Том 2 — страница 88 из 97

{188} и к auguste verite{189}; Фурье высмеивает его «чистую мораль», его единообразные общественные установления и сопоставляет с ними его практику, doux commerce{190}, которую подвергает мастерской критике, разнузданные наслаждения, не дающие наслаждения, организованный в браке адюльтер, всеобщий хаос. Это всё такие стороны современного общества, о которых в Германии вопрос совсем ещё не поднимался. Правда, кое-что было сказано о свободе любви, о положении женщины, об её эмансипации; но к чему это свелось? Две-три путаные фразы, несколько синих чулков, немного истерии и добрая толика жалоб по поводу немецкой семейной неурядицы — гора родила мышь!

Немцам следовало бы сначала хоть сколько-нибудь познакомиться с общественным движением за границей, с его практикой и с его литературой, — к практическому движению относится вся история Англии и Франции за последние восемьдесят лет, английская промышленность и французская революция, — затем им следовало бы сделать на практике и в литературе столько же, сколько сделали их соседи, и лишь после этого было бы уместно ставить такого рода праздные вопросы, как вопрос о больших или меньших заслугах различных наций. Но тогда уже не найдётся и аудитории для таких софистических дискуссий.

А пока самое лучшее было бы немцам прежде всего познакомиться с достижениями заграницы. Появившиеся до сих пор книги об этом — все без исключения плохи. Такого рода краткие изложения могут дать в лучшем случае только критику произведений, но не познакомить с самими произведениями. Последние частью являются редкостью и их нельзя достать в Германии, частью слишком объёмисты, частью смешаны с материалами, сохранившими лишь историческое и литературное значение и уже неинтересными для немецкой публики в 1845 году. Чтобы сделать доступными эти произведения, ценное содержание которых и поныне ещё ново для Германии, необходимо произвести отбор и обработку, подобно тому как это делают со всем поступающим к ним из-за границы материалом французы, являющиеся и в этих делах гораздо более практичными, чем мы. Обработанные таким образом важнейшие произведения иностранной социалистической литературы в ближайшем будущем начнут выходить. Несколько немецких коммунистов, между ними наиболее выдающиеся деятели движения, которые столь же легко могли бы дать оригинальные труды, объединились для этого начинания; оно, надо надеяться, покажет мудрым немецким теоретикам, что вся их премудрость устарела, что по ту сторону Рейна и Ла-Манша всё это уже давным-давно продискутировано pro et contra{191}. И лишь после того, как они узнают, что было сделано до них, они смогут показать, на что способны они сами. Брюссель


Написано в конце 1845 г.

Печатается по тексту ежегодника

Перевод с немецкого

Впервые напечатано в ежегоднике «Deutsches Burgerbuch» на 1846 г.

Подпись: Ф. Энгельс

Ф. ЭНГЕЛЬС ПРАЗДНЕСТВО НАЦИЙ В ЛОНДОНЕ

(В СВЯЗИ С ГОДОВЩИНОЙ ПРОВОЗГЛАШЕНИЯ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕСПУБЛИКИ 22 СЕНТЯБРЯ 1792 г.)[165]

«Какое нам дело до наций? Какое нам дело до французской республики? Разве мы не составили себе давным-давно понятие о нациях, разве мы не указали каждой из них соответствующее место, разве мы не отвели область теории немцам, политики — французам, а гражданского общества — англичанам? И вдруг — французская республика! Зачем чествовать то, что относится к ступени развития, которая давно преодолена, которая сама себя упразднила своими собственными последствиями? Если вы хотите сообщить нам что-нибудь об Англии, расскажите уж лучше о новейшей фазе, в которую вступил социалистический принцип, расскажите нам, продолжает ли односторонний английский социализм не понимать того, что он стоит много ниже нашей принципиальной высоты и что он может быть признан лишь моментом, да и то уже превзойдённым моментом развития!»

Успокойся, милая Германия! И нации, и французская республика очень близко нас касаются.

Братание наций, которое повсюду провозглашается теперь крайней, пролетарской партией в противовес как старому, ничем не прикрытому национальному эгоизму, так и лицемерному частноэгоистическому космополитизму свободной торговли, гораздо ценнее всех немецких теорий об «истинном социализме».

Братание наций под знаменем современной демократии, которая, выйдя из французской революции, развилась во французский коммунизм и английский чартизм, показывает, что массы и их представители лучше сознают требования времени, чем немецкие теоретики.

«Но ведь не об этом речь! Кто же говорит о братании, которое и т. д., о демократии, которая и т. д.? Мы говорим о братании наций, взятом самом по себе, о братании наций вообще, о демократии вообще, просто о демократии, о демократии как таковой. Разве вы совсем забыли своего Гегеля?»

