— Объявить… роту ударной.
Помполит повторяет сразу, с раздумчивой заминкой.
— Есть предложение… Как, товарищи, соответствуем ли мы в данный момент, чтобы всю роту объявить ударной?
Он поясняет: наряду с ударными взводами и отделениями есть в роте и неударные, где у отдельных товарищей имеются прорывы по теоретической учебе. Надо раньше подумать…
Из-за спин бойцов поднимается рослый, с обритой до снеговой белизны головой, щурится. Не щурится, а совсем призакрыто держит один глаз, как будто пол-человека в нем пока отдыхает.
— Командиру роты слово, — говорит помполит.
— Я думаю, — медленно, как бы в рассеянье соображает рослый, — дня два надо подождать, проверить работу отделений, а потом поставить вопрос об ударности.
И, не открывая глаза, опускается в траву.
Встают, оправляя рубахи, просят слова бойцы. Ясно: маневры всех ребят заинтересовали, подхлестнули, оживленнее пошло соцсоревнование: на лучшее выполнение маневров, на сбережение оружия, на соблюдение дисциплины. Завтра-послезавтра не останется уже ни одного не ударника. Только вот…
— В нашем отделении есть семь ударников, один Переверзин не ударник. Он задерживает, у него неверие в свои силы. Чужие вызовы охотно принимает, а сам не вызывает… боится, что ли?
Помполит ищет глазами.
— Где товарищ Переверзин? Может быть, он сам расскажет роте?
Понуро вырастает плечистый парень, с дочерна выжженным ликом, мешкотно, по-деревенски думает.
— Что вызовы!.. Вот Зинченко со мной подписался на сбережение оружия, а стали грузиться, стоит рядом со мной, вдруг повернулся и шлеп винтовку на цемент. А ведь он тоже подписывался.
Перебой голосов прорывается:
— Это ширмочка!..
— Неправильно!..
— Комсомольская ячейка осудила Зинченко, ты, Переверзин, это знаешь. Случай послужил для самого Зинченки уроком. Он дал нам слово…
К дереву выходит круглолицый, с выщербленными зубами человек. В роте не все знают этого красноармейца.
— Товарищи, скажет прибывший к нам делегат от бакинских рабочих-бурилыциков.
— Я думаю, друзья, что это верное было слово: ширмочка. Надо равнение делать не по плохому, а по самому хорошему… — говорит один из гостей Кавказской Краснознаменной. (Почетный гость, ибо части армии соревнуются между собой на маневрах за знамя бакинских нефтяников.) И — словно лихорадный ветер долетает с просторов кипучего, иными только понаслышке знаемого, сотрясаемого машинами города… — Товарищ Переверзин читает газеты, слышал, как работают и соревнуются бакинские нефтяники? Вот, примерно, есть буровая имени Кавказской Краснознаменной армии, которая десять дней назад начала буриться на тысячу метров. По плану она должна закончиться бурением через четыре месяца. Но рабочие, обсудив, решили, товарищ Переверзин, закончить всю работу в три месяца! Вся буровая партия объявила себя ударной. Железным ходом идет рабочий класс к победе. Так что же от тебя передать, товарищ Переверзин, буровой партии, как ты идешь в ногу с рабочим классом?
Переверзин сидит, сбычившись, ковыряет прутиком землю. Ему трудно поднять глаза… Переверзин — та руда, которую переплавляет и очищает от древнего костного шлака воспитательная система Красной Армии. Трудная, медленная, забирающая вглубь работа. Соцсоревнование и ударничество не делаются по приказу. Помполит, знающий своих бойцов, отвечает за Переверзина:
— Пускай товарищ Переверзин теперь сам для себя подумает, порассудит.
Принято предложение комроты: в наступающих маневренных боях рота должна завоевать для себя окончательно звание ударной.
У каши, которую дают на ужин, особенный вкус. Она приправлена, кроме сала, еще вот этой мягкой теплотой вечереющего воздуха, в котором стелются, падают к небу пепельные горы; прелестью горного вечернего неба, ясного, как вода, — вот-вот там наверху отразится вся темнеющая наша котловина с дремлющими лошадьми, с огоньками цыгарок, с уютной толчеей около кухонных котлов. Приправлена мечтательным распевом плутающих по лесу клубных гармоник… Бакинский бурильщик тоже благодушествует, растянувшись на теплой еще траве.
Хорош этот бездомный, кочевой вечер в Красной Армии!
И, может быть, особенно кажется хорошим потому, что тут, в минуту отдыха, потяготы, отпущенного по гимнастерке ремня, явно чувствуешь кругом себя теплоту тесно сжившегося человеческого коллектива, называемого ротой. Да, здесь очень похоже на семью. Красноармейцы бродят с котелками около начальства, которое тут же с аппетитом опорожняет деревянной ложкой свой котелок, — и ни трепета, ни вытяжки, ни тени рабской опасливости, ничего, что связывается еще в памяти нашего поколения со словом «армия» и «солдат». Да, правда, перед кем и трепетать, если сам комроты, этот молчаливый и внушительно-сухой на вид вожак, с загадочно прищуренным глазом — вчерашний путиловский рабочий!
После каши — еще чай, пайки пшеничного хлеба и полное ведро желтого сливочного масла, из которого каждый зачерпывает по ложке.
