Подыскивая слова в своем скудном словаре, Пьер тут же пояснил на ломаном итальянском языке:
— Сударыня, я аббат Пьер Фроман…
Не дав ему договорить, женщина ответила на чистейшем французском, слегка картавя и растягивая слова, как свойственно уроженцам Иль-де-Франса:
— А, господин аббат! Знаю, знаю… Я вас поджидала, мне велено вас встретить.
Пьер смотрел на нее с изумлением, и она пояснила:
— Я-то сама француженка… Вот уж двадцать пять лет живу в этих краях, а все не могу выучиться их дьявольской тарабарщине!
И тут Пьер вспомнил, что виконт Филибер де Лашу рассказывал ему об этой служанке, Викторине Боске, босеронке из Оно, которая двадцати двух лет попала в Рим, куда сопровождала свою чахоточную хозяйку; когда та внезапно умерла, девушка потеряла голову, словно очутилась одна в стане дикарей. Ее подобрала на улице графиня Эрнеста Брандини, из рода Бокканера, которая только что родила; графиня поручила новорожденную Бенедетту заботам молодой няни в надежде, что позднее та научит девочку французскому языку, и босеронка душой и телом была преданна своей покровительнице. Викторина прожила в семье четверть века и занимала теперь положение домоправительницы, но как была, так и осталась неграмотной; язык давался ей донельзя туго, и она по-прежнему чудовищно коверкала итальянский, прибегая к нему лишь для общения с другими слугами, когда того требовали домашние обязанности.
— А как поживает господин виконт? — продолжала Викторина с простодушной фамильярностью. — Он такой славный, мы всегда рады, когда он приезжает и у нас останавливается… Княжна и контессина вчера от него письмо получили, он извещает о вашем приезде.
И действительно, виконт Филибер де Лашу сделал все, чтобы облегчить пребывание Пьера в Риме. Единственными представителями старинного, некогда могучего рода Бокканера оставались теперь кардинал Пио Бокканера, княжна, его сестра, старая дева, которую почтительно именовали «донна Серафина», их племянница Бенедетта, чья мать, Эрнеста, последовала в могилу за своим супругом, графом Брандини, и, наконец, их племянник, князь Дарио Бокканера, отец которого, князь Онофрио Бокканера, умер, а мать, происходившая из рода Монтефьори, вторично вышла замуж. Волею случая виконт оказался свояком семейства Бокканера: его младший брат женился на сестре графа Брандини, отца Бенедетты, и благодаря этому браку виконт, которого любезно именовали дядюшкой, еще при жизни графа не раз гостил во дворце на улице Джулиа. Он очень привязался к Бенедетте, и привязанность эта особенно возросла с тех пор, как разыгралась ее личная драма, вызванная неудачным браком, который она пыталась ныне расторгнуть. Теперь, когда Бенедетта возвратилась в отчий дом и жила под крылышком своей тетки Серафины и дяди-кардинала, виконт часто писал ей и присылал из Франции книги. Среди прочих он отправил ей и книгу Пьера; отсюда все и пошло, молодой аббат и юная графиня обменялись письмами, затем Бенедетта сообщила, что конгрегация Индекса собирается запретить книгу, и посоветовала аббату приехать в Рим, любезно предлагая ему гостеприимство в доме своего дяди. Виконт, удивленный не менее священника, не понимал, чем вызвано недовольство конгрегации; однако, движимый тактическими соображениями и жаждой победы, которую предрекал заранее, он уговорил Пьера поехать. И вот, совершенно растерянный, аббат очутился в незнакомом доме, готовый к решительной борьбе, смысл и условия которой были ему неясны.
Но тут Викторина спохватилась:
— Что ж это я вас здесь держу, господин аббат!.. Пойдемте, я провожу вас в комнату. Где ваши вещи?
Пьер указал на саквояж, который он решился наконец опустить на землю, и пояснил, что, рассчитывая пробыть в Риме недели две, он захватил с собой лишь сутану для перемены и немного белья. Викторина, видимо, очень удивилась:
— Две недели?! Вы думаете пробыть тут всего две недели? Да ну, чего толковать, сами увидите!
И, подозвав явившегося наконец дюжего слугу, она распорядилась:
— Джакомо, отнеси саквояж в красную комнату… А вы, господин аббат, пожалуйте за мною.
Пьер заметно обрадовался и приободрился, неожиданно встретив в недрах сумрачного римского палаццо землячку, да еще такую живую и приветливую. Провожая гостя через двор, Викторина сказала, что княжны нет дома, а контессине, как ласково продолжали называть Бенедетту домашние, несмотря на ее замужество, немного нездоровится и она с утра еще не показывалась. Но, повторила служанка, ей приказано принять гостя.
Лестница находилась в углу двора, под колоннадой портика, монументальная, с широкими, полого идущими ступенями, такими низкими, что по ним легко могла бы взойти и лошадь; каменные стены были, однако, совершенно голы, площадки — торжественно пустынны, и потому от высоких сводов веяло смертельной грустью.
Они поднялись на второй этаж; заметив волнение Пьера, Викторина улыбнулась. Дворец казался необитаемым, в запертых залах стояла тишина. Указав на высокую дубовую дверь справа, женщина сказала:
— Все окна в этом крыле глядят во двор и на реку, тут покои его высокопреосвященства. Да нет, господин кардинал даже и четверти этажа не занимает!.. Ведь парадные комнаты, с окнами на улицу, всегда заперты. Разве наведешь порядок в этакой махине! Да и к чему? А сколько понадобилось бы слуг!
