Эти художники в действительности механики (тогдашние духовно ограниченные дети «нашего века машин»), но которые производят лишь частные механизмы движения, локомотивы, которые не движутся, самолеты, которые не летают. Это своего рода «искусство для искусства», которое, однако, приблизилось к черте максимальных ограничений и даже перешагнуло ее. И вот почему большинство «конструктивистов» быстро прекратили рисовать. (Один из них объявил, что живопись есть только отправная точка для архитектуры. Он забыл, что существуют великие зодчие крайнего авангарда, которые одновременно не прекратили заниматься живописью.) Если человек начал делать что-либо без цели, он кончает самоуничтожением (внутренне, по крайней мере) или сотворяет вещи, которые приказали долго жить.
В конце концов, именно по этой причине «абстрактный» художник может следовать главному закону искусства (источник всеобщий и уникальный) или стать исключением из них. Это недочет нашей «терминологии» — не проводить различия между такими двумя типами «абстрактных» художников, и тогда стало невозможным избежать ярлыков (которые очень удобны, когда хочешь выразить себя, и губительны, если заглядывать в анкеты, не понимая того, что за ними кроется); нужно составить терминологию более точную и не «классифицировать» дела по внешнему расположению, но определять их по соответствию внутреннему. В таком случае появятся две анкеты вместо одной, и они будут тщательно различаться одна от другой. Итак.
1. Абстрактный художник
2. Художник-конструктивист (или, если вы хотите, «бесцелист»).
Если художник использует «абстрактные средства», то это не дает еще возможности назвать его «абстрактным». Так же, как художником. И, если существует достаточно мертвых треугольников (неважно, белых или зеленых), то есть не меньше мертвых петухов, мертвых лошадей или гитар. Одинаково, возможно, легко стать «помпье» («pompie») = реалистом и «помпье» = абстракционистом.[80]
Форма без содержания не есть рука, но пустая перчатка, наполненная воздухом.
Художник любит форму страстно, как он любит свои инструменты или запах скипидара, потому что они являются мощными средствами выражения содержания.
Но такое содержание не есть, понятно, содержание литературное (какое может быть в целом частью картины или нет), но некая сумма эмоций, спровоцированных средствами, уже чисто живописными.
(Один из способов выяснить: если литературное правило доминирует над средствами живописными, то черно-белая репродукция не подчеркивает прискорбного отсутствия цветов. Если, напротив, содержание есть чисто живописное, то такое игнорирование ощущается болезненным.)
Наконец, искусство никогда не производится только головой. Мы знаем великую живопись, которая порождена только сердцем. В целом идеал равновесия между головой (момент сознательный) и сердцем (момент несознательный, интуитивный) является законом творчества, законом столь же древним, как человечество.
Линия и рыба{68}
С одной стороны. Я не вижу принципиальной разницы между линией, которую называют «абстрактной», и рыбой.
В сущности они сходны.
Эти отдельная линия и изолированная рыба похожи; они — живые существа, в которых чувствуются свойственные им, но скрытые силы. Они являются сами силами выражения для этих существ и силами, оказывающими впечатление на зрителя. Поэтому каждое существо обладает впечатляющим «взглядом», который манифестирует себя за счет внешней экспрессии.
Однако же голос этих скрытых сил слаб и ограничен. Это окружение вокруг линии и рыбы создает ощущение чуда: скрытые силы пробуждаются, экспрессия становится сияющей, впечатление углубляется. Взамен тихого голоса слышится хор. Скрытые силы приобретают динамику.
Эта среда и есть композиция.
Композиция есть организованная сумма внутренних функций (экспрессии) каждой части произведения.
С другой стороны. Между линией и рыбой есть существенное различие.
И оно состоит в том, что рыба может плавать, есть и быть съеденной. Она имеет то, чего лишена линия.
Эти свойства рыбы есть необходимое дополнение для нее самой и для кухни, но не для живописи. Но так как нет существенной необходимости в этом, они излишни.
Вот почему я люблю линию больше, чем рыбу, — по крайней мере, в моей живописи.
Париж, март 1935
Пустой холст и так далее{69}
Пустой холст{70}. Внешне: по-настоящему пустой, выглядящий молчаливым, равнодушный. Почти одурманенный. В действительности: полный напряжения с тысячью низких голосов, исполненный ожидания. Немного напуганный, потому что может быть нарушен покой. Но покорный. Он с готовностью делает то, что от него хотят, и взамен просит только благодарности. Он готов все снести, но не желает многое терпеть — он усиливает истину, но также и обман. И он истребляет без сожаления обман. Он усиливает голос лжи до истошного крика — невозможно вынести.
Чудесно чистое полотно — лучше, чем некоторые законченные картины.
