сно чувствую, что в настоящее время это вам только повредило бы… Позже, понимаете, позже, в том случае, если никому не удастся, я сам добьюсь для вас аудиенции. Я вам это твердо обещаю. Но пока что, прошу вас, избегайте употреблять выражение «новая религия», оно, к сожалению, встречается в вашей книге: еще вчера вечером — я сам это слышал — вы его употребили. Никакой «новой религии» быть не может, любезный сын мой, существует единственная вечная религия, не признающая ни компромиссов, ни уступок, эта религия — апостолический римский католицизм. И оставьте в покое ваших парижских друзей, не слишком рассчитывайте на кардинала Бержеро, чье возвышенное благочестие не так уж ценится в Риме… Поверьте, я говорю это вам, как друг.
Потом, увидев, что Пьер растерян, подавлен и не знает, что ему дальше предпринять, Нани снова подбодрил его:
— Полноте, полноте! Все уладится наилучшим образом, все устроится ко благу церкви и вашему собственному… Прошу прощения, но я вас покидаю, сегодня повидать его высокопреосвященство мне не придется, дольше я ждать не могу.
Аббат Папарелли, который, как показалось Пьеру, навострив уши, рыскал у них за спиной, кинулся к монсеньеру Нани, заверяя, что до него осталось только двое посетителей. Но прелат весьма любезно ответил шлейфоносцу, что явится в другой раз, так как дело, о котором он хотел переговорить с его высокопреосвященством, может потерпеть. И Нани удалился, учтиво со всеми раскланявшись.
Почти тут же наступила очередь Нарцисса. Перед тем как войти в тронную залу, он пожал руку Пьеру и повторил:
— Итак, решено. Завтра я отправлюсь в Ватикан, повидаю двоюродного брата и, как только получу тот или иной ответ, дам вам знать… До скорого свидания.
Уже перевалило за полдень, в приемной оставалась только одна из старых дам, она как будто задремала. Дон Виджилио, сидя за своим небольшим столиком, все так же исписывал мелким почерком огромные листы желтой бумаги. И лишь время от времени, одержимый неизменной подозрительностью, он поднимал хмурый взгляд, как бы желая удостовериться, что ему ничто не угрожает.
Наступила унылая тишина; Пьер помедлил, застыв в глубине широкой оконной ниши. О, какая томительная тревога охватила его кроткую восторженную душу! Когда он покидал Париж, все представлялось ему таким простым, таким естественным! Его несправедливо обвинили, он хочет оправдаться, едет, припадает к стопам святейшего паны, тот милостиво его выслушивает. Разве папа — не воплощенная религия и всепонимающий разум, не сама истина и справедливость? И разве он прежде всего не отец, ниспосланный во имя всепрощения, божественного милосердия, протягивающий руку всем сынам церкви, хотя бы и грешным? Разве не должен он широко распахнуть свою дверь, дабы самые сирые из его детей могли войти и поведать о своих бедах, покаяться в своих прегрешениях, объяснить свои поступки, испить из источника неиссякаемой благостыни? Но в первый же день приезда эта дверь захлопнулась перед Пьером, он очутился во враждебном мире, где что ни шаг, то западня или пропасть. Все кричали ему «берегись», словно ему угрожала серьезная опасность, стоило только сделать шаг. Видеть папу? Какие дерзкие притязания! Добиться успеха можно было лишь с большим трудом, приведя в действие интересы, страсти, влиятельные силы Ватикана. Пьер выслушивал нескончаемые советы, пространно обсуждались необходимые уловки, то была тактика генералов, ведущих армию к победе, среди беспрестанно возникающих трудностей, хитросплетения интриг, которые смутно угадывались где-то под спудом. Великий боже! Как все это было далеко от милостивого приема, какого он ждал, от идиллии пастырского дома, чьи врата распахнуты для всех овец церковного стада, и послушных и заблудших!
Пьера начинали пугать злобные силы, которые шевелились, смутно угадывались во мраке. Кардинал Бержеро взят под подозрение, объявлен крамольником, знакомство с ним настолько порочит человека, что Пьеру советуют не называть имени этого пастыря! Молодому священнику вспомнилась презрительная гримаса, с какой кардинал Бокканера упомянул о своем коллеге. А предупреждение монсеньера Нани, чтобы Пьер не употреблял выражения «новая религия», словно не ясно для всех, что новая религия означает возврат католичества к чистоте раннего христианства! Не заключалось ли в этом призыве одно из прегрешений Пьера, о которых донесли конгрегации Индекса? Он уже начинал подозревать, кто они, эти доносчики, и его охватил страх, ибо теперь он догадывался о подкопе, который ведут против него, об усилиях многих лиц сразить автора и уничтожить его труд. Все вокруг казалось ему подозрительным. Нужно было несколько дней, чтобы собраться с мыслями, присмотреться и получше изучить это римское духовенство, оказавшееся совсем не таким, как он ожидал. В Пьере был возмущен апостол новой религии, и он поклялся самому себе, как он и заявил об этом кардиналу, ни за что не сдаваться, ничего не изменять в своей книге, ни единой страницы, ни единой строки, открыто защищать ее, как свидетельство неколебимости своих верований. Если даже конгрегация Индекса его осудит, он не покорится, не изымет книгу. И если потребуется, он отречется от сана, пренебрегая угрозой отлучения, но будет по-прежнему проповедовать новую религию, напишет вторую книгу — «Подлинный Рим», где изобразит настоящий лик этого города, который начинал уже смутно провидеть.
Между тем дон Виджилио перестал писать и так пристально глядел на Пьера, что тот наконец учтиво подошел попрощаться. Невзирая на боязнь, секретарь, уступив какой-то душевной потребности, доверительно прошептал:
— Ведь он только ради вас и пришел, хотел узнать, к чему привела ваша встреча с его высокопреосвященством.
Им не было нужды упоминать имя монсеньера Нани.
— Вы и вправду так думаете?
— О, несомненно!.. И если хотите послушать моего совета, будьте благоразумны, сразу же поступите так, как он желает, ибо позднее вы все равно это сделаете.
Слова дона Виджилио окончательно встревожили и возмутили Пьера. Он ушел, негодующе пожав плечами. Еще посмотрим, покорится ли он! И три залы, через которые ему снова пришлось пройти, показались Пьеру еще более мрачными, пустынными и мертвенными. Во второй с ним молча, коротким кивком, попрощался аббат Папарелли; в первой дремавший лакей, видимо, его даже не заметил. Паук ткал свою паутину между кистями красной кардинальской шапки, покоившейся под балдахином. А может быть, стоит вооружиться киркою и развалить все это прогнившее здание? И, сметя прах прошлого, открыть свободный доступ солнцу, дабы оно вернуло свежесть и плодородие очищенной от гнили почве?!
IV
Вторая половина дня была у Пьера свободна, а потому он решил сразу же пройтись по городу и, в первую очередь, нанести визит, который казался ему весьма заманчивым. Когда вышла в свет книга, он получил из Рима одно очень любопытное и глубоко взволновавшее его письмо; оно было от старого графа Орландо Прада, героя борьбы за единство и независимость Италии; не будучи знаком с автором, граф писал ему под непосредственным впечатлением от прочитанной книги; на четырех страницах письма звучал пламенный протест, патриотический клич исполненного юношеской веры старца; обвиняя Пьера в том, что тот позабыл в своем труде об Италии, объединенной и наконец-то свободной, он требовал возвратить ей Рим, новый Рим. Завязалась переписка, и священник, не расставаясь со своей мечтой о спасении мира через неокатоличество, заочно полюбил человека, в чьих письмах светилась такая пламенная любовь к родине и свободе. Пьер предупредил старика Орландо о своем приезде и пообещал его навестить. Но гостеприимство, проявленное к нему в палаццо Бокканера, очень его связывало: после теплого приема, оказанного ему Бенедеттой, Пьеру было неловко в первый же день, не предупредив ее, отправиться с визитом к отцу человека, от которого она ушла и против которого возбудила дело о разводе; тем более что старый Орландо жил вместе с сыном в небольшом дворце, который тот построил в начале улицы Двадцатого Сентября.
Пьер хотел прежде всего поделиться своими сомнениями с контессиной. Впрочем, виконт Филибер до Лашу рассказывал ему, что она сохранила к герою борьбы за итальянскую независимость нежное чувство дочерней привязанности и восхищения. И действительно, едва лишь Пьер после завтрака обмолвился о своих колебаниях, Бенедетта воскликнула:
— Что вы, господин аббат, ступайте, ступайте скорее! Вы ведь знаете, старик Орландо — наша национальная гордость. И не удивляйтесь, что я говорю «старик» — вся Италия любовно называет его так из чувства благодарности и почтения. Я выросла в среде, где его ненавидели, смотрели на него как на исчадие ада. Лишь позднее я узнала и полюбила его, — ведь синьор Орландо самый кроткий, самый справедливый человек на свете!
Бенедетта улыбалась, но глаза ее были влажны от невыплаканных слез, подступивших, верно, при воспоминании о годе, который она прожила в доме Орландо, подвергаясь постоянной угрозе насилия, в доме, где мирные часы ей случалось проводить только возле старика. И она добавила слегка дрогнувшим голосом:
— Раз вы там будете, передайте, что я все так же его люблю и никогда, что бы ни случилось, не позабуду его доброту.
Пьер взял фиакр и отправился на улицу Двадцатого Сентября; в его памяти оживала героическая история старого Орландо. От нее веяло подлинной эпопеей — верой, отвагой и бескорыстием иного века.
Граф Орландо Прада родился в семье миланского аристократа; еще в отрочестве он воспылал такой ненавистью к чужеземному владычеству, что, едва достигнув пятнадцати лет, вступил в тайное общество — одно из ответвлений старого карбонаризма. Ненависть к австрийскому господству уходила корнями в далекое прошлое, к тем временам, когда, восставая против рабства, заговорщики собирались в какой-нибудь заброшенной лесной хижине; эту ненависть питала к тому же вековая мечта об освобожденной Италии, которая сама распорядится собственной судьбой и наконец станет вновь великой суверенной державой, достойной Дочерью древних завоевателей и властелинов мира. О, эта некогда прославленная земля, эта расчлененная, раздробленная на куски Италия, добыча своры мелких тиранов, подвергающаяся непрерывным нашествиям и захватам со стороны соседей! Какая жгучая, какая пленительная мечта — избавить ее от давнишнего бесчестия! Разбить иноземцев, изгнать деспотов, пробудить народ, погрязший в унизительной нищете и рабстве, провозгласить Италию свободной, единой — это страстное стремление, как неугасимое пламя, горело в сердцах молодежи, оно зажгло восторгом и сердце молодого Орландо. Юность его прошла под знаком священного негодования, в горделивом нетерпении отдать свою кровь на благо родины, умереть за Италию, если не удастся ее освободить.