— Снабжение — самая ответственная вещь на походе, — кстати начинает повествование помполит, устроив кусок хлеба с маслом на коленях и прицеливаясь хлебнуть из помятой жестяной кружки. — Мы насчет этого много кое-чему подучились на экспедиции…
Без воспоминаний об экспедиции — ни шагу. Неотступно и красочно полыхают они в мозгу.
— У нас есть свои герои по снабжению. Вон хоть бы тот, у котла нагнулся, старшина Литвиненко. Пока мы по высотам пробирались, хозяйственная база наша шла по шоссе, иногда километров за пятнадцать. Литвиненко с вечера уезжает, утром возвращается с продуктами. Ни одного случая не было, чтобы рота оставалась голодная. Раз в самую чащобу зашли, нет к нам никакого доступа на гору, все дороги завалены. А Литвиненко с кухнями внизу. Как же парень вышел из положения? Пошел на село, сагитировал грузин-колхозников человек десять, взяли они топоры я давай вместе с нашими прорубать дорогу. И прорубили. В тот раз Литвиненко вместе со вьюками живую корову на гору привел и накормил, понимаете, не только нашу роту, а и весь отряд!
Сумерки все темнее, материк горы разросся своей чернотой во все небо, около котлов уже крохотный костерок полизывает траву.
— Был один случай. Шли мы по горам с боем. И рота наша прохлопала… окружили ее, зашли в тыл, как раз под кухню им подсобило. Вот тут Литвиненко и сообразил. Вооружает в одну секунду всех своих рабочих, выдает им патроны, заползает со своим отрядом обратно во фланг противнику и давай по нему крыть фланговым огнем… Начисто выкосил весь взвод! Все посредники так установили. В результате — и рота выручена из беды и обед горячий тут же подъезжает, а то бы и обед у нас отбили. Получил за это дело благодарность от Реввоенсовета армии и награду сто рублей.
Тень Литвиненко, героя повествования, носится непоседно от котлов к лошадям то с кастрюлей, то с ведром. Зрение ухватывает только узкую по-мальчишечьи спину в выгоревшей добела рубахе, да промельк острых, цыгански-огненных глаз. Литвиненко, по происхождению бедняк, колхозник, после похода подал заявление о приеме в партию. Литвиненко, оставшийся на сверхсрочную, сейчас — старшина, а дальше… — о чем только не загадаешь в такую смутно-теплую кочевую ночь! — а дальше, может быть, командарм будущих боев? А пока — он отпустит сейчас с котелками запоздавших, позаботится еще насчет лошадей, а потом, последним, сядет за собственный ужин…
Внизу, около ротного перелеска, в котором гаснут гармоники, глохнет пляска (завтра рано вставать), выбираем с помполитом место для ночлега. На пригорке под кустом будет отлично. От нагретой каменной земли веет теплым ветром. В горах начинается оркестр цикад, будто там, по дремотным лесным склонам, состязаются миллионы милицейских свистков. Мы ложимся. Видно запрокинутое к звездам лицо моего соседа, партизана, бывалого военкома; перед гном видения двенадцатилетних скитаний и боев обуревают его.
— А вот в Хевсурии… когда банда орудовала… этого, знаменитого… как его… Словом, заняли мы главный перевал, поставили пулеметы, чтобы уж никуда ему не дыхнуть. И вот где мука началась. Днем жара, парит, хоть голышом раздевайся. А ночью, как только солнце зайдет, такой подует сквозняк, да с пургой, да со льдом, ну — деваться некуда! Мы как спасались: камней натаскаем, стены из них поскладаем, забьемся в эти стены, кроме дозорных, конечно, друг к дружке приткнемся… А дров нет, кругом насквозь голый камень. Знаете, на чем пищу варили?
— На чем?
— Знаете, на чем? Вот, например, барана достанем, ну как его, черта, сваришь на камнях? Так мы что: сена снизу, из долины, натаскаем, из сена костры жгем. Ох, колгота. Баран, конечно, наполовину сырой, с хрустом… Да это ничего, главное — сквозняки!
И помполит даже сейчас ежится, укутываясь потеснее в шинель. Через три минуты он уже крепко взят привычным походным сном. Закуривая, зажигаю спичку: в головах вижу хозяйственно сложенный ворошок помполитовского имущества: полевую сумку, наган, кружку с засунутым в нее куском хлеба и щербатую деревянную ложку, в которой — сэкономленный на завтра комышок масла. Помполитовское лакомство!.. Из перелеска доносятся шепотки, говорки засыпающей роты; вершина противостоящей горы, обугленно-черная, начинает постепенно загораться изнутри: с той стороны поднимается луна. Уютом безопасности, защищенности подернуты горы и ущелья зеленой Грузии, как туманом: подернуты и грушевые сады за каменными оградами, и локомобиль, заснувший на хрящеватом, недотрамбованном шоссе, и свистки лязгающих, грохотно пролетающих под уклон поездов с цистернами. Потому что Красная Армия не спит.
— Арр-рш!..
В гору проходят, с глухим топаньем, люди в длинных шинелях, неся тусклые вспыхи луны на штыках. В караул… Да-да, во всем подобие настоящего, грозового, которое еще придет… Командира роты зовут вполголоса к полевому телефону — это где-то бодрствует, мозолит мозги над оперативной задачей штаб полка… Через несколько минут окрик:
— Дежурный, передать кухням: завтрак должен быть готов к двум часам утра.