Данилова И. Литературная сказка А. М. Ремизова (1900-1920-е годы). Helsinki, 2010. С. 152–172). Социо-культурной мотивировкой такого интереса могли послужить масштабные праздничные мероприятия, проводившиеся в связи с 300-летием Дома Романовых, особенно знаменитая этнографическая выставка, демонстрировавшая колоритное многообразие населяющих империю народов, в том числе «экзотических». Характерно, что эстетическим ориентиром Ремизов избирается «примитив» – доперспективное средневековое искусство русской церковной росписи. Суть своего замысла писатель изложил в одной из автобиографических статей: «Мне пришло на мысль выразить русским голосом – самым в мире свободным и громким по мечте своей – голос народов всего мира,
народов отверженных, „диких“, затесненных, обиженных, погибающих и погибших.
Пусть прозвучит по-русски их заветное на всеобщем суде!
Это вроде как на старинных фресках, сохранившихся в старых русских соборах, <…> в „Страшном суде“, когда олицетворенные выходят целые страны и народы – „литва“, „русь“, „арапы“ – и говорят о себе – из уст ленточка и надпись на ней:
свое последнее слово.
Мне удалось положить лишь маленькие камушки – сказ сибирский, сказ кавказский, сказ тибетский; Чакчыгыстаасу, Лалазар, Ё» (русский Берлин. С. 184).
В 1922 г. в Берлине один за другим выходят ремизовские «сказы» отдельными изданиями, а по существу – переизданиями, так как каждый цикл уже публиковался ранее в России. На протяжении всего десятилетия на страницах периодики русского зарубежья публикуются ремизовские сказки, вдохновленные фольклором и других ареалов: арабские, негритянские, подкарпатские, кабильские. Следующим значительным этапом в кристаллизации замысла стало объединение по принципу монтажа всех «нерусских сказок» под одной обложкой в виде макета книги. В фонде Ремизова в ИРЛИ (Ф. 256. Оп. 1. Ед. хр. 9) сохранились две тетради со вклеенными печатными текстами сказок, в ряде случаев сопровожденными авторской правкой. Содержание тетрадей следующее. В тетрадь «I. Сказки нерусские» входят две арабские сказки, две негритянские черные, семь басаркуньих подкарпатских, кабильские (десять «шакальих» и одна вне цикла), тибетские заяшные (пять); в тетрадь II – девять сибирских, сюда же вклеена книга «Лалазар. Кавказский сказ» (Берлин, 1922), однако графическая обложка, представленная во всех предыдущих случаях, отсутствует.
«Нерусские сказки» Ремизова не были изданы отдельным сборником, однако свое странствие «по словесной дороге» писатель неустанно продолжал, открывая и осваивая новые географические и исторические пространства, а в аспекте литературной стратегии – «наращивая» новые тексты по кумулятивному принципу. В середине 1940-х гг. он работает над монгольскими сказками, в 1947 г. знакомится с санскритским памятником IV в. «Панчатантра» и его арабской версией «Калила и Димна», с новеллистическим сборником XVII в. «История семи мудрецов», в 1949 г. «напал на притчу» XVII в. «Из татарских бытей». Из этого материала и зазвучали «на русские лады» «девять сказок и татарская», которые Ремизов думал издать отдельной книгой под загл. «Павлинье перо». Намерение автора не осуществилось, и по обстоятельствам внешнего характера цикл был опубликован в раздробленном виде: в берлинских «Гранях» (1954. № 22) и в двух номерах парижского ж. «Возрождение» (1955. № 37, 43). И только в МПП-1 цикл восстановлен в последовательности составляющих его произведений и является первой частью сборника.
Постоянное творческое общение писателя с конца 1940-х гг. с В. П. Никитиным, их совместные восточные «штудии», по-видимому, вновь актуализировали отдалившийся было замысел подготовки сборника «нерусских сказок», дополненного новыми образцами, а также републикации старых циклов сказок Подкарпатской Руси и «восточных» «сказов». Циклы «Шакал. Сказ кабильский» и «Заяц. Сказ тибетский» в МПП-2 представлены печатными текстами их последней публикации в НРС (1956). Тексты МПП-2 отличаются от текстов предыдущих публикаций отдельными лексическими и орфоэпическими вариантами (например: жалко ей шакала / жалко ей стало шакала', повытаскаю / понавытаскаю; свежее / свеженькое; и твердо идет / и уж твердо идет; А шакал – целый день его нет… / А шакал весь день прождал… и т. п. («Шакал»); за пригорком / за пригоркой; зайцу / заяцу; зверенышей / детенышей; хвостиком / хвостишком; вся шкура долой / вся шкура слезла; скрылся из глаз / скрылся с глаз; в дом его чертячий / в палату его чертячью и т. п. («Заяц»)). Перед нами характерная для Ремизова «правка», следы которой несут все варианты его «пересказов». Каждая «редакция» мыслилась Ремизовым как самостоятельное произведение, достойное отдельной публикации, ибо фиксировало некое новое состояние текста, точнее – его новое исполнение, рождающееся в процессе переписывания. Чем больше «списков», как подготовленных к печати (наборные рукописи, макеты сборников), так и не предназначавшихся к ней (рукописные альбомы, дарственные автографы отдельных произведений и целых циклов, выполненные