Журкин отогревался — не только от тепла, но и от радости: «Вот какой секрет вез… Ну и голова! Не пропадешь за ним, Иван, ей-богу!»
Аграфена Ивановна суетилась по-матерински, хлопотливо.
— Да вы одежу-то скидавайте, обогревайтесь хорошенько! Ко столу подвигайтесь, самовар не остыл еще. Дуся, подкинь угольков! Ты чего же, Петяша, вошел-то уж больно молчком, отвертывался?
— Чужие бревна у вас в дому были.
Он не спеша, как дома, разделся, оказавшись в каком-то отрепье табачного цвета.
— Это Санечка-то? Санечка свой, правильный… на-ять!
Судя по подобным словцам, старуха не отстала от, молодого века; многому кое-чему сегодняшнему понаторела во время своих подневольных скитаний… На столе жарко зашумел самовар; вот и целое блюдо булок — с верхом, даже на стол скатываются; раскромсанная на толстые жирные доли копчушка-селедка. И старуха сама от суетливости позвончела, поядренела; давнишняя, не добитая еще годами Аграфена Ивановна. Причиной всему была, конечно, радостная неясность, принесенная Петром: как в тепле, купалась в ней душа Аграфены Ивановны, и невтерпеж и боязно было ей разузнать обо всем дальше. И когда Дуся, присев у краешка торжественного стола, чуть локоток на него положив, с явным пренебрежением спросила Петра, к нему не поворачиваясь: «Ну, и что же вы скажете о Мише, гражданин, где он теперь?» — Аграфена Ивановна зачуралась:
— Дай людям срок, не видишь — обголодались, обхолодались, какую страсть проехали!
Петр, чтоб показать себя, сел вполоборота, статуей, устремив взор возвышенный через плечо. Забыл, что небрит, волосат, что краснонос от мороза и что из-под отрепьев вылезает грязный дочерна воротник ситцевой рубахи. Гробовщик умильно поддержал хозяйку:
— Обголодались так, что слов нет. Петра вон, спасибо, по вокзалам шарил, с тарелок долизывал, ну и нам перепадало…
От пинка под столом у Журкина перервался голос. «Дурак я, дурак, чтой-то никак не потрафлю…» Дуся уничижающе повела на гостей подчерненными, не девичьими глазами. Сама Аграфена Ивановна расположилась перед самоваром, осанисто, как встарь в мшанском послебазарном кругу; первым делом налила обоим гостям по чайному стакану водки и себе в рюмочку, сказав: «Со свиданьицем». Осведомившись о Тишке (Петр пояснил, что взял его с собой заместо подручного — пока багаж таскать, сбегать туда-сюда, а там посмотрим, как все разовьется), и Тишке налила Аграфена Ивановна кружку чаю и пожаловала булочку. Тишка при этом не сразу отошел от нее, подождал, не навалит ли еще поверх булки селедки и сахарку, но Петр сделал бровями: на место живо! Дуся нацедила себе половину чашечки, на которой среди розовения красовались китайские храмы, — это Петр, указав мизинцем, угадал, что китайские, он ведь и в Китае не раз бывал. Аграфена Ивановна опять заволновалась, захотелось ей спросить… Но пока сказала:
— Уж я рада, так я рада своих земляков повидать, ну! — и рюмочку вознесла.
Гости выпили, и жгучая, будто на хозяйском счастье настоенная водка, хорошо пропалила до костей. Журкин, сладко подзакусывая, загорался опять рассказать, какая нужда настала кругом и захиренье, и чтобы все его слушали, как родные, и сочувствовали. Рассказал, как артель отбила последнюю работешку, как в семействе у него, если всем по куску, так надо восемь кусков, а если по два — шестнадцать…
— По гробам я ударился… Но фасонные-то, херувимские, спрошу я вас, кому их надо? Беднота!.. Опять же гармоньи стал починять. Так заместо гармоний зачали все радиву себе ставить: она хоть и хрипит, зато дешевше.
И лохматую голову для жалости понуривал.
— А кто виноват? — корила Аграфена Ивановна. — Сам ведь политикой баловался, в остроге сидел, вот и радуйся — ваша власть!
— Дак, можбыть, она где и власть, а у нас одна бражка собралась, Аграфена Ивановна, всем правит мальчишка нахальный.
Аграфена Ивановна все мрачнела.
— Домишко-то цел мой?
— Как не цел! — ладил ей старательно Журкин. — Весной железом перекрыли, всю колхозную правлению в него перевели.
Аграфена Ивановна приложила концы платочка к глазам, завыла тоненьким голосочком:
— Не видать мне роди-и-мого гнездышка-а… — Потом, сердито утершись: — Мужики-то, дураки, чего смотрят? Собрались бы вместе всем миром…
Журкин про себя бормотнул:
— Нам бунты эти ни к чему, надоело уж. Нам бы кусок спокойный.
— То-то вот… он и здесь был спокойный. А теперь гляди — народу всякого тыщи нагнали, железный содом день и ночь строют… Кому это надо?
— По газетам называется: мировой гигант! — веско вставил Петр.
— Я — дура, я про этот гигант ваш не понимаю, а вот про ветра знаю, и все умные люди говорят, что строиться на этом месте нельзя. У нас такие ветра, каких нигде на земле нет. Тут до большевиков, думаете, не пробовали, не строились? А как до лета, до ветров дойдет, от одного уголька или от папироски… самому хозяину только впору ноги унести!
Аграфена Ивановна взбудоражилась, с размаху, от доброго сердца нахлестала гостям еще по стакану, себе в рюмочку.
