Пьер удивился, увидев в прихожей особняка Прада четверых или пятерых мужчин, снимавших пальто, но слуга сказал ему, что молодой граф назначил здесь встречу с подрядчиками. Если господин аббат желает навестить старого графа Прада, пусть поднимется на четвертый этаж. Вход через маленькую дверь, направо от площадки.
Но на втором этаже Пьер неожиданно столкнулся лицом к лицу с графом Прада, встречавшим подрядчиков. Пьер заметил, что, узнав его, граф побледнел как полотно. Они еще не виделись после страшной драмы. И священник понял, какую тревогу вызвал его приход у этого человека, как того мучает мысль о своем преступном моральном сообщничестве и смертельный страх, что его разгадали.
— Вы пришли ко мне, вы хотите со мной поговорить?
— Нет, я уезжаю и пришел проститься с вашим отцом.
Прада побледнел еще сильнее, лицо его передернулось.
— А, вы к нему… Он не совсем здоров, поберегите его.
Волнение против воли выдало его страх: он боялся неосторожного слова, быть может, даже какого-нибудь последнего поручения, проклятия, посланного мужчиной или женщиной, которых он убил. Конечно, его отец тоже умрет, если узнает об этом.
— Как досадно, что я не могу подняться к отцу вместе с вами. Эти господа ждут меня… Бог ты мой, какая обида! Но я скоро освобожусь и приду наверх, тотчас же приду!
Граф не знал, как задержать Пьера, приходилось оставить его наедине со старым Орландо, в то время как сам он принужден сидеть внизу и заниматься запутанными денежными делами. Но когда Пьер поднимался по лестнице, Прада глядел ему вслед, полный смятения, тревоги, горячей мольбы. Отец был для него единственной истинной привязанностью, граф любил его горячо и преданно всю жизнь.
— Не давайте ему много говорить, развлеките его, хорошо?
Наверху Пьера встретил не Батиста, старый солдат, глубоко преданный своему господину, а юноша, на которого священник сначала не обратил внимания. Аббат снова оказался в маленькой, почти пустой комнате, оклеенной светлыми обоями в голубых цветочках; там стояла простая железная кровать за ширмой, четыре книжные полки, стол черного дерева и два соломенных стула. За широким светлым окном без занавесок расстилалась та же великолепная панорама Рима — всего Рима вплоть до далеких деревьев на Яникульском холме; но теперь город был сумрачен, придавлен свинцовым небом, овеян глубокой печалью. Зато старый Орландо ничуть не изменился, его величественная голова поседевшего льва с резкими чертами лица и молодыми глазами осталась такой же, взор сверкал, как в далекие дни, когда пылкие страсти бушевали в этой пламенной душе. Пьер застал его в том же кресле, у того же стола, так же заваленного газетами; омертвевшие ноги старика были укутаны все тем же черным одеялом, и мнилось, что он навеки прикован к этому каменному цоколю: пройдут месяцы, годы, и вы найдете на прежнем месте могучий торс Орландо и его лицо, дышащее умом и силой.
Однако в этот пасмурный день он казался удрученным, мрачным.
— Ах, это вы, дорогой господин Фроман. Все последние дни я непрестанно думал о вас и мысленно провел с вами тяжкие часы, которые вы пережили во дворце Бокканера. Боже, какое ужасное несчастье! У меня просто сердце разрывается, а тут еще в газетах сообщают все новые подробности, они переворачивают мне душу!
Он указал на газеты, разбросанные по столу. Затем, махнув рукой, как бы отстранил эту печальную историю и отогнал образ умершей Бенедетты, который преследовал его.
— Ну, а как ваши дела? — спросил он.
— Нынче вечером я уезжаю, но мне не хотелось покинуть Рим, не пожав вашей благородной руки.
— Уезжаете? А ваша книга?
— Моя книга… Я был принят его святейшеством и подчинился его воле, я отрекся от своей книги.
Орландо пристально посмотрел на него. Наступило недолгое молчание, во время которого они взглядом сказали друг другу все, что думали. Ни тот, ни другой не нуждались в объяснениях. Старик просто заключил:
— Вы правильно поступили, ваша книга была несбыточной мечтой.
— Да, мечтой, ребячеством, и я сам осудил ее во имя правды и здравого смысла.
На губах поверженного героя мелькнула скорбная улыбка.
— Значит, вы видели, вы поняли, вы все теперь знаете?
— Да, я знаю все и потому не захотел уезжать, пока мы откровенно не побеседуем с вами, как обещали друг другу.
Для Орландо это была большая радость. Но тут он вспомнил, по-видимому, о молодом человеке, который отворил Пьеру дверь, а теперь скромно сидел в сторонке у окна. То был почти мальчик, не старше двадцати лет, еще безусый, с длинными светлыми кудрями, нежной кожей, розовыми губами и кротким, мечтательным взором — красивый, бледный цветок, какие расцветают порою в Неаполе. Старик представил его Пьеру с отеческой добротой: Анджоло Маскара, внук одного из его старых боевых товарищей, легендарного Маскара из знаменитой «Тысячи», который геройски погиб, получив множество ран.
— Я вызвал его, чтобы пожурить хорошенько, — продолжал старик, улыбаясь. — Представьте себе, этот скромный, как девушка, юнец увлекся новыми идеями! Он анархист, один из трех-четырех десятков анархистов, живущих в Италии. В сущности, он славный малый, единственный сын, лишился отца и содержит мать на свой небольшой заработок, хотя его, наверно, выгонят с должности в один из ближайших дней… Послушай, дружок, ты должен дать мне слово, что будешь благоразумным.
