— Все здоровы, дядюшка Дюрье?
— Ну да, барышня.
Она настойчиво повторила вопрос и узнала, что накануне, часов в шесть вечера, Мартина поручила ему поехать на вокзал к прибытию поезда. Но ни он и никто другой не видели доктора уже два месяца. Коли он не пришел сюда, может, он и впрямь болен, — в городе поговаривают, что он не очень-то крепок здоровьем.
— Подождите, барышня, пока я получу багаж. В коляске найдется для вас местечко.
— Нет, это будет слишком долго, дядюшка Дюрье. Я пойду пешком.
Она быстро поднялась по дороге. Сердце ее так сжималось, что она с трудом переводила дух. Солнце исчезло за холмами Святой Марты, с серого неба падала мелкая сероватая изморось, от которой веяло первым ноябрьским холодком; свернув на Фенуйерскую дорогу, Клотильда вновь увидела Сулейяду и испугалась; в сумерках темный фасад с закрытыми ставнями казался унылым, заброшенным, словно был одет в траур.
Страх Клотильды достиг предела, когда она заметила на пороге Рамона, видимо, поджидавшего ее. Он и в самом деле караулил ее, в надежде хоть немного смягчить силу удара. Клотильда, запыхавшись, пробежала под платанами у ручья, чтобы сократить дорогу; увидев молодого человека вместо Паскаля, которого она все еще надеялась встретить, она почувствовала, что случилось нечто ужасное, непоправимое. Несмотря на все свои усилия, Рамон еще не оправился от потрясения и был очень бледен. Он молчал, ожидая ее расспросов. Она же задыхалась, не могла выговорить ни слова. Так они во шли в дом, и он провел ее в столовую, где они снова простояли несколько минут лицом к лицу, молча, в полном смятении.
— Он болен, да? — прошептала она наконец.
— Да, болен, — подтвердил Рамон.
— Я сразу поняла это, увидев вас, — продолжала Клотильда. — Раз его нет здесь, значит, он болен. — И еще настойчивее повторила: — Он болен? Очень болен? Да?
Рамон ничего не ответил, только еще больше побледнел. Клотильда взглянула на него и вдруг почувствовала дыхание смерти: о ней говорили дрожащие руки Рамона, помогавшие умирающему, горестное выражение лица, усталые глаза, только что видевшие агонию, — весь облик врача, двенадцать часов подряд самозабвенно боровшегося с неизбежным.
Клотильда громко закричала:
— Он умер!
Она пошатнулась и, безутешная, упала на руки Рамона, который, рыдая, братски обнял ее. И так они плакали на груди друг у друга.
Усадив ее на стул, он обрел наконец дар речи:
— Телеграмму, полученную вами, я сам послал вчера, около половины одиннадцатого. Паскаль был так счастлив, так полн надежд! Он мечтал о будущем, об одном-двух годах жизни… Но неожиданно этой ночью в четыре часа у него начался первый приступ, и он послал за мной. Он сразу понял, что это конец. И все же надеялся протянуть до шести, дожить до встречи с вами… Но болезнь развивалась слишком быстро. До последнего вздоха, минута за минутой он объяснял мне, как она протекает, точно профессор, делающий вскрытие в анатомическом театре. Он умер мужественно, с вашим именем на устах, спокойный и вместе с тем в отчаянии.
Клотильда хотела вскочить, бежать в спальню, но сидела как пригвожденная, не в силах приподняться со стула. Она слушала Рамона, и крупные слезы струились из ее глаз. Каждое слово рассказа об этой стоической смерти отдавалось в ее сердце, глубоко запечатлевалось в нем. Она восстанавливала мысленно этот страшный день. Теперь она всю жизнь будет переживать его.
Чашу ее скорби переполнила Мартина; войдя в комнату, она жестко сказала:
— Плачьте, барышня, вам есть о чем плакать, ведь хозяин помер только по вашей вине!
Старая служанка стояла поодаль, возле двери в кухню, измученная, безутешная, ибо у нее отняли, убили хозяина; она не нашла ни слова привета и утешения для этой девочки, которую воспитала. Не думая о последствии своих слов, о горе или радости, которое причиняет, она отводила душу, высказывала все, что у нее накипело:
— Да, уж правду сказать, хозяин потому и помер, что вы уехали, барышня.
Выйдя из оцепенения, Клотильда пыталась оправдаться:
— Но ведь он сам настаивал на моем отъезде, требовал, чтобы я уехала.
— Ну, еще бы, а вы, видно, обрадовались, коли ничегошеньки не поняли… В ночь перед вашим отъездом я застала хозяина в слезах, он едва не задохся, так горевал; а когда я хотела сказать вам об этом, он мне запретил. А потом, когда вы уехали, я многое замечала. Каждую ночь все начиналось сызнова, он зубами скрежетал, а не хотел написать и вызвать вас… Вот от чего он и помер! Это чистая правда!..
И тут Клотильда все поняла. Счастье и горе разом нахлынули на нее. Боже мои! Так это было правдой, то, что она заподозрила однажды? Но потом Паскаль горячо, упорно настаивал на ее отъезде, и она поверила, подумала, что он не лжет, и когда настал час выбрать между ней и работой, он, как ученый, у которого любовь к творчеству берет верх над любовью к женщине, искренне предпочел работу. А между тем он лгал, и такова была его преданность, его самоотречение, что он пожертвовал собой ради ее счастья, как он его понимал. Роковое стечение обстоятельств привело его к ошибке; он обрек их всех на страдание.
И Клотильда снова оправдывалась, приходила в отчаянье:
— Но как я могла знать! Ведь я исполнила его волю, я вложила всю мою любовь в покорность.
— Уж я бы на вашем месте догадалась! — вскричала Мартина.
Тут вмешался Рамон. Он участливо взял руки Клотильды в свои и объяснил ей, что горе могло ускорить неизбежный исход, но учитель, к сожалению, был все равно обречен. Застарелая болезнь сердца, чрезмерная работа, некоторое влияние наследственности и, наконец, поздняя страсть — и его бедное сердце не выдержало.
— Пойдемте к нему, — сказала Клотильда, — я хочу его видеть.
Наверху ставни были закрыты, и в комнату не проникал даже скудный сумеречный свет. Две восковые свечи горели в канделябрах на ночном столике в ногах кровати. Они слабо освещали лицо Паскаля. Он лежал вытянувшись, со сложенными на груди руками, Рамон и Мартина благоговейно закрыли ему глаза. По спокойному, хотя и посиневшему лицу в рамке седых кудрей и бороды его можно было принять за спящего. Он умер каких-нибудь полтора часа тому назад. Теперь на него снизошло беспредельное умиротворение, вечный покой.
Увидев его таким, поняв, что он больше ее не услышит, не увидит, что отныне она одинока, и, поцеловав его в последний раз, потеряет навсегда, Клотильда, убитая горем, упала на постель и зашептала с глубокой нежностью:
— О, учитель, учитель, учитель…
Она приложилась губами ко лбу умершего; и так как тело еще не остыло, храня живое тепло, в ней на миг проснулась надежда, она поверила, что он почувствует ее последнюю долгожданную ласку. Вот он лежит недвижим и словно улыбается, счастливый, что может наконец умереть, дождавшись их обоих — ее и ребенка, которого она носит в себе. Но тотчас же, изнемогая под бременем страшной действительности, она снова заплакала навзрыд.
Вошла Мартина с лампой в руках и поставила ее в стороне, на угол камина. Она услыхала, как Рамон, встревоженный отчаянием Клотильды, опасным при беременности, уговаривал молодую женщину.
— Соберитесь с духом, иначе я уведу вас отсюда! Подумайте о том, что вы не одна, вспомните о дорогом маленьком существе, — Паскаль говорил мне о нем с такой радостью и любовью.
Еще днем служанка кое-что заподозрила, случайно услышав обрывки фраз. А тут поняла все; она уже собиралась выйти из комнаты, но теперь остановилась, напрягая слух.
Рамон понизил голос.
— Ключ от шкафа под подушкой, Паскаль повторил несколько раз, чтобы я предупредил вас об этом… Вы знаете, что вам надо сделать?
Клотильда попыталась вернуться к жизни, овладеть собой.
— Что мне надо сделать? — переспросила она. — Вы это о бумагах, да? Конечно, конечно, помню, что я должна сохранить папки, а остальные рукописи передать вам… Не бойтесь, я в полном рассудке и буду благоразумна. Но я не хочу оставлять его, я проведу здесь ночь, я буду спокойна, обещаю вам.
Она так страдала и так хотела бодрствовать подле Паскаля, оставаться с ним, пока его не вынесут отсюда, что Рамон согласился.
— Хорошо, я ухожу; меня, наверное, ждут дома. К тому же необходимо выполнить всякие формальности: зарегистрировать смерть, позаботиться о погребении, — я хочу избавить вас от этих хлопот. Не беспокойтесь ни о чем. Я все улажу и приду завтра утром.
Он поцеловал ее еще раз и ушел. Вслед за ним исчезла и Мартина; заперев на ключ входную дверь, она скрылась в ночной тьме.
Клотильда осталась в спальне одна и среди окружающей великой тишины остро ощущала пустоту дома. Она была одна с мертвым Паскалем. Пододвинув стул к изголовью кровати, она сидела не шевелясь, в полном одиночестве. Войдя сюда, она успела сбросить только шляпу и теперь, заметив на руках перчатки, сняла и их. На ней был все тот же дорожный костюм, запылившийся, измятый за двадцать часов езды по железной дороге. Без сомнения, дядюшка Дюрье уже давно доставил ее чемоданы, и они стоят там, внизу. Но у нее не было ни желания, ни сил помыться, переменить платье, она застыла в своей скорби на том же стуле, на который опустилась, придя сюда. Жгучее раскаяние, запоздалые сожаления овладели ею. Зачем она послушалась? Зачем согласилась уехать. Если бы она осталась, он не умер бы, — в этом она была твердо убеждена. Она так любила бы его, так ухаживала бы за ним, что он выздоровел бы. Каждый вечер она убаюкивала бы его в своих объятьях, согревала бы своей юностью, вдыхала бы в него жизнь поцелуями. Если не хочешь, чтобы смерть отняла у тебя любимого, надо остаться с ним, отдать ему жизнь и обратить в бегство смерть. Это ее вина, что она потеряла Паскаля и не может ласками пробудить его, ибо он уснул вечным сном. И она кляла себя за глупость, за трусость, за нежелание жертвовать собой ради него. PI вот теперь она навсегда осуждена нести кару за то, что уехала; если не сердце, хотя бы простой здравый смысл должен был подсказать ей, что ее место здесь, а ее долг покорной и любящей служанки — неусыпно охранять своего властелина.