А на излучине реки, где стояло несколько больших ветел, сидела Зинаида и неподвижно смотрела на разлив. До нее с берега доносились звуки бурного веселья, и от этого еще тоскливее становилось на душе… И вот она сначала тихо-тихо, потом громче и громче запела:
Не брани меня, родная,
Что я так люблю его,
Скучно, скучно, дорогая,
Жить одной мне без него.
Бархатный, сильный, полный горечи и тоски голос плыл по воде, дрожал в воздухе и замирал где-то далеко-далеко.
И всем-то эта песня была знакома, но так ее никто не мог петь душевно, проникновенно, как Зинаида. На берегу услышали песню. Остановилась пляска, прекратились частушки, замолчала, смутившись, гармонь.
А Зинаида пела. Она вспоминала мать, жалела Федора, тосковала об отце, мучилась безысходностью горя. Перед глазами, затуманенными слезами, стоял Андрей, как живой. Стоит, смотрит на воду и не замечает Зинаиду. В тот опьяняющий весенний день она смутно сознавала, что это мираж, но… он стоял и не замечал. И жизнь показалась ей пропащей и никому не нужной. Выхода не было.
Зинаида не слышала и не видела, как Матвей Сорокин пробежал к молодежи, запыхавшись, бежал без шапки. Все произошло без нее.
Матвей еще издали, увидев Ваню Крючкова, кричал:
— Беда-а! Беда!
Ваня побежал ему навстречу. Ребята — за ним. Все забыли про Зинаиду и уже не слышали ее песни.
— Идут! — кричал Матвей. — Ваня, идут! Федю бить идут. Скорей! Ребятушки, скорей!
Все бросились бежать к Федоровой избе.
Берег опустел.
Только одна Зинаида осталась под ветлами. Она пела, обхватив руками колени, не замечая ничего вокруг:
Мне не надобны наряды
И богатство всей земли…
Кудри молодца и взгляды
Сердце бедное зажгли…
И плыла ее песня, наполняя все вокруг тоской и отчаянием, просила любви и ласки, жаловалась. Звуки песни донеслись и в село, но застряли в соломенных крышах и в рокоте толпы, ворчащей, чавкающей сапогами по навозной грязи, веками накопленной у надворья.
На бегу Ваня что-то кричал ребятам.
Но он не знал, что у избы Земляковых уже сгрудилась толпа.
Над селом висел гвалт. Около крыльца несколько мужиков напирали на милиционера, настойчиво выкрикивая:
— Узнать пришли! Не мешай!
— Народ сам знает, без тебя!
— Сторонись!
— Не могу! — старался перекричать милиционер. — Нельзя! Р-разойди-ись!
На крыльцо поднялся Сычев Семен и обратился к толпе:
— Товарищи! Пущай сам Федька покажет. Може, врут про яму. Поклеп-то на человека недолго навести. А може, и ямы нету никакой. Ежли есть яма, тогда другое дело. А може, ее нету!
— Пока-ажь!!! — завопили сразу несколько человек.
Вплотную к милиционеру приблизился Сычев и тихо ему сказал:
— Ты уходи, мил человек. Народ сейчас сурьезный: могут тебя того… Душевно говорю, жалеючи.
Милиционер растерялся. Толпа завыла:
— Сла-азь! Сла-а-а-а! А-а-а-а!
— Бей милицию! — орал Степка Ухарев.
Толпа хлынула к крыльцу. Милиционер подался в сени, оттуда — во двор и верхом — в волость. С крыльца