Самые простые элементы. Прямая линия, прямая и узкая поверхность: тяжелая, нерушимая, безразличная ко всему, явно «делающая все по-своему» — как уже прожитая жизнь. Такая и не иная. Искривленная, «свободная», вибрирующая, этак освобождающая себя, этак уступающая, «эластичная», словно нескончаемая, — как участь, которая нас ожидает. Она может стать чем-то еще, но не станет. Твердая и мягкая. Соединение этих двух начал — бесконечные возможности.
Каждая линия говорит: «вот и я!» Она сохраняется в силе, показывая свой выразительный лик: «слушайте! слушайте мой секрет!»
Чудесна линия.
Маленькая точка. Множество маленьких точек, которые здесь все меньше и меньше и которые там все больше и больше. Все они замерли внутри, но остаются подвижны — много маленьких напряжений, которые без перерыва хором поют: «слушайте!», «слушайте!» Малые клики подкреплялись в хоре до великого: «Да!»
Черный круг — отдаленно грохочет, это мир для себя, которого ничто не заботит, возвращается в себя, завершающий пространство. Долго и несколько прохладно говорит: «вот и я!»
Красный круг — пульсирующий, уединяющийся, углублен в себя. Но в то же время он в пути до тех пор, пока он хочет сохранять все другие позиции для себя, — также он излучает сияние, разгоняя препятствия до всех удаленных углов. Гром и молния одновременно. Пылкое: «Вот и я».
Чуден круг.
Но еще более чудесно такое: добавление ко всем этим голосам многих, многих других (он осуществляет другие простые формы многих форм и красок) на единственном полотне — и все оно становится единственным «ВОТ И Я».
Ограничение, «скупость», безумное богатство, «расточительность», громкое звучание, жужжание мошкары. Все, что есть между ними. Тысяч лет едва ли было достаточно, чтобы достичь предела, максимальных ограничений возможностей. Предел, в итоге, не существует.
Уже около 25 лет я интересуюсь подобными «абстрактными» вещами. Еще перед войной я полюбил и использовал раскаты звуков и жужжание мошкары. Однако диапазон был «драматичным». Взрывы, пятна, которые неистово сталкивались, приходившие в отчаяние линии, извержение, грохот — катастрофы. Такие элементы, как линии-краски, конструкция, манера наложения цвета, собственно техническая манера — объединяют все и делают «драматическим», подчиненным цели. Потерянный баланс, но не уничтожение. Повсюду предчувствуется обновление вплоть до прохладного спокойствия.
С начала 1914 года я чувствовал желание «прохладного спокойствия». Я не хотел суровости, но сдержанности, только сдержанности. Временами леденящей. Так сказать, китайского подарка, пылающего жаром снаружи и ледяного внутри. Я хотел чего-то перевернутого (и поныне) — в холодной чаше пылающей начинки.
Закрытый. Существуют мириады способов сокрытия.
Уже в 1910-м я скрыл «драматическую» «Композицию 2» «приятным» колоритом. Подсознательно воспринимая контрасты, он противопоставляет части «горькие» некоторой «сладости», «горячее» — «холодному», оставляя в «позитиве» известный привкус «негатива».
В мой «холодный» период я сдерживал также зачастую пылающий колорит формами жесткими, холодными, «ничтожными». Иногда кипяток течет под лед — природа «работает» на контрастах, без которых она умирает и опошляется. Так и искусство, которое не только родственно природе, но и которое с радостью подчиняется игре ее законов. Подчиниться законам, выяснить их предназначение, исполненное мудрости, — вот величайшая радость художника.
Подчиниться — значит проявить уважение. Каждая новая точка цвета, которая появляется на полотне в процессе работы, подчиняется предыдущим — даже в своих противоречиях, она есть небольшой камень, который вписывается в великий профиль «ВОТ И Я».
В итоге, гораздо чаще проявляется «непонимаемое», чем «понимаемое». Это часто случалось со мной, но никогда так ярко, сильно, как во времена моего «холодного» периода, когда не один друг отворачивался от меня. Однако я знаю, что лед (не моих картин, но недоразумения) однажды растает. Возможно, он уже, пусть и немного, растаял сегодня. Время увлекает людей — но то, что растет слишком быстро, исчезает еще быстрее — без глубины нет вершин.
После такого рискованного шага (который можно у меня предвидеть) от одной «экстравагантности» к другой мои желания изменились снова, так сказать, в направлении внутренней силы, которая и движет мной вперед. Однако то, что я хочу сегодня, не так легко продемонстрировать, как предыдущие желания (если их действительно объяснить так легко). Желание, в сущности, не менялось. А изменение в основном в том, что улучшилось понимание того, как одновременно подниматься вверх и опускаться вниз — в одно и то же время «вверх» (к вершинам) и «вниз» (в глубину).