С тех пор как его мать была здесь, Паскаль, бледный, поникший, молчал, не мешая ей разглагольствовать. В ответ он только кивнул головой.
Тогда Фелисите повторила все доводы, какие он сам приводил Клотильде: громкий скандал, грозящий Клотильде позором, надвигающаяся нищета, столь тягостная для них обоих, невозможность продолжать эту жизнь; ведь, старея, Паскаль утратит остатки здоровья, а она, такая молодая, кончит тем, что бесповоротно испортит себе будущее. На что им надеяться теперь, когда пришла бедность? Было нелепо и жестоко дольше упрямиться.
Клотильда стояла прямая, молчаливая, замкнувшись в себе, и явно не желала вступать в спор. Но так как бабушка упорно не оставляла ее в покое, она наконец сказала:
— Повторяю еще раз, у меня нет никакого долга перед братом, мой долг быть здесь. Брат может располагать своим состоянием, как ему вздумается, — мне оно не нужно. Когда мы совсем обеднеем, учитель рассчитает Мартину и я буду его служанкой.
Она подтвердила свои слова решительным жестом. О да, посвятить себя своему властелину, отдать ему жизнь, скитаться с нищенской сумой по дорогам, ведя его за руку! А потом, по возвращении, как было в тот вечер, когда они ходили из дома в дом, — щедро дарить ему свою юность и согревать его в своих чистых объятьях!
Старая г-жа Ругон презрительно вздернула подбородок.
— Стать его служанкой? Лучше ты стала бы с самого начала его женой… Почему вы не поженитесь? Это было бы куда проще и приличнее.
Фелисите напомнила, что она уже приходила к ним и требовала во избежание скандала узаконить их союз; Клотильда тогда еще удивилась и возразила, сказав, что они с доктором не думали о браке, если же это потребуется, они готовы пожениться, только позднее, — ведь это не к спеху!
— Мы поженимся! Я согласна! — воскликнула Клотильда. — Ты, бабушка, права! — И, обращаясь к Паскалю, добавила: — Ты мне сто раз повторял, что сделаешь, как я захочу… Так вот, слышишь, женись на мне. Я буду твоей женой и останусь здесь. Жена ведь не должна покидать мужа!
Он ответил только жестом, словно боялся выдать себя и с криком благодарности согласиться на вечный союз, который она предлагала. Его жест мог выражать колебание, отказ. К чему этот брак in extremis [1] когда все рушится.
— Без сомнения, тобой владеют прекрасные чувства — продолжала Фелисите. — Ты все уладила в своей маленькой головке! Но бракосочетание не даст вам дохода; а пока что Паскаль тратит на тебя немало денег, ты для него самое тяжкое бремя.
Эти слова оказали необычайное действие на Клотильду, она взволнованно бросилась к Паскалю, лицо ее пылало, глаза были полны слез.
— Учитель, учитель, неужели бабушка сказала правду, и тебе жаль денег, которые ты тратишь на меня?
Он еще больше побледнел, но сидел все такой же неподвижный, удрученный. Словно говоря сам с собой, он глухо пробормотал:
— У меня столько работы! Я хотел бы снова заняться своими папками, рукописями, заметками и закончить дело моей жизни!.. Если бы я остался один, может быть, мне удалось бы все устроить. Я продал бы Сулейяду, — о, только ради куска хлеба, — ведь она не дорого стоит. Я перебрался бы вместе со всеми моими бумагами в маленькую комнатку и работал бы с утра до ночи, стараясь не чувствовать себя слишком несчастным.
Он избегал смотреть на нее, а взволнованная Клотильда не могла удовлетвориться этим скорбным бормотаньем. Ее страх все усиливался, так как она чувствовала, что сейчас будет сказано непоправимое.
— Посмотри на меня, учитель, посмотри мне в глаза… Заклинаю тебя, будь мужествен, сделай выбор между работой и мной, ведь ты сказал, будто отсылаешь меня, чтобы лучше работать!
