя два дела делать! – да природное несовершенство исключают «мастера на все руки» в высоком значении.
Редко, но попадают случаи совместительства: Вильям Блейк, и гравер и поэт; Э. Т. А. Гоффман – и писатель и музыкант, как и М. А. Кузмин. И все-таки, остаются непревзойденными «Александрийские песни» Кузмина, а не его музыкальные иллюстрации и «Куранты»; чудесные истории Гоффмана, а не его оперы; а гравюры Блейка, по крайней мере для меня, не больше, как дополнения к его «Венчанию неба и ада».
В рисунках писателей различаются; рисунки рукописей и те, когда писатель выступает, как художник.
Рисунки рукописей неотделимы от письма; эти рисунки – продолжение строчек и являют очертание невыраженных мыслей и несказавшихся слов: рисунки Пушкина и Достоевского. В их непосредственности трепет жизни, живость «горячей руки» и отплань «воспаленных мыслей».
Рисунки писателя-художника не изрисованные, а нарисованные, – задуманные; и любопытны только потому, что делал их или Бодлэр или Лермонтов или Баратынский, и без магии имен остались бы незамеченными. Общее в них: любительство, а если даже и мастерство, то никак не Рафаэль и не Калло. По этим рисункам можно судить, что занимало писателя: Гюго рисует Вианденский дом в Люксембурге, Жуковский Рим, Лермонтов Кавказ. – А. Н. Бенуа с закрытыми глазами скажет, кому из художников или какой школе подражал рисующий и не могущий не рисовать писатель.
Стать писать и на какой-то ошибке, на каком-то сомнении, на досаде, – не закрутить крючка, и вот из крючка – мои завитки и рисунок.
О пушкинском «крючке» рассказывает М. В. Добужинский в своем «Рисунок Пушкина». Природа пушкинских рисунков каллиграфическая; секрет в пере: тонкость и воздушность линий, их завитной пушок вывело гусиное перо, легче ручки, нечувствительней и китайской кисточки. Старинная пропись дает указание о «чинении перьев к письму» и о «расположении себя к письму»; без этой «азбуки» пушкинская каллиграфия недоступна живому воспроизведению и остается загадкой.
«Перо способнее признается к письму из правого гусиного крыла кое размоча в горячей воде, чинить таким образом; срезать его бока со обеих сторон полуциркулно из чего и произойдут два равные острея. Из которых задняя часть срезывается долой, а на передней просекается по самой средине его разкеп. Потом положа на ноготь левой руки большого пальца, подсекается тот острый кончик пера по произволению вкось, или прямо. Корпус с головою должен быть прямо расстоянием на ладонь от стола, глаза беспрестанно обращены иметь на кончик пера, а ноги должны быть прямо пр