отянуты». (Пропись показывающая красоту Российского письма. Изданная в Москве, 1793 Года. Из собрания С. Ю. Кулаковского).
Все мое рисование из каллиграфических завитков. Завитнув, я не могу остановиться и начинаю рисовать. И в этом мое и счастье и несчастье. Мне хочется писать, а завиток, крючком вцепившись в руку, ведет ее рисовать – мысли разбегаются, конец письму, а под неоконченными строчками рисунок.
Так с незапамятных времен. Но употребления из этой моей рисовальной одержимости я не делал. Я никогда не обольщался, и для меня было всегда ясно, что «легче борову свиному проткнуться в ослиное ушко», чем писателю сделаться художником.
Кое-что из письменно-рисовального я делал еще в России – и однажды участвовал на выставке футуристов у Бурлюков в «Треугольнике». И потом – в Берлине, где мои начертательные рисунки приютил Вальден, собиратель живописных и графических курьезов, в своем «Штурме». Но развой и цвет моей рисовальной каллиграфии – Париж: в Париже на выставке у Оцупа, в Праге у Зарецкого, в Моравской Тшебове у Перемиловского была представлена она всех цветов, как чичиковский шарф, а закорючек – подпишет московский подьячий Федор Грешищев.
Последние годы, когда у меня не осталось никакой надежды увидеть изданными мои подготовленные к печати книги, а в русских периодических изданиях оказалось, что для меня «нет места» и я попал в крут писателей, «приговоренных к высшей мере наказания», или, просто говоря, обреченных на смерть, я решил использовать свою каллиграфию: я стал делать рукописные иллюстрированные альбомы – в единственном экземпляре. И за шесть лет работы двести тридцать альбомов и в них две тысячи рисунков. Перечень 157 номеров напечатан в ревельской «Нови», кн. 8. Сто восемьдесят пять альбомов «так или иначе» разошлись.
Из всех рисунков писателей я больше всего люблю рисунки Пушкина. Как бы мне хотелось посмотреть на его движущиеся чудища из сна Татьяны! А полюбились мне рисунки Пушкина за их непосредственность. Ведь только непосредственность – ненамеренность передает мгновения в беспрерывном, взблеск жизни в ограниченном окостенелом событии.
И у меня, как и у каждого писателя, было когда-то такое в рисунках, но по мере того, как начал я выпускать мои альбомы, стал вырисовывать и обрамлять рисунки, мое «само-собой» – мое «из-строчное» пропало. И это безвозвратно: глаз осурьезился, рука навострилась. И я невольно попал в круг Лермонтова и Бодлэра, писателей-рисовальщиков, но, не имея их душуивремяпронизывающего имени, не могу претендовать ни на определение историка, ни на любопытство исследователя.
Courrier graphique*
Что ни говорите, а Рождественский Дед есть, он «существует, этот Пэр Ноель», так же, как существует «Неизвестное дитя» волшебной Гоффмановской сказки. И от одного сознания, что они где-то тут, близко, мне делается тепло. С горячим чувством я засыпаю, мечтая, как когда-нибудь их встречу лицом к лицу, как без слов, только глазами, буду разговаривать – да и не надо, таким все ясно: совсем я запутался, забили скучные заботы. И потому ли, что моя вера в чудесное, нарушающее жесточайший «нормальный» порядок, меня не оставляет никогда, – винюсь, не сердитесь, вы, мои странные сестры и братья, из моей «фантазии», бывают и у меня ночи, вы замечали, когда кругом потерянный, изверившийся и иззябший сижу на кухне и докуриваю свои сбереженные на «тот» случай окурки, в чадном холодном дыму, за которым ничего уж не различаю… – потому ли, что я всегда жду «сверхъестественного», моя жизнь наполнена чудесами и я тоже еще существую.
Пэр Ноель мне сделал подарок: перед Рождеством я получил книгу «Вестник графики». А ведь это мое самое любимое: буквы, картинки, бумага.
Вот уже третий год, как в Париже выходит этот общедоступный – 8 фр. за книгу в 48 стр. – в разноцветных обложках «Le courrier graphique». Директор (заведующий издательством): Альберт Сэмболист; главный редактор: Пьер Морнан; редакционный комитет: Андрэ Блюм, Анри Кола, Жорж Дантон, Марк Жарик, Жан Порше и поэт-сюрреалист Жильбер Лели.
Сейчас на всех литературных перекрестках только и слышно: «Асланыч! Асланыч!» – французы за двадцать лет русской денационализации отлично усвоили, русские отчества; это про Льва Аслановича Тарасова – про Henri Troyat, получившего за своего «Паука» премию Гонкуров. И надо помнить, что вывезший его «паук» – образ исконно русский, Пушкиным представленный во сне Татьяны и Германа; Гоголем в «Вии» – пузырь с тысячью клещей и жал; Достоевским в пауковой бане – «вечности», в Исповеди Ставрогина – «красный паучок» и в видении Ипполита, по чудовищности сравнимого только с Пиранези – «паук», как последний суд и расправа и над самым совершеннейшим природы, когда-либо возникшим в «ошибочном» мире. Я убежден, что во Франции есть или будут какие-то еще премии «Гонкуров», озвучающие среди имен одно единственное имя, и я не сомневаюсь, что имя Альберта Львовича Цимбалиста – Albert Cymboliste – будет также повторяться за изобретательность, находчивость, подбор и работу.
Должно быть, это правда: «русская земля обратилась во мне в тело и кость…».
Французский журнал под руководством Сэмболиста, представляя книжные и графические богатства в веках и в самых разнообразных видах до соблазнительных наклеек на лекарство, от которых хочется захворать, чтобы купить дорогую пеструю коробочку, не обошел русское.
№ 5 посвящен столетию смерти Пушкина с воспроизведением иллюстраций Н. Кузьмина. (Этими иллюстрациями украшено издание «Онегина» в замечательном по передаче ритма переводе еврейского поэта А. Т. Шленского). После А. Н. Бенуа и М. В. Добужинского, первых иллюстраторов Пушкина, самым любопытным из графиков – Н. Кузьмин: его манера – по Пушкинским рисункам; мне кажется, он рисует не кисточкой, не нашим пером, а гусиным пером, как Пушкин, и оттого в его рисунках линейная живость, усиная эластичность и воздушная ряды Есть №, посвященный русским народным картинкам из собрания Иванова со статьей Иванова – мне особенно трогательно читать такое русское по-французски, ведь это про него у Блока в «Незнакомке»: «и каждый вечер друг единственный…». В № 9 – иллюстрации к Гоголю Ирины Кольской: «Шинель» и «Записки сумасшедшего». А в последнем 19-м №-е сны Тургенева: сон Аратова из «Клары Милич», сон Петушкова, сон Лукерьи из «Живых мощей», сон Чертопханова – четыре рисунка.
Не могу считать себя художником, я пишу и моему писанию отдаю все. Но только не могу я – так всю мою жизнь – не рисовать. И тема моя, с чего я и начал, «сверхъестественное» и все, что с людьми совершается, когда они «балдеют» и «распоясываются», освобожденные великим чародеем сном от всяких обязательств и математики, когда и самому робкому в жизни вдруг «море по колено» и «на все наплевать». Я все доискиваюсь, каким способом выразить такое «ненормальное» состояние, как передать символику сонных видений? А это очень важно: стоит только начать вырисовывать сон, и в рисунке он окажется куда содержательнее только сказанного, и в сказанном всегда недоговоренном. Но музыка и краска сновидений? Может быть: абстрактная конструкция из цветных наклеек графированных…?
В № 19, рождественский подарок Пэра Ноеля, кроме Тургенева, неизменная из номера в номер статья авторитетнейшего Морнана, воспроизведение писем Наполеона, Людовика XVI и последних строк Марии Антуанетты: «…mes yeux n’ont plus de larmes pour pleurer pour vous mes pauvres enfants», а это значит, что до последней слезинки… и остался один сухой огонь – кровавая ссадина.
За два года выпуска «Вестника графики» на моих глазах проходила работа Сэмболиста: изо дня в день без праздников и традиционных «ваканс» все что-то клеит, рассчитывает, прилаживает. Молодость? А кто же не знает, что «беспредметные» кафе на Монпарнасе обязаны своим существованием исключительно и только той же «молодости», после которой, однако, одно пустое место, запорошенное окурками.
Щуп и цапля*
Василий Петрович Куковников роду московского получил высокое звание баснописца, живя в Берлине в период инфляции – Fabeldichter aus Tiergarten, хотя с Лафонтеном и Крыловым у него ничего общего. К литературе вообще никакого отношения, а сочинял испокон веков, и была у него страсть к письму: переписывал древние памятники и выборные места из классиков; имел же такой обычай: переписанное самодельно переплетет, занумерует, поставит на полку и успокоится. Характера миролюбивого, разговор с ним легкий, сговорчивый. «Только очень прошу, обязательно упомяните, что я бывший младший регистратор Государственной Думы, а то, может, есть еще в Париже Василий Петрович, в Петербурге был один… и много было неприятностей по службе». Пропитание Василий Петрович добывал себе вязанием джемперов и жил тихо и радостно. Самый подходящий редактор – и кто еще может так легко и совсем безобидно выщупать и зацепить то, что совсем не к месту или не при чем или наоборот или по «недоразумению», а попросту с великого ума.
Всякий человек, даже в самые возвышенные минуты при получении денег или при известии о неожиданном вспомоществовании, равно и в самых простых разговорах – по-русски и по-французски – говорит прозой. Слова складываются сами собой и, если выходит не всегда вразумительно, – все зависит, с каким дураком вы ведете разговор, – договориться обо всем можно: в разговоре большую роль играет интонация и мимика – от игры глаз до игры воображаемого, постоянно виляющего хвоста. Другое дело в письме, где не может быть живого беспорядка – звучащие и движущиеся слова разговорной речи должны быть строго организованы: каждое слово знает свое место. Смешливый разговор учителя стихосложения с Журдэном о перестановке слов в – «belle marquise vos beaux yeux me font mourir d’amour» – имеет глубокий смысл: место слова дает ему свое значение. В одной парижской газете – заметка: