Исполненная возвышенного энтузиазма исторической инициативы революция парижских рабочих считала делом чести удержать пролетариат от преступлений, которыми изобилуют революции и еще больше контрреволюции его естественного начальства («высших классов»).
Но страшные «зверства», запятнавшие эту революцию?
Поскольку эти зверства, приписываемые революции ее врагами, не являются сознательной клеветой Версаля или страшным бредом — плодом собственного воображения газетных писак, речь идет только о двух фактах: о расстреле генералов Леконта и Клемана Тома и о стычке на Вандомской площади, о которых мы скажем несколько слов.
Один из наемных головорезов, выделенных для (преступного дела) ночного coup de main [внезапного удара, внезапного нападения. Ред.] на Монмартр, генерал Леконт, четыре раза отдавал своим солдатам 81-го линейного полка приказ стрелять по безоружной толпе на площади Пигаль; когда же солдаты отказались выполнить его приказ, он обругал их площадной бранью. Вместо того, чтобы направить оружие против женщин и детей, некоторые из его солдат расстреляли его самого, арестовав его днем 18 марта, в парке Шато-Руж.
Укоренившиеся привычки, приобретенные французскими солдатами в школе врагов рабочего класса, не могут, разумеется, бесследно исчезнуть в ту самую минуту, когда они переходят на сторону рабочих. Те же солдаты расстреляли и Клемана Тома.
«Генерал» Клеман Тома, недовольный своей карьерой бывший вахмистр, завербованный в последние годы царствования Луи-Филиппа в «республиканскую» газету «National» исполнял там двойные обязанности подставного ответственного редактора (ответственный gerant) и бреттера-дуэлянта. Люди из «National», использовавшие февральскую революцию, чтобы путем обмана пробраться к власти, превратили своего бывшего вахмистра в «генерала». Это было накануне июньской бойни, и он был одним из злостных заговорщиков, который, подобно Жюлю Фавру, спровоцировал ее и играл в ней роль одного из самых безжалостных палачей. Затем его генеральству внезапно наступил конец. Он исчез из виду и не появлялся уже до 1 ноября 1870 года. Накануне этого дня правительство обороны, захваченное в ратуше, дав честное слово, торжественно обещало Бланки, Флурансу и другим представителям рабочих передать узурпированную ими власть в руки свободно избранной Парижем Коммуны. Но они, конечно, нарушили свое слово и натравили бретонцев Трошю, занявших теперь место корсиканцев Луи Бонапарта, на народ, вина которого заключалась в том, что он положился на их честь. Только г-н Тамизье не захотел запятнать себя таким вероломством и тотчас же подал прошение об отставке от должности главнокомандующего национальной гвардии; на его место подсунули «генерала» Клемана Тома. В продолжение всего своего командования он воевал не против пруссаков, а против парижской национальной гвардии. Он оказался неистощимым в изобретении предлогов, чтобы не допустить ее всеобщего вооружения, в различных уловках, с помощью которых он дезорганизовал ее, науськивая ее буржуазные элементы на рабочие, отстранял офицеров, враждебных «плану» Трошю, распускал пролетарские батальоны, позоря их обвинением в трусости, и это те самые пролетарские батальоны, героизму которых удивляются теперь самые ярые их враги. Клеман Тома кичился тем, что ему снова удалось доказать на деле свою личную ненависть к парижскому пролетариату, которая так ярко проявилась в июньской бойне 1848 года. Всего за несколько дней до 18 марта он представил военному министру Лефло свой проект раз и навсегда покончить с «la fine fleur (цветом) парижской canaille [черни, сброда. Ред.]». После поражения Винуа, словно преследуемый июньскими призраками, он не мог отказать себе в удовольствии появиться на сцене в качестве сыщика-любителя.
Центральный комитет тщетно пытался спасти этих двух преступников, Леконта и Клемана Тома, от стихийного солдатского суда Линча, в котором он сам и парижские рабочие были так же повинны, как принцесса Александра в гибели людей, раздавленных в толпе при въезде ее в Лондон. Жюль Фавр со своим фальшивым пафосом посылал проклятия Парижу, этому вертепу убийц. Помещичье Собрание инсценировало истерические приступы «чувствительности». Эти люди проливали крокодиловы слезы, всегда служившие им лишь предлогом, чтобы проливать кровь народа. Орудовать трупами достопочтенных людей как оружием в гражданской войне всегда было излюбленным трюком партии порядка. Какими криками возмущения оглашали они всю Европу в 1848 г. по поводу убийства парижского архиепископа, совершенного якобы июньскими инсургентами! На деле они прекрасно знали из показаний викария архиепископа г-на Жакме, бывшего очевидцем, что епископ был застрелен солдатами самого Кавеньяка! В письмах к Тьеру нынешнего парижского архиепископа[Дарбуа. Ред.], — у него не было никакой склонности к мученичеству, — чувствуется острое подозрение, что в случае его будущей казни его версальские друзья найдут утешение в том, что осуществилось их страстное желание навязать эту милую процедуру Коммуне! Впрочем, когда вопли об «убийцах» сослужили свою службу, Тьер хладнокровно положил им конец, заявив с трибуны Национального собрания, что «убийство» было частным делом «весьма немногих» темных субъектов.