Анджоло, одетый в поношенное, но чистое платье, говорившее о благородной бедности, ответил серьезным, мелодичным голосом:
— Я-то благоразумен, но остальные ведут себя крайне неразумно. Когда люди станут разумными и будут стремиться к правде и справедливости, на земле воцарится счастье.
— Вы думаете, что Анджоло сдастся?! — воскликнул Орландо. — Бедный мальчик, ты ищешь правды и справедливости, так вот спроси-ка у господина аббата, где их найти? Ну что ж, тебе тоже надо дать время пожить, присмотреться и все понять!
И, оставив Анджоло, старик снова повернулся к Пьеру. Юноша послушно сидел в уголке, но его горящие глаза пристально следили за собеседниками, и, весь обратившись в слух, он не терял ни одного слова из их разговора.
— Я уже говорил вам, дорогой господин Фроман, что, познакомившись с Римом, вы измените свой образ мыслей и обретете более правильные взгляды на вещи, и притом гораздо скорее, чем при помощи моих самых красноречивых доводов. Я нисколько не сомневался, что вы по доброй воле откажетесь от своей книги, как от досадной ошибки, едва лишь люди и обстоятельства раскроют вам глаза на Ватикан… Но бог с ним, с Ватиканом, тут уж ничего не поделаешь, предоставим ему медленно разрушаться и гибнуть — все равно его не спасти. Но что меня интересует, что меня волнует по-прежнему, это Рим итальянский, с таким героизмом отвоеванный, с такой любовью возрождаемый нами Рим, который вы вначале недооценивали, но теперь увидели и узнали. Вот почему мы можем беседовать с вами, как люди, понимающие друг друга.
Орландо тотчас же со многим согласился, признал допущенные ошибки, плачевное состояние финансов, всевозможные трудности, признал все это, как человек проницательный, наделенный недюжинным умом, который, оказавшись из-за болезни в стороне от битвы, целыми днями тревожится и размышляет на досуге. Ах, любимая, завоеванная им Италия, ради которой он и сейчас с радостью отдал бы всю свою кровь, — какие невыразимые страдания, какая смертельная опасность снова нависли над ней! Итальянцы легкомысленно поддались законной гордости, слишком быстро захотели стать великим народом, мечтая сразу, словно по мановению волшебной палочки, превратить Рим в большую современную столицу. Вот откуда это безрассудное увлечение постройкой новых кварталов, безудержная спекуляция землями и домами, вот что привело страну на грань банкротства.
Пьер осторожно прервал его, рассказав, к каким выводам он пришел после долгих наблюдений и прогулок по Риму.
— Эта горячка, жадный дележ добычи после победы, финансовая катастрофа — еще не беда! Деньги — дело наживное. Главное, ваша Италия еще не создана… У вас уже нет аристократии и еще нет народа, существует только новоиспеченная, ненасытная буржуазия, пожирающая молодые всходы, которые могли бы дать в будущем богатый урожай.
Наступило молчание. Орландо печально склонил свою красивую голову старого бессильного льва. Жестокая правда приговора, произнесенного Пьером, поразила его в самое сердце.
— Да, да, это так, вы все увидели. К чему лгать, к чему отрицать, когда перед нами факты, очевидные для всех?.. Наша буржуазия, среднее сословие, о котором я уже вам говорил, бог ты мой! Как она жаждет выгодных мест, должностей, отличий, наград, и притом как она скупа, как трясется над своими деньгами! Богачи помещают капиталы только в банки, не рискуя вложить их ни в земельные владения, ни в промышленность, ни в торговлю, ими владеет лишь одно желание: наслаждаться жизнью, ничего не делая, и в своей тупости они даже не понимают, что губят родную страну. Они питают отвращение к труду, презрение к народу и стремятся лишь к одному — существовать спокойно, без забот и чваниться своей близостью к правительству… А что сказать о нашей вымирающей аристократии, развенчанных патрициях, разорившихся, обреченных на вырождение, как и все, что угасает! Большинство из них впало в нищету, а те немногие, кто еще сохранил состояние, раздавлены непосильными налогами, ибо капиталы их мертвы, не способны обновляться, распылены после множества разделов и скоро исчезнут вместе с самими князьями под развалинами старых, никому теперь не нужных дворцов… И, наконец, народ, наш несчастный народ, который столько страдал и сейчас страдает не меньше, но так привык к своим страданиям, что даже мысли не допускает, будто может от них избавиться; он слеп, глух и даже, вероятно, сожалеет порою о былом рабстве, ибо он угнетен, отупел, как скотина, живущая в навозе, погряз в невежестве, в чудовищном невежестве, в этом его главная беда; он прозябает без надежды, без будущего и не понимает, что мы завоевали Рим, Италию ради него и только для него стараемся возродить их былую славу… Да-да, у нас уже нет аристократии и еще нет народа, а буржуазия ненадежна, она внушает тревогу! Как не поверить зловещим предсказаниям пессимистов, которые уверяют, будто все наши несчастья — лишь начало, лишь первые симптомы неизбежной гибели, что нас ждут гораздо худшие бедствия, предвещающие полное крушение, окончательное уничтожение нации!