Но как ни старался Пьер успокоиться, тревога, владевшая им, все возрастала, и даже зрелище этого океана тьмы, погруженного в царственный покой, не могло ее умерить. Отойдя от окна, он вздрогнул всем телом, заслышав шорох шагов и вообразив, что это идут за ним. Шорох доносился из соседней залы, малой тронной, и тут Пьер обнаружил, что дверь в нее приоткрыта. Больше ничего не было слышно, и он в лихорадочном нетерпении отважился заглянуть в дверь, пытаясь что-нибудь увидеть. То была еще одна зала, обитая красным шелком, довольно просторная, с позолоченным красным бархатным креслом, под таким же бархатным балдахином; и тут была неизменная консоль, большое слоновой кости распятие, стенные часы с двумя лампами по бокам, канделябры, две большие вазы на постаментах и еще две поменьше, севрского фарфора, украшенные портретом папы. Здесь было, однако, немного уютней, на мраморном полу лежал смирнский ковер, вдоль стен выстроились несколько кресел, задрапированный тканями ложный камин служил как бы дополнением консоли. В эту залу выходили двери папской спальни, и здесь святой отец обычно принимал почетных посетителей. Пьер затрепетал еще больше при мысли, что всего несколько шагов отделяют его от простой деревянной двери, за которой находится Лев XIII. Почему его заставили ждать? Может быть, не желая допустить его в свои личные покои, папа собирается дать ему аудиенцию тут, в этой комнате? Пьер слыхал о таинственных лицах, о неведомых посетителях, которых так же, как его, негласно препровождали сюда в вечерние часы; то были особы весьма значительные, чьи имена произносили шепотом. Другое дело он: видимо, опасались, как бы подобное посещение не скомпрометировало Ватикан, и потому папа предпочел побеседовать с ним на досуге, ничем себя не связывая, даже втайне от приближенных. Аббат внезапно догадался, что за шорох донесся до него, заметив на консоли, рядом с лампой, небольшой деревянный ящик, напоминавший глубокий поднос с ручками, а на нем остатки ужина, посуду, столовый прибор, бутылку и стакан. Должно быть, синьор Скуадра, заметив беспорядок в спальне, принес этот поднос сюда, а затем вернулся, желая там немного прибрать. Пьер знал, что папа весьма умерен в пище, ест на маленьком столике, и все, что ему приносят, умещается на небольшом подносе: немного мяса и овощей, чуточку бордоского вина, прописанного врачом, а главное, бульон — подкрепляющий напиток старого холостяка: папа охотно, как чашкой чая, угощал им тех кардиналов, к которым благоволил. Лев XIII тратил на еду восемь франков в день. Как это было далеко от распутства Александра VI, от пиршеств и роскошных празднеств Юлия II и Льва X!.. Но тут из спальни снова донесся какой-то странный шорох, и Пьер, напуганный собственной нескромностью, поспешил отступить назад: ему почудилось, что уснувшая в мертвенном покое красная зала, малая тронная, внезапно вся заполыхала огнем. Однако, взволнованный до дрожи, молодой священник не мог оставаться на месте, и он двигался, приглушая шаги. Пьер вспомнил сейчас, что слышал от Нарцисса об этом синьоре Скуадра: важная персона, лицо весьма значительное, весьма влиятельное, любимейший камердинер его святейшества, единственный, кто мог уговорить папу в приемный день надеть чистую белую сутану, если та, что на нем, была слишком уж выпачкана табаком. Его святейшество по ночам упорно запирался в одиночестве у себя в комнате, не разрешая никому в ней ночевать, то ли пытаясь сохранить свою независимость, то ли, если верить слухам, одержимый подозрительностью скряги, предпочитающего оставаться наедине со своим сокровищем; это упрямство заставляло окружающих постоянно тревожиться, ибо неразумно дряхлому старцу запираться на ночь, и синьор Скуадра, ночевавший в соседней комнате, всегда настороженно прислушивался, неизменно готовый явиться по первому зову папы. И он же почтительно возражал, если святой отец слишком поздно засиживался, слишком много работал. Папа, впрочем, с трудом поддавался доводам рассудка, в часы бессонницы он вставал, посылал Скуадра за секретарем и диктовал тому свои записки или проект какой-нибудь энциклики. Увлеченный составлением энциклики, он мог проводить за этим занятием дни и ночи, подобно тому как некогда, воодушевленный своими успехами в латинском стихосложении, он просиживал до зари, отделывая трудную строфу. Человек деятельного ума, вечно стремящийся претворить в жизнь свои давнишние замыслы, Лев XIII спал очень мало, жертвуя сном для непрестанной работы. Только память его за последнее время несколько ослабела. Возможно, синьору Скуадра показалось, что его святейшество не совсем здоров, ибо, вследствие слишком ревностных занятий, папа, по слухам, еще накануне чувствовал себя дурно; впрочем, он чаще всего пренебрегал лечением.