«Люди порядка», парижские реакционеры, трепетавшие от страха перед народной победой — сигналом к возмездию, — были крайне изумлены действиями восставших, находившимися в удивительном противоречии с их собственными традиционными способами праздновать поражение народа. Даже полицейских не только не обезоружили и не арестовали, а широко раскрыли перед ними ворота Парижа, чтобы они могли благополучно удалиться в Версаль. «Людей порядка» не только оставили в покое, но им дана была возможность объединиться и беспрепятственно захватить сильные позиции в самом сердце Парижа. Эту снисходительность Центрального комитета и это великодушие вооруженных рабочих они, конечно, истолковали просто как сознание рабочими своего бессилия. Вот почему у партии порядка явился план — попробовать под видом якобы «невооруженной» демонстрации добиться того, чего четыре дня до этого не достиг Винуа со своими пушками и митральезами. Из богатейших кварталов появилась шумная толпа «благородных господ»; она состояла из всяких petits creves [хлыщей, пшютов. Ред.], а во главе ее были такие выкормыши империи, как Геккерен, Кётлогон, Анри де Пен и т. д. Эти люди двинулись вперед в походном порядке, с криками: «Долой убийц! Долой Центральный комитет! Да здравствует Национальное собрание!», оскорбляя и обезоруживая отдельные посты национальной гвардии, встречавшиеся им по пути. Когда они, наконец, вышли на Вандомскую площадь, то попытались, выкрикивая непристойные ругательства, вытеснить национальных гвардейцев из здания их генерального штаба и силой прорваться сквозь их ряды. На выстрелы из револьверов им ответили обычными sommations [требованием разойтись. Ред.] (французский эквивалент для английского чтения акта о беспорядках), по этого оказалось недостаточно, чтобы остановить нападающих. Тогда генерал национальной гвардии[Бержере. Ред.] c командовал стрелять, и мятежники обратились в беспорядочное бегство. Два убитых и восемь тяжело раненных национальных гвардейцев и улицы, по которым бежали мятежники (обращенные в бегство господа), усеянные револьверами, кинжалами и палками со стилетами, ясно показывали «безоружный» характер их «мирной» демонстрации. Когда 13 июня 1849 г. парижская национальная гвардия в знак протеста против разбойничьего нападения французских войск на Рим, устроила действительно невооруженную демонстрацию, Шангарнье, генерал партии порядка, рубил демонстрантов саблями, топтал их копытами своей кавалерии и расстреливал. Тотчас же было объявлено осадное положение, начались новые аресты, ссылки, — новое царство террора. Но «низшие классы» поступают в таких случаях иначе. Никто не преследовал обращенных 22 марта в бегство господ, им дали беспрепятственно удалиться, не были они позже вызваны также и к судебному следователю (juge d'instruction), так что спустя два дня они смогли устроить уже «вооруженную» демонстрацию под предводительством адмирала Сессе. И даже после жалкого провала этого второго их восстания им дали возможность, как всем другим гражданам Парижа, испытать свои силы на выборах в Коммуну. Потерпев поражение в этом бескровном бою, они очистили, наконец, Париж от своего присутствия, беспрепятственно совершив исход, увлекая за собой кокоток, всякие городские подонки и прочие опасные элементы населения города. Убийство «безоружных граждан» 22 марта — сказка, которую никогда не посмели повторять даже г-н Тьер и его «помещичья палата», предоставив это исключительно лакеям европейской журналистики.
Если можно найти какую-нибудь ошибку в поведении Центрального комитета и парижских рабочих по отношению к этим «людям порядка», начиная с 18 марта и до момента их исхода, то эта ошибка заключалась в чрезмерной умеренности, граничившей с нерешительностью.
Посмотрим теперь на оборотную сторону медали! После неудачи своего внезапного ночного нападения на Монмартр партия порядка в начале апреля начала свою регулярную кампанию против Парижа. Винуа, бежавший из Парижа, получает от Тьера большой крест ордена Почетного легиона за то, что он положил начало гражданской войне декабрьскими приемами, за хладнокровное истребление взятых в плен солдат линейных войск и за подлое убийство нашего храброго друга Дюваля. Галиффе, сутенер женщины, столь известной своими бесстыдными маскарадными костюмами на оргиях Второй империи, хвастается в официальной прокламации трусливым убийством нескольких парижских национальных гвардейцев вместе с их лейтенантом и капитаном, предательски захваченных врасплох. Жандарма Демаре наградили орденом за то, что он, как мясник, изрубил рыцарски великодушного Флуранса; об «ободряющих» подробностях его смерти Тьер торжествующе сообщил Собранию. С чудовищно нелепым упоением мальчика с пальчик, играющего роль Тимура-Тамерлана, Тьер отказался признать за людьми, «взбунтовавшимися» против его карликового величия, все обычные права воюющей стороны, даже право «неприкосновенности перевязочных пунктов».