Наступила минута, когда надо было произнести героическую ложь. Паскаль поднял голову, смело взглянул Клотильде в глаза и с улыбкой умирающего, который призывает смерть, произнес своим прежним голосом, в котором звучала неземная доброта:
— Не надо так волноваться! Разве ты не можешь попросту выполнить свой долг, как это делают другие люди?.. У меня много работы, мне надо побыть одному, а ты, дорогая, должна переселиться к брату. Уезжай же, все кончено!
Воцарилось зловещее молчание. Она по-прежнему пристально смотрела на него в надежде, что он уступит. Сказал ли он правду, не жертвовал ли собой ради ее счастья?! Вдруг она смутно почувствовала, что он лжет, словно ее предупредили об этом какие-то исходившие от него волны.
— Ты отсылаешь меня навсегда? И не разрешишь мне вскоре вернуться?
Он собрал все свое мужество и вместо ответа опять улыбнулся, как бы говоря — уезжают не для того, чтобы возвращаться назавтра; тогда все снова запуталось, — и несмотря на неясное подозрение, Клотильда поверила, что он искренне предпочел работу, как человек науки, для которого его творение дороже любимой женщины. Побледнев еще больше, она подождала немного среди наступившей гнетущей тишины, затем произнесла медленно, кротко и с полной покорностью:
— Хорошо, учитель, я уеду, когда ты захочешь, и вернусь только в том случае, если ты меня позовешь.
Итак, между ними разверзлась бездна. Непоправимое свершилось. Фелисите, удивленная, что ей так легко уступили, тотчас же потребовала назначить день отъезда. Она была в восторге от своей настойчивости, считая, что вся честь победы принадлежит ей одной. В тот день была пятница, решили, что Клотильда уедет в воскресенье. Послали даже телеграмму Максиму.
Мистраль дул уже три дня. Вечером он усилился, словно обретя новую силу; Мартина объявила, что, по народной примете, он продлится еще три дня, не меньше. В конце сентября ветры в долине Вьорны бывают ужасны. Мартина обошла все комнаты, чтобы проверить, плотно ли заперты ставни. Стоило начаться мистралю, и, проносясь наискось над крышами Плассана, он обрушивался на возвышенность, где стояла Сулейяда. Ветер бесчинствовал здесь, словно сорвавшись с цепи, и без передышки днем и ночью сотрясал весь дом от погреба до чердака. Он сносил черепицу, срывал окна; жалобно завывая, врывался сквозь щели в дом, а плохо закрытые двери хлопали с шумом, похожим на пушечную пальбу. Можно было подумать, что дом подвергается осаде, такой раздавался грохот и вой.
На другой день в этом мрачном, сотрясаемом бурей доме Паскаль решил заняться вместе с Клотильдой подготовкой к ее отъезду. Старая г-жа Ругон должна была прийти только в воскресенье, чтобы проститься. Когда Мартина узнала о предстоящей разлуке, она на мгновенье опешила, замерла и у нее глаза заблестели, но так как Паскаль и Клотильда отослали ее, сказав, что сами уложат вещи, она возвратилась на кухню и принялась за повседневную работу, будто ее совсем не касалось событие, перевернувшее жизнь всех троих. Стоило, однако, Паскалю позвать ее, как она прибегала, быстрая и легкая, с таким радостным, просветленным лицом, с такой готовностью служить ему, что казалась совсем молодой. А он ни на минуту не отходил от Клотильды, помогал ей, желая удостовериться, взяла ли она все необходимое. Посреди неприбранной комнаты стояли два больших раскрытых сундука; повсюду валялись свертки и платья; в двадцатый раз Паскаль и Клотильда пересматривали ящики и шкафы. И в этой суете, беспокоясь о том, чтобы ничего не забыть, они, казалось, хотели заглушить жгучую боль в груди. Порой они отвлекались от своих дум, Паскаль тщательно следил, чтобы зря не пропадало место, он клал в шляпное отделение разные мелочи, размещал коробочки среди рубашек и носовых платков, а Клотильда снимала с вешалок платья и складывала их на кровати, чтобы потом положить в верхний ящик сундука. Если же, утомившись, они отрывались от работы и смотрели в глаза друг другу, то сперва улыбались, затем сдерживали слезы, внезапно навернувшиеся при мысли о неминуемой разлуке. Но они были тверды, хотя сердца их исходили кровью. Боже мой! Так это правда, что они уже не вместе? И они прислушивались к ветру, ужасному ветру, грозившему сокрушить дом.
Сколько раз в этот последний день они подходили к окну, привлеченные бурей, желая, чтобы она унесла с собой весь мир! Во время мистраля солнце не перестает светить, небо остается неизменно голубым; но эта голубизна — мертвенная, мутная, и даже желтое солнце бледнеет в пыльном воздухе. Они глядели, как вдали, над дорогой, вьются огромные белые клубы, как взлохмаченные деревья неистово гнутся в одну сторону, словно бегут, спешат друг за другом; поля иссушены, опустошены непрекращающимся вихрем, беспрерывно грохочущим как гром. Сломанные ветви, крутясь, исчезают из вида, сорванные крыши уносит так далеко, что их невозможно отыскать. Ах, почему мистраль не подхватит их обоих и не забросит вместе в неведомые края, где можно быть счастливыми? Когда сундуки были почти готовы, Паскаль захотел отворить ставень, захлопнутый ветром, но в полураскрытое окно ворвался такой вихрь, что Клотильде пришлось прийти ему на помощь. Только совместными усилиями им удалось наконец открыть задвижку. Последние неуложенные вещи разлетелись по комнате, и Паскаль с Клотильдой подняли с пола осколки маленького ручного зеркала, упавшего со стула. Не предрекало ли разбитое зеркало чью-то близкую смерть, как говорили женщины предместья?
Вечером после унылого обеда в их светлой столовой, где по стенам цвели яркие пастели Клотильды, Паскаль заговорил о том, чтобы пораньше лечь спать. Клотильда должна была ехать утренним поездом, уходящим в четверть одиннадцатого, и он беспокоился, что ее утомит предстоящее длительное путешествие — двадцать часов, проведенных в вагоне. Когда настало время ложиться, он обнял ее, выразив твердое намерение спать с этой же ночи в одиночестве, вернуться в свою комнату. Клотильде непременно надо отдохнуть, сказал он. Если же они будут вместе, ни он, ни она не смежат век, это будет бессонная, бесконечно грустная ночь. Тщетно молила она его своими большими кроткими глазами, тщетно протягивала к нему восхитительные руки: он нашел в себе сверхчеловеческую силу уйти, только поцеловал ее в глаза, как ребенка, укрыл одеялом и попросил быть умницей и хорошо спать. Разве разлука уже не совершилась? Он сгорел бы со стыда и его замучили бы угрызения совести, если бы он остался с нею сегодня, ведь она уже не принадлежит ему. Но как мучительно было вернуться в сырую покинутую комнату, где его ожидало холодное, одинокое ложе! Ему казалось, что теперь и уже навсегда пришла старость и придавила его свинцовой тяжестью. Сначала он обвинял в своей бессоннице ветер. Уснувший дом наполнился завыванием, стенания и гневные выкрики чередовались, переходя в непрерывные всхлипывания. Дважды он вставал с постели и подходил к дверям Клотильды, но ничего не услышал. Потом он спустился вниз и закрыл дверь, которая глухо хлопала, будто в нее стучалось несчастье. Ветер разгуливал по темным комнатам, и Паскаль снова лег, замерзший, дрожащий, преследуемый мрачными видениями. Доктору пришло в голову, что шум, который докучал ему, не давая уснуть,