— Дак оно пущай погорит, — согласился Журкин, — нам бы только до лета на кусок заработать да ребят скопировать. Набедовались мы больно… — и всхлипнул от пьяной ласковости, — тетя Груня!
Пришло время сказать и Петру. Он деловито ощерился, послал перед собой пронзительный, соображающий взгляд: все для нее, для Дуси.
— Нам от этих сумбурных обстоятельств, скажу, даже гораздо легче. Вот вы, Аграфена Ивановна, сами загодя от беды ускреблись. — Петр пустил долгий загадочный молчок, настукивая пальцем по столу: от этого молчка и хозяйка и гробовщик съеженно притихли. — А есть тож, которые вашего класса, но жили по сие время открыто, имея надежду… Теперь их с ненавистью преследуют, изгоняют из родных мест, притом с волчьим билетом. Им в сумбуре можно сызнова себе фамилию заработать. А которые, может быть, имеют и свои особые точки… Эх, Аграфена Ивановна! И в тайгу и в тундру нас с Мишей кидало, нигде не сгибли. Мы жить хотим, Аграфена Ивановна, и жить будем!
Аграфена Ивановна опять, по простоте, обирала с себя слезинки. Но Дусины губки, припавшие к китайской чашечке, играли презрительно.
Гробовщик, распотевший, раскосматившийся, истерзавшийся во время речи Петра, от сочувствия шумел:
— Правильно, вот правильно, тетенька Грунюшка, хорошая, будем жить!
И не сегодня, а где-то в завтрашних временах плыл семейный этот, радостный стол, раскинулся он богато на дому у самого Журкина, и собраны за столом, для задушевного сиденья, лучшие гости. Эх, будет она, будет такая жизнь, сколько бы ни пришлось для нее горб поломать!
От порога, с пустой, вылизанной чашкой на коленях, зарился на стол голодный, забытый Тишка.
Гробовщик подумал, что теперь самый подходящий момент расспросить насчет работы.
— Работы?
Аграфена Ивановна, после рюмочек и сердечного разговора, по-шальному глядела. Думала.
— Работа, скажу, есть, но такая, что от нее народ в большинстве назад избегает. Сами, поди, видали, как составами все пути забиты. Не стало к строительству ни подойти, ни подъехать. Ну и давай весь народ из бараков на разгрузку гонять.
— Дак который, тетя Груня, из-за куска бьется, за этим не постоит…
— А где кусок-то? Жалованья второй месяц не платят. Им, главкам-то, хорошо: они и сыты и в тепле…
Гробовщик омрачился.
— Не пла-атят?
И Аграфена Ивановна тоже из сочувствия омрачилась, помолчала. У порога горящий Тишка напрягал слух…
Петр, забеспокоившись, спросил:
— Но, Аграфена Ивановна, то есть вывод какой?
— Вывод вам будет, когда за дело с умом возьметесь. Они сюда, вон, целый эшелон мануфактуры пригнали. Так пущай ее заместо жалованья выдают, коль денег нет, ее у рабочего всякий за деньги купит.
— Ага… — про себя замысловато развязывал что-то Петр. — Вижу, около большой воды здесь живете, мамаша!
— Дали бы возможность, с умом везде большая вода будет…
— Правильно.
Журкин тоже согласливо закивал: какие-то утешительные и плодоносящие догадки почуялись ему у Петра. «Верно, за ним, как за стеной. Первое время починкой гармоний перебьюсь… а там ведь и выдадут когда-нибудь жалованье-то!»
А Петр раздумчиво свертывал цыгарку. Несмотря на напущенный на себя всезнающий вид, он еще смутно уяснял, как и чем орудует Аграфена Ивановна у большой воды… Смотрел исподтишка на Дусю, перетирающую чашки. Она, балованная королевская дочь, лишь по принуждению сидела сейчас около них, зачумленных и нищих. Ну, подождем! Водка мечтательно окрыляла его, и уже по-другому, заманчиво мерещились только что пройденные, осыпанные бураном стогна строительства, словно сквозь Дусю теперь сладко видимые, утепленные ее женской теплотой… Несомненно, крылась тут непочатая почти нажива… Подождем! Петр очень изящно, невиданно для здешней горницы изогнулся перед Дусей с цыгаркой: «Разрешите?» Но та лишь пренебрежительно тряхнула стриженой волнистой головкой: «Мне-то что!» — Для Дуси он не существовал.
Аграфена Ивановна, боязливо дивовавшаяся на эти его выверты, вдруг вымолвила:
— Родимый, ты скажи правду: можбыть, жулик ты?
Петр, скорбно вздохнув, слазил в карман за карточкой.
— Я в свою очередь спрошу вас: что говорит вам этот предмет?
Старуха, не отрывая глаз от изображения, убито мигала.
— И хотя это самая дорогая мне память, дарю вам за вашу ласку!
— Коль ты вправду ему дружок, скажи, где сыночек мой?
— Мамаша! — Петр в расстройстве нагнулся к старухину уху. — Хотите, чтоб сгибли все? Вы, извиняюсь, женщина… хотя и мать. Как же я вам могу доверить? Вот Ваня — брательник мне близкий, а сказал я ему когда-нибудь одно слово?
Аграфена Ивановна, сама продувная, базарная, колебалась.
— Я, родимый, понимаю… Вот когда мы еще в Самаре-то скрывались, один заведующий там с Дусей гулял, все утешал меня: «Ваш сын, говорит, может быть, заехал в такое место, что ему и писать оттуда нельзя, чтобы вас через это не подвести…»
— А я что говорю?