И она сметала бельишко в узел, вскидывала узел на свою широкую, могучую спину и волочила в баню.
Они сумели превратить стирку в праздник, наши женщины. В бане весь день стояли смех и песня. Мужчины волочили в баню нарты, полные доверху кирпичами снега (воды не было на острове, мы таяли воду из снега), но женщины все твердили: мало воды, мало! И аэролог стал даже опасаться за свои воротнички: «Они застирают белье до дыр, — твердил он. — Эка взялись».
Я жалею, что рассказал вам эту неопрятную историю. Знаете, когда Агния Игнатьевна принесла мне мои платки и рубахи и я увидел, что чулки заштопаны, на рубахах пришиты пуговицы, а платки даже надушены (это неоценимый подвиг великодушия зимовщицы — израсходовать драгоценные духи на чужие носовые платки), я почувствовал себя таким смущенным и растроганным, как если бы меня — большого, нескладного парня — при всем честном народе приласкала бы мать.
Вот и вся история о том, как у нас заболела прачка.
1940
В ЗИМНЮЮ НОЧЬ
Пурга прибила нас к маленькой фактории у Шайтан-горы. Целую неделю мы сидели здесь и слушали, как сшибаются ветры за окном. Избушка трещала, скрипели доски. Казалось, налетит сейчас ветер, подхватит наш ветхий домик и понесет, швыряя об острые торосы, о сугробы снега, как мчит сейчас все: камни, обломки льдин, ворохи снега.
В последние дни мы почти не вылезали из спальных мешков. В избушке было холодно, топили мало — берегли дрова. За ночь на дощатом полу выступал тонкий, бледный слой снега, днем он таял. В спальные мешки влезали одетыми: в меховых штанах, в пимах, фуфайках. На головы нахлобучивали тяжелые мохнатые шапки.
Радист бренчал на балалайке, но пальцы зябли. Тогда он втянул балалайку в спальный мешок и продолжал играть. Из мешка глухо доносились звуки вальса. Словно чревовещание. Радист играл для себя, просто чтобы развлечься.
— А в Москве сейчас танцуют, — вздохнул он. — Снег... Автомобили... Прожектора... Музыка... — он начал напевать румбу.
Я прислушался: за окном в вое пурги почудились звуки оркестра. Я засмеялся.
Дверь распахнулась, в нее ворвался снежный вихрь, закружил по комнате. Вошел механик. Все глаза с надеждой устремились на него: не стихло ли? Он только молча махнул шапкой, с нее посыпалась серебряная пыль.
Руки механика были окровавлены. Он положил на стол две мерзлые палки, они глухо звякнули о дерево. Мы догадались — это колбаса. Потом он вытащил из кармана бутылки — это спирт. Механик ходил к самолету за продовольствием. Последние наши запасы.
— Еле отодрал, — сказал он. — Все замерзло. В моем чемодане замерз одеколон. Ну и мороз!
— Ну и одеколон! — весело отозвались в ответ.
Все засмеялись.
Скоро колбаса зашипела на сковороде.
Пришел ненец-охотник Яптуне Василий. Он уселся на корточках у порога и вытащил нямт — олений рог. Не спеша вытащил деревянную пробку, она повисла на железной цепочке, высыпал на ладонь табак из рога.
— Войва, войва. — сказал он, качая головой. — Шибко плохо... По всем четырем углам неба пурга висит.
Затем он протянул механику подарок — замороженную рыбу.
Наш механик любил рассуждать и умствовать. Прежде чем начать есть, он деликатно спрашивал:
— Как фамилия этой рыбы? А! Омуль. Очень приятно познакомиться.
Он взял рыбу и начал нарезать ее тонкими ломтиками.
— Строганина — роскошное блюдо. Едят в сыром виде. Непревзойденная закуска под девяносто шесть градусов, — объяснил он, работая ножом.
Среди книг на пыльной полочке я вдруг увидел старые, пожелтевшие листки картона.
— Флирт цветов! — удивленно воскликнул я. — Давайте флиртовать, товарищи.
Я роздал карты, но никто ничего не понял в них.
— С чем это кушают? — вежливо спросил механик.
С флиртом цветов он столкнулся впервые на маленькой фактории за Полярным кругом. Любопытно, как попали сюда эти засаленные карточки?
Я послал механику орхидею: «Орхидея. Вы — кокетка, вы играете моим сердцем».
Но флирт не имел успеха. Скоро все отбросили карты. Ни пылкие настурции, ни пламенные пионы не сумели согреть наши замерзшие сердца.
— Войва, войва, — качал головой ненец. — Шибко плохо... Люди попрятались... Звери попрятались... Песцы попрятались. Только один песец бродит, проклятый хромой Нохо, портит капканы, ворует приманку.
Он стал рассказывать об этом песце. Он хитрый, он большой, он сильный. Никому не удавалось еще поймать его. Однажды он все-таки неосторожно задел ногой капкан, и давка прижала его ногу. Он отгрыз ногу зубами и убежал, хромая. Его следы видят и сейчас в тундре.
— Это заколдованный песец, — добавил шепотом, округляя глаза, ненец. — Это черт.
Все засмеялись. Охотник обиделся.
— Ну, вот и до чертей договорились, — весело сказал механик. — Самое время.
— А вот мой приятель видел чертей, — усмехаясь, вмешался радист. — Мы зимовали с ним вдвоем в девятнадцатом году на маленькой полярной радиостанции. Колчак занял Сибирь, мы ни с кем не могли связаться по радио. Двое отрезанных от мира людей. До нас никому не было дела. Я все-таки продолжал слушать эфир. Иногда попадались свои, чаще — вражьи станции. Удавалось догадаться о положении на фронте. Панические телеграммы белого штаба, часто не зашифрованные, отрывистые сводки, частные депеши — все подтверждало: наши наступают. Мой приятель на станцию не ходил. Он лежал день-деньской на койке и пил мертвую. Чтоб не утруждать себя, он вкатил бочку спирта в избу, вставил резиновый шланг и лежа сосал горючее. Ночью ему казалось, что из бухты лезут черти. «Зеленые, мохнатые, — хрипел он, — душат, душат...»
— Ну и что ж, пропал парень? — спросил все время молчавший летчик.
— Нет. Очухался. Сейчас в Москве работает. Радистом. Водки видеть не может, черти вспоминаются.
Все засмеялись.
— Это что! — сказал механик. — Вот я вам расскажу историю.
И он рассказал нам о самолете, который без летчика кружил по аэродрому.
Дело было несколько лет назад. Молодой летчик — назовем его Ланиным — возвращался из линейного рейса на маленьком самолете Ш-2, который летчики ласково называют Шурочкой. Ланин летел один. Он промерз и устал и с радостным нетерпением ожидал, что вот сейчас покажется город, аэродром. Он отогреется, вымоется, сбросит комбинезон и пойдет в гости встречать Новый год. Там уж, вероятно, шум, дым, деятельная суета на кухне, — ему показалось, что в морозном воздухе запахло гусем и капустой.
«Хорошо! — зажмурился он. — Будет Наташа, теплая, милая девушка с ясными глазами. Он чокнется с ней, выпьет за счастливое будущее, за их будущее — его и Наташи».
Самолет качнуло. Ланин выругал себя и крепче сжал баранку. Руки в перчатках чуть озябли. Сквозь снежные заносы летчик видел внизу окраину города. Скоро аэродром.
— Экая дурацкая погода! — разозлился Ланин. — Метель, как нервная истерическая баба, — то разойдется, то отойдет.
Все же в просвете между снежными завесами он увидел аэродром. Пошел на посадку, но не рассчитал и промазал. Он понял это только, когда сел. Аэродром остался чуть в стороне, в километре всего. Ланин опять выругал погоду, себя, машину.
— Надо подруливать, — сказал он и прибавил газу, но машина не двинулась с места. — Что такое? — разозлился он. Безрезультатно помучившись минут пять, он, наконец, решил вылезти и посмотреть, не случилось ли чего с лыжами.
«Экий мороз!» — подумал он, вылезая. Похлопывая руками о бока, обошел самолет вокруг. Ну, конечно же, лыжи примерзли. Снег волнами перекатывался по полю. Вокруг лыж уже намело сугробы.
Ланин оглянулся, в поле не было ни души. Вдали мерцали ранние огни аэродрома. Ланин стал отбрасывать снег, лег на землю и почистил лыжи. Потом вернулся в кабину, прибавил газу. Машина не трогалась. Медленно вертелся винт.
«Если б кто-нибудь подтолкнул машину!» — подумал летчик, но вокруг никого не было. Тогда он снова вылез и начал толкать машину. Она не трогалась с места, только качалась из стороны в сторону. Впервые в жизни Ланин почувствовал себя таким слабым и тщедушным. Что делать? Он решил прибегнуть к помощи мотора.
«Поддам газу, а сам подтолкну машину». Он все это сделал, но машина не двинулась с места. Тогда он еще прибавил газу. Теперь винт начал мелькать быстрее. Ланин изо всей силы налег на кромку плоскости (капельки пота стали быстро замерзать на лбу), и... машина вдруг рванулась вперед. Она побежала, ковыляя по неровному полю, а опешивший Ланин, не сообразив, в чем дело, остался на месте.
Машина убегала от него.
— Стой! Стой! — закричал он ей, словно она могла услышать его и понять. — Стой!
Он пустился бежать за нею по полю, проваливаясь в снегу и чуть не плача от злости.
Машина неслась прямо на аэродром. Задыхающийся Ланин с ужасом увидел, что она несется прямо на каменное здание.
— Сто-ой! — закричал он в отчаянии и, напрягая последние силы, побежал быстрее.
На аэродроме с удивлением смотрели на безумную машину, которая лихо пронеслась мимо них.
— Что, Ланин — с ума сошел или пьян? Куда он рулит?
— Лихач!
Вдруг они увидели Ланина. Он бежал, спотыкаясь, падая и снова подымаясь. Шапку он потерял. Шарф болтался вокруг шеи, развеваясь на ветру, как флаг над аэропортом.
— Что случилось, Ланин?
— Машина убежала, — прохрипел он и удивился, услышав взрыв смеха в ответ. Самому ему было не до смеха.
— Держи! Лови! — отчаянно закричал он: машина была уже близко от здания. Ей наперерез бросились люди. Но вдруг на пути самолета попался невысокий круглый сугроб снега. Лыжи скользнули, направление изменилось, — машина неслась теперь в сторону.
А за ней, роняя шапки, сбрасывая куртки, рукавицы, шарфы, бежали запыхавшиеся люди. Вот они настигают ее, вот обходят, бегут наперерез, сейчас вскочит Ланин в кабину, но неожиданное препятствие на пути меняет направление машины, и она уж несется куда-то в другую сторону.
Тут можно было поверить и в волшебство и в зако