«Не римляне мы, мы курим табак»[166]. Мы говорим не о том антинационалистическом движении, которое имеет место в мире в данный момент, мы говорим о том упразднении национальностей, которое совершается в нашей голове при посредстве чистой мысли, при помощи фантазии за неимением фактов. Мы говорим не о действительной демократии, в объятия которой устремляется вся Европа и которая является совершенно особой демократией, отличной от всех прежних демократий; мы говорим о совсем иной демократии, представляющей собой нечто среднее между греческой, римской, американской и французской демократией, словом — о понятии демократии. Мы говорим не о вещах, принадлежащих XIX столетию, дурных и преходящих; мы говорим о категориях, которые вечны и которые существовали «раньше, чем образовались горы». Словом, мы говорим не о том, о чём идёт речь, а о чём-то совсем ином.

Короче говоря, когда в настоящее время у англичан, у французов и у тех немцев, которые участвуют в практическом движении, а не теоретизируют, речь идёт о демократии, о братании наций, то отнюдь не следует понимать это только в чисто политическом смысле. Подобные фантастические представления встречаются ещё лишь у немецких теоретиков и у отдельных немногочисленных иностранцев, которые не идут в счёт. В действительности эти слова имеют теперь социальный смысл, в котором растворяется их политическое значение. Уже эта революция не была просто борьбой за ту или иную государственную форму, как это себе ещё часто рисуют в Германии. Связь между большинством восстаний того времени и голодом; значение, которое имело продовольственное снабжение столицы и распределение запасов уже начиная с 1789 г.; декреты о максимуме цен, законы против скупщиков жизненных припасов; боевой клич революционных армий: «Война дворцам, мир хижинам»; свидетельство «Карманьолы»[167], по которой республиканец, наряду с du fer{192} и du coeur{193}, должен иметь также du pain{194}, и сотни других очевидных фактов показывают, даже и без углублённого изучения вопроса, насколько тогдашняя демократия представляла собой нечто совсем иное, чем просто политическую организацию. Известно также и то, что конституция 1793 г.[168] и террор исходили от той партии, которая опиралась на восставший пролетариат; что гибель Робеспьера означала победу буржуазии над пролетариатом; что Бабёф и участники его заговора сделали в отношении равенства самые далеко идущие выводы из идей демократии 1793 г., какие только были возможны в то время. Французская революция была социальным движением от начала до конца, и после неё чисто политическая демократия стала уже бессмыслицей.

Демократия в наши дни — это коммунизм. Какая-либо иная демократия может существовать ещё только в головах теоретических ясновидцев, которым нет дела до действительных событий, для которых не люди и обстоятельства развивают принципы, а принципы развиваются сами собой. Демократия стала пролетарским принципом, принципом масс. Пусть массы не всегда ясно представляют себе это единственно правильное значение демократии, но для всех в понятии демократии заключено, хотя бы смутное, стремление к социальному равноправию. Подсчитывая боевые силы коммунизма, можно спокойно причислить к ним демократически настроенные массы. И когда пролетарские партии различных национальностей соединяются между собой, то они с полным правом пишут на своём знамени слово «демократия», ибо, за исключением таких демократов, которые в счёт не идут, все европейские демократы 1846 г. являются более или менее сознательными коммунистами.

В чествовании французской республики, как бы она ни была «превзойдена», с полным основанием принимают участие коммунисты всех стран. Во-первых, все народы, которые были достаточно глупы, чтобы позволить использовать себя для подавления революции, уяснив себе, наконец, какую глупость они совершили из-за своих верноподданнических чувств, обязаны дать французам публичное удовлетворение; во-вторых, всё современное европейское социальное движение представляет собой лишь второй акт революции, лишь подготовку к развязке той драмы, которая началась в 1789 г. в Париже, а теперь охватила своим действием всю Европу; в-третьих, в нашу буржуазную эпоху трусости, себялюбия и мелочности вполне своевременно напомнить о той великой године, когда целый народ на время отбросил всякую трусость, всякое себялюбие, всякую мелочность, когда были люди, обладавшие мужеством противозаконности, не отступавшие ни перед чем, — люди железной энергии, которые добились того, что с 31 мая 1793 г. по 26 июля 1794 г. ни один трус, ни один торгаш, ни один спекулянт, словом, ни один буржуа не смел поднять голову. В такое время, когда какой-нибудь Ротшильд держит в своих руках судьбу мира в Европе, Кёхлин кричит о покровительственных пошлинах, Кобден о свободе торговли, а Диргардт проповедует спасение грешного человечества при помощи союзов для улучшения положения трудящихся классов, — в такое время, право же, необходимо напомнить о Марате и Дантоне, Сен-Жюсте и Бабёфе, о славных победах при Жемапе и Флёрюсе