Пьер продолжал потихоньку прохаживаться по зале, захваченный возвышенной величавостью образа, который вставал перед ним. От ничтожных мелочей повседневного быта он мысленно перенесся в духовный мир Льва XIII, несомненно, претендовавшего на роль великого папы. В храме Сан-Паоло-фуори-де-Мура молодой священник видел нескончаемый фриз с изображением двухсот шестидесяти двух пап, и он задавал себе вопрос, на кого же из всей этой длинной вереницы святых или преступников, посредственностей или талантов хотелось бы походить Льву XIII? Видел ли он для себя образец в ком-либо из смиренных священнослужителей первых трех веков христианства, когда папа был попросту главой погребального братства, пастырем и одним из членов христианской общины? Был ли его идеалом папа Дамасий, первый великий зиждитель, просвещенный ум, ценивший духовные наслаждения, папа, одержимый пылкою верой и открывший катакомбы для благочестия христиан? Был ли этим идеалом Лев III, который, короновав Карла Великого, дерзостной рукою окончательно порвал с восточной епархией, уже ранее отколовшейся, Лев III, который именем всемогущего господа и подвластной ему церкви, отныне распоряжавшейся коронами, перенес императорский трон на Запад? Был ли им грозный Григорий VII, владыка королей, очистивший храм от скверны, или Иннокентий III, или Бонифаций VIII — властители душ, народов и тронов, все до одного вооруженные грозным оружием отлучения, — в силу своей неограниченной власти они господствовали над устрашенным средневековьем, и никогда еще католицизм не был столь близок к осуществлению своей извечной мечты. Был ли для него образцом Урбан II, или Григорий IX, или какой-нибудь другой папа, чье сердце пылало жаждой кровавых крестовых походов, жаждой благочестивых подвигов, владевшей толпами и толкавшей их на завоевание неведомого и божественного? Был ли для него образцом Александр III, ставший на защиту папства в его борьбе с империей? Тот яростно сражался, не желая поступиться хотя бы долей верховной власти, полученной от всевышнего, и в конце концов победил, в знак своего торжества поправ стопою поверженного Фридриха Барбароссу. Был ли его идеалом Юлий II, который много позже злополучного авиньонского пленения надел доспехи и укрепил политическое могущество святейшего престола? Был ли то Лев X, пышнолюбивый, прославленный покровитель Возрождения, великой эпохи искусства, но человек недалекий и ограниченный, видевший в Лютере просто мятежного монаха? Был ли то Пий V, олицетворение мстительной, черной реакции, которая карающим пламенем костров поразила землю, сызнова впавшую в язычество? Был ли им кто-либо еще из пап, стоявших у власти после Тридентского собора и наделенных нерушимой верой, безупречным благочестием, преданностью церкви — той церкви, что спаслась собственной гордыней, непреклонностью, упорным и безоговорочным почитанием догматов? Был ли его идеалом Бенедикт XIV, человек широкого ума, вдумчивый теолог, связанный по рукам и ногам гегемонией светской власти? Глава церкви, живший на закате папства, когда его представители уже не распоряжались более царствами земными, став всего лишь блюстителями церемониала, распорядителями парада великих европейских монархий, этот папа посвятил свою достойную жизнь упорядочению царствия небесного. Так протекала история папства, удивительнейшая история, куда вписано много судеб самых пошлых и жалких и, наряду с ними, — самых возвышенных и блистательных, история папства, наделенного стойкою волей к жизни, волей, которая помогла ему выжить, несмотря ни на что, — ни на зарево пожаров, ни на убийства и погибель целых народов, выжить, сохраняя неизменную воинственность и упорство; папы являли собой необычную династию самодержцев, завоевателей и владык, властителей мира; даже самые убогие и смиренные не составляли исключения, все окружены были ореолом немеркнувшей славы небесной, и тени их, должно быть, бродили ночами по нескончаемым галереям старинного Ватикана, по огромным залам, овеянным гнетущей могильной тишиной, которую нарушал лишь пугающий шорох их шагов по мраморным плитам пола.
Но Пьер полагал, что теперь он уже знает, на кого из прославленных пап прошлого хотел походить Лев XIII. То был стоявший у самых истоков могущества католической церкви, объединивший ее, упрочивший ее победу Григорий Великий. Римлянин, отпрыск старинного рода, в чьих жилах была примесь императорской древней крови, он правил спасенным от варваров Римом, заставлял обрабатывать церковные земли и делил их плоды на части: треть — беднякам, треть — причту, треть — церкви. Он создал конгрегацию Пропаганды веры, разослал священников насаждать цивилизацию и умиротворять народы, победоносно подчинил божественному закону христианства Великобританию. А по прошествии многих веков папский престол занял Сикст V; сын садовника, он оказался прекрасным финансистом и политиком, и в эпоху, щедрую на искусных дипломатов, показал, что под его папской тиарой скрывается необычайно широкий и гибкий ум. Он копил, скряжничал, и в сундуках его не иссякало золото, необходимое ему как самодержавному правителю и в дни войны, и в дни мира. Годами вел он торг с королями, никогда не отчаиваясь в успехе. Точно также никогда не шел он против требований времени, принимал свою эпоху такой, как она есть, стараясь лишь преобразовать ее к вящей выгоде святейшего престола, приноравливаясь ко всему и ко всем, мечтая о европейском равновесии, средоточием и главой которого он рассчитывал стать. И при всем том папа этот исполнен был святости, пылкой мистической веры; властный и полный сознания своей непогрешимости, он в то же время был наделен умом политика, готового на все, дабы установить царство божие на земле.