Продолжая болтать, Викторина проворно поднималась по лестнице; она так и осталась здесь чужестранкой, видимо, слишком своеобычная, чтобы слиться с окружением. Когда они взошли на третий этаж, она снова заговорила:
— Глядите, налево здесь покои донны Серафины, а направо — контессины. Единственный уголок в доме, где чуть потеплее, тут хоть немного оживаешь… Кстати, нынче понедельник, княжна вечером принимает. Вот сами всех и увидите.
Она открыла дверь, ведущую на другую, узенькую лестницу:
— А мы-то все живем на четвертом… Позвольте, господин аббат, я пройду вперед.
Широкая парадная лестница кончалась на третьем этаже, и Викторина пояснила, что На четвертый можно подняться только по этой боковой лестнице; спустившись по ней, попадаешь в переулок, что пролегает позади дворца и ведет к Тибру. В конце лестницы есть особый выход, это очень удобно.
Они взошли наконец на четвертый этаж, и Викторина повела аббата по коридору, попутно указывая то на одну, то на другую дверь:
— Тут живет дон Виджилио, секретарь его высокопреосвященства… А тут я… Здесь будете жить вы… Когда господин виконт приезжает погостить денек-другой в Риме, он всегда выбирает это помещение; говорит, тут ему привольнее: когда вздумается, уйдет, когда вздумается, вернется. Я вам тоже ключ от входной двери дам… Вы только поглядите, какой отсюда вид красивый!
Викторина распахнула дверь и вошла. Помещение состояло из двух комнат: довольно просторной гостиной, оклеенной красными обоями в крупных разводах, и спальни, оклеенной серовато-голубыми обоями с поблекшими синими цветами. Угольная гостиная выходила окнами в переулок и на Тибр; Викторина подошла сперва к одному окну, — из него были видны речные дали вниз по течению Тибра, потом к другому — перед ним, на том берегу, раскинулся Трастевере, позади которого возвышался Яникульский холм.
— О да, вид превосходный! — сказал Пьер, подойдя вслед за Викториной к окну.
Джакомо неторопливо шел за ними с саквояжем в руке. Было уже одиннадцать пасов. Заметив, что священник утомлен, и догадываясь, что после такого путешествия он, должно быть, сильно проголодался, Викторина предложила сразу же подать ему завтрак в гостиную. Тогда вся вторая половина дня останется в его распоряжении, он сможет отдохнуть или пройтись, а здешних дам увидит к вечеру, за обедом. Аббат воскликнул, что, конечно, не станет терять времени и пойдет прогуляться. Он согласился, впрочем, позавтракать, так как в самом деле сильно проголодался.
Пьеру пришлось, однако, еще на добрых полчаса запастись терпением. Джакомо, который ему прислуживал под надзором Викторины, спешить не любил. Викторина же была исполнена недоверия к другим слугам и покинула гостя, лишь убедившись, что он и впрямь ни в чем не нуждается.
— Ах, господин аббат, что за люди, что за страна! Вы даже представить себе не можете. Хоть сто лет тут проживу, а все равно не привыкну… Но контессина у нас такая добрая, а уж до чего хороша!..
Тут Викторина, подавая на стол тарелку с фигами, ошеломила аббата, заявив, что не приходится ничего путного ожидать от города, где что ни шаг, то священник. Пьер начинал уже побаиваться еретической служанки, которая и в этом дворце оставалась такой веселой и деятельной.
— Как, вы не признаете религии?
— Что вы, господин аббат, но только священники, видите ли, не по моей части. Во Франции, когда я была еще мала, я знала одного. И здесь навидалась их вдосталь, сыта по горло!.. Про его высокопреосвященство я ничего не скажу, это святой человек, достойный всякого уважения… Так вот, все в доме знают, что я девушка честная, в дурном поведении не замечена: хозяевам преданна на совесть, усердно тружусь, а ведь не оставляют меня в покое!
Тут она от всей души расхохоталась.
— Мне как сказали, что еще один священник приедет, словно у нас их без того мало, я сперва даже поворчала втихомолку… Но вижу, вы славный молодой человек, и мы с вами, думается, поладим… Да с чего это я так разболталась! Верно, оттого, что вы из Франции, а может, оттого, что наша контессина вами интересуется… Но вы на меня ведь не сердитесь? Послушайте-ка, отдохните вы лучше сегодня! И что толку по городу бродить? Занятного в нем ничего нет, пусть они что угодно толкуют!
Оставшись в одиночестве, Пьер внезапно ощутил сильнейшую усталость; лихорадочный восторг, испытанный этим утром, лишь усугубил ее; наспех проглотив котлету и два яйца, он словно захмелел и, как был, в одежде, бросился на постель, намереваясь с полчасика поспать. Сразу заснуть ему не удалось: он размышлял о семействе Бокканера. Пьер уже кое-что слышал о древнем роде Бокканера, и в первые минуты, пока он шагал по лестницам пустынного, охваченного безмолвием дворца, пораженный его обветшалым и унылым величием, воображение рисовало ему жизнь обитателей палаццо. Но постепенно все смешалось в его мозгу, он впал в забытье, и лишь какие-то смутные тени, то грозные, то приветливые, толпою осаждали его и, окинув загадочным взором, скрывались неведомо куда.