стилизованным почерком, иллюстрированные рисунками), – тем больше возникало и вариантов, не выходящих, впрочем, за пределы лексико-стилистического уровня вариативности. Особый статус, значительно более существенный, чем в «классических» текстах, приобретают у Ремизова графические варианты, своего рода визуальные маркеры: деление на абзацы, отступы, употребление двойного тире в функции не пунктуационного, а интонационного знака и т. д. Варьируя графику и стараясь приблизить ее элементы к знакам «устного говорения», которыми насыщена сказовая речь, писатель превращал печатный текст в своеобразную «партитуру». Тексты Ремизова как бы имитируют ситуацию собственного производства, причем не как письменного, а как устного текста. И в таком случае Ремизов оказывается близок авангардисту-перформеру, который, «представляя» сам процесс творчества, становится и рассказчиком, и художником, и сценаристом. Чуткостью к жизни текста, его прочтению, восприятию и воспроизведению можно объяснить стремление писателя к неоднократным переизданиям произведений, написанных «по материалам», в их «обновленном» виде. Текстологическая история многих произведений Ремизова измеряется десятилетиями. Например, хронологические границы тибетских сказок – 1916–1957 гг., повести «Авраам» – 1915–1956 гг. Цикл подкарпатских сказок («Басаркуны»), обработанных «по материалам П. Г. Богатырева» в 1924 г., прошел через этап визуализации в рукописном альбоме «Басаркуньи сказки» (1934), где выполненный «от руки» текст сопровожден графическими рисунками автора. Однако текст рукописной книги-альбома не являлся окончательным: текст в тетради «I. Сказки нерусские» отражает значительную авторскую правку (по печ. тексту первой публикации), в результате которой текст предстал в новой «редакции». Последняя публикация цикла (в ж. «Возрождение» в 1957 г.; под загл. «Басаркуньи сказки») данную авторскую правку почти полностью отражает. Однако появление новых «вариантов» типа Так идет раз Михайло ночью <…> и слышит: на дереве звук, тогда как в тексте первой публикации было: на дереве зуск (вариант не отвергнут при правке в тетради «I. Сказки нерусские»), и особенно графическая унификация текста (упразднение двойного тире, отсутствие сдвига типографского набора вправо на странице при выделении «голосов» сказочных персонажей), лишившая его специфически «ремизовского» облика текста-партитуры, оставляет открытым вопрос о степени авторизации текста данной публикации. Анализ особенностей ремизовского отношения к тексту подсказал решение текстологической задачи: печатать цикл «подкарпатских сказок» по тетради «I. Сказки нерусские» с учетом авторской правки (верхний слой текста).
Цикл «Суфийная мудрость», над которым писатель с увлечением работал в последний период своей жизни, используя персидские и арабские «материалы» по переводам В. П. Никитина, остался незавершенным: последний фрагмент «Имамат и Халифат» содержит только первую часть («Имамы»); не нашел отражения в цикле отрывок из поэмы «Кто я?» персоязычного поэта-суфия XIII в. Джалалиддина Руми, переведенный Никитиным и посланный им Ремизову в письме от 30 октября 1954 г. (опубл, в кн.: Ремизов А. Павлиньим пером. С. 207). Характер работы Ремизова над материалами можно проиллюстрировать путем простого сравнения перевода текста VIII в., где суфий Хасан Басрийский повествует о своих «памятных встречах», выполненного Никитиным (послан в письме от 1 января 1955 г.) (I), и писательской версии текста (II):
I. Встретил я мальчика с зажженной свечой, спрашиваю – скажи мне, откуда этот свет?
Он потушил свечку и в ответ – скажи мне, куда этот свет исчез, отвечу тебе, откуда он взялся.
II. В окне дома я заметил, мальчик играл с зажженной свечой.
– Откуда взялся свет? – спросил я.
Мальчик, лукаво перемигнув, задул свечу.
– А ты мне скажи, куда ушел свет?
Писатель, отталкиваясь, по существу, от подстрочника, создает изящную миниатюру, проникнутую пониманием духа суфийской мудрости. Учитывая постоянное внимание Ремизова к «пограничным» состояниям сознания, к потаенным законам сна и памяти, к передаче интуитивного опыта в слове, к «автоматическому письму», можно объяснить посетивший его на склоне лет интерес к суфийской теософии и суфийским духовным практикам. Здесь глубинный интерес писателя счастливым образом совпал с достаточно случайным обстоятельством – соседством с В. П. Никитиным, что оба прекрасно понимали. Таков корпус «нерусских сказок» в ПП. Однако своеобразие замысла, свидетельствующее в то же время о приверженности писателя монтажному принципу конструирования текста, – в том, что в книгу включены и «пересказы» древнерусских повестей, различных по своему жанру и генезису. Открывает эту часть повесть «О Петре и Февронии Муромских» (на «обложке» заглавие-автограф: «Петр и Феврония Муромские»). Ее история локальна – четыре редакции были написаны в течение 1951 г. Зато следующий подцикл, состоящий из повестей «Аполлон Тирский» и «Царь Аггей», дает дополнительный материал к пониманию особенн