Джакомо принес лампу, и Пьер поднялся в свою комнату. На узкой черной лестнице он обнаружил Викторину: служанка вздрогнула так, словно подстерегала его, ожидая, когда он выйдет из гостиной. Она пошла за Пьером, без умолку болтая, засыпая его вопросами; и только тут священник догадался, что произошло.
— Вы шили в прихожей? Почему же вы не поторопились, когда госпожа вас позвала?
Викторина сперва хотела прикинуться удивленной, возразить, что она ничего не слыхала. Но ее добродушное, открытое лицо не умело лгать: оно улыбалось. И в конце концов она чистосердечно и весело объявила:
— Ну а мне-то какое дело? Чего ради я должна соваться между влюбленными? Да к тому же я была спокойна: уж Дарио-то ее не обидит, он так ее любит, мою голубушку.
А по-настоящему дело обстояло так: услышав отчаянный зов Бенедетты и сразу же догадавшись, что происходит, Викторина тихонько отложила работу и крадучись вышла, не желая мешать «милым детям», как называла она влюбленных.
— Ах, бедняжка! — заключила Викторина. — И чего только она зря себя мучает! А все ради какой-то загробной жизни! Бог ты мой! Раз промеж них любовь, что тут дурного, ежели они урвут для себя немножко счастья. И то сказать: жизнь нелегкая штука! Пожалеют потом, да поздно будет!
Оставшись одни в комнате, Пьер вдруг почувствовал какую-то неуверенность и робость. Горький самшит, горький самшит! Бенедетта, как и Пьер, трепетала от этого терпкого запаха, запаха мужественности; и, снова всплывая в памяти, воскресал резкий аромат густого самшита в садах Ватикана, сладострастная нега этих римских садов, пустынных и знойных, опаленных величавым солнцем. Смысл всего протекшего дня, все его значение раскрылись для Пьера. То было щедрое пробуждение, извечное самоутверждение природы и жизни; Венера и Геркулес, веками погребенные в земле, наперекор всему воскресают из ее недр, и даже замурованные в стенах властительного Ватикана, косного и упрямого, они владычествуют там, владычествуют над миром.
VII
Назавтра, когда после длительной прогулки Пьер снова очутился перед Ватиканом, куда его вновь и вновь влекло как одержимого, ему опять повстречался монсеньер Нани. Это было в среду вечером, и асессор Священной канцелярии возвращался с аудиенции, которую еженедельно получал у папы, чтобы отчитаться о заседании конгрегации, происходившем по утрам.
— Какая удача, любезный сын мой! Я как раз думал о вас… Не хотите ли повидать его святейшество на людях, перед тем как получите личную аудиенцию?
Как всегда улыбающийся и обязательный, монсеньер Нани говорил снисходительным тоном, в котором едва угадывалась легкая насмешка человека, стоящего недосягаемо высоко, всеведущего, всемогущего и вездесущего.
— Конечно, ваше преосвященство, — ответил Пьер, несколько удивленный этим внезапным предложением. — Все, что отвлекает, — кстати, когда теряешь время в ожидании.
— Нет, времени вы не теряете, — с живостью возразил прелат. — Вы приглядываетесь, размышляете, просвещаетесь… Итак, вам, должно быть, известно, что в связи с торжествами во славу динария святого Петра в пятницу в Рим прибывает великое множество паломников из разных стран. Его святейшество примет их в субботу. На другой день, в воскресенье, состоится еще одна церемония: святой отец будет служить обедню в соборе… Так вот у меня осталось несколько билетов, есть очень хорошие места и на тот, и на другой день.
Нани достал из кармана изящный, с золотым вензелем, бумажник, извлек оттуда два билета, зеленый и розовый, и вручил их молодому священнику.
— Знали бы вы, какая из-за них драка!.. Помните двух француженок, что умирали от желания повидать святого отца? Мне не хотелось слишком настойчиво добиваться для них аудиенции, я им тоже дал билеты, и они вынуждены этим удовольствоваться… Да, святой отец несколько утомлен. Я только что от него, он пожелтел, его лихорадит. Но в нем столько душевной бодрости, единым духом он и держится.
И снова в глазах монсеньера Нани промелькнула едва уловимая усмешка.
— Вот где, любезный сын мой, великий образец терпения… Я слышал, что досточтимый монсеньер Гамба дель Цоппо ничего не мог для вас сделать. Не надо слишком из-за этого расстраиваться. Я повторяю, эта проволочка — милость провидения: вы черпаете сведения, поневоле начинаете понимать то, чего, к сожалению, обычно не понимают французские священники, приезжая в Рим. И, может быть, многое поняв, вы сумеете избежать ошибок… Итак, успокойтесь, помните, все в руке божией, все сбудется в назначенный час, как предначертано его божественной мудростью.
Нани протянул аббату свою красивую руку, гибкую и пухлую, по-женски мягкую, хотя пожатие ее было крепким, как стальные тиски. И сел в поджидавшую его коляску.
Письмо, полученное Пьером от виконта Филибера де Лашу по поводу вселенского паломничества во славу динария св. Петра, было воплем отчаяния и досады. Пригвожденный к постели жестоким приступом подагры, виконт не мог явиться в Рим. В довершение всего, — и это особенно его мучило, — председателем комитета оказался барон де Фура, который должен был возглавить паломников и представить их папе. Барон принадлежал к старой, консервативной католической партии и был яростным противником виконта; не оставалось и тени сомнения, что он воспользуется этим единственным в своем роде случаем, дабы склонить папу в пользу идеи свободных корпораций, тогда как виконт де Лашу видел спасение католицизма и всего мира только в замкнутых, обязательных корпорациях. Виконт умолял Пьера похлопотать перед расположенными в его пользу кардиналами, добиться аудиенции у святейшего отца и не уезжать из Рима, пока он не заручится одобрением папы, ибо это — единственное, что может обеспечить победу. В письме содержались, кроме того, любопытные подробности относительно паломничества: три тысячи богомольцев при-бывали небольшими группами во главе с епископами или руководителями конгрегаций из разных стран: Франции, Бельгии, Испании, Австрии, даже из Германии. Наиболее широко представлена была Франция — около двух тысяч пилигримов. В Париже действовал международный комитет по проведению паломничества; перед ним стояла весьма щекотливая задача, ибо состав паломников был очень пестрым: тут были представители аристократии, буржуазии, дамских обществ, рабочих ассоциаций, люди различных классов, возраста и пола — все перепуталось, все побраталось в лоне единой веры. Виконт добавлял, что паломничество, приносящее папе миллионные доходы, на сей раз, в знак протеста вселенской католической церкви, было приурочено ко дню двадцатого сентября, когда Квиринал готовился торжественно отпраздновать славную годовщину превращения Рима в столицу Италии.
Пьер опрометчиво решил, что раз торжество назначено на двенадцать, достаточно прийти к одиннадцати. Служба должна была состояться в красивой большой Зале беатификаций, расположенной над портиком св. Петра и с 1890 года превращенной в капеллу. Одно из окон этой залы выходит в центральную лоджию, откуда вновь избранный папа некогда благословлял народ, Рим и весь мир. Этой зале предшествуют две другие: Королевская и Герцогская. Когда Пьер пытался пройти на свое место — его зеленый билет давал право находиться в самой Зале беатификаций, — окапалось, что все три залы плотно забиты толпой приглашенных, сквозь которую он с огромным трудом прокладывал себе путь. Три-четыре тысячи человек вот уже целый час задыхались в этих стенах, охваченные жгучей лихорадкой взволнованного ожидания. Аббату удалось наконец добраться до дверей третьей залы; но, обескураженный зрелищем нескончаемого моря голов, он даже не пытался продвинуться дальше.
Вытянувшись на цыпочках, он окинул взглядом Залу беатификаций, богато изукрашенную позолотой и фресками, с уходящим ввысь строгим потолком. Напротив входа, там, где обычно помещается алтарь, на низком помосте стоял папский трон — большое кресло с раззолоченной спинкой и ручками, обитое красным бархатом; позади двумя пурпурными крылами ниспадали складки красного бархатного балдахина. Но Пьера особенно удивила, поразила толпа, толпа, одержимая неистовством, страстью, дотоле им не виданной; он слышал громкое биение сердец, он видел глаза, с обожанием устремленные на пустой трон и как бы жаждавшие утолить лихорадку нетерпения, охватившую всех. Папский трон! Он ослеплял, он до потери сознания умилял этих благочестивых людей, точно золотой ковчег, куда, казалось, вот-вот снизойдет сам господь бог. В толпе были и принаряженные рабочие, ясноглазые, как дети, с восторженными огрубевшими лицами, и богатые дамы, одетые, согласно этикету, во все черное, бледные от священного трепета, обуреваемые неистовым желанием, и спесивые господа во фраках, в белых галстуках, преисполненные горделивой уверенности, что именно они спасают церковь и человечество. Кучка этих господ — множество черных фраков — особенно бросалась в глаза у папского престола: то были члены международного комитета, и во главе его пыжился барон де Фура — белобрысый человек лет пятидесяти, очень высокий, очень толстый, — который усердствовал, суетился, отдавал приказания, подобно генералу в канун решающей битвы. Среди множества серых, невзрачных одеяний то тут, то там мелькала фиолетовая сутана какого-нибудь епископа, не пожелавшего расстаться со своей возлюбленной паствой; преобладали, однако, коричневые, черные, белые сутаны, бородатые или бритые лица черного духовенства. Справа и слева развевались хоругви, принесенные в дар папе различными ассоциациями и конгрегациями. Вздымалась зыбь людского моря, все громче шумел прибой, а потные лица, горящие глаза, алчущие рты дышали такой нетерпеливой любовью, что от тяжкого духа этого человеческого стада, казалось, сгустился и потемнел воздух.
Но внезапно Пьер заметил возле папского трона монсеньера Нани; завидев издалека молодого священника, тот стал делать знаки, чтобы он подошел; Пьер жестом скромно отклонил предложение, дав понять, что предпочитает остаться на месте, однако прелат настаивал, он послал служку и распорядился провести аббата через толпу. Когда наконец служка подвел к нему Пьера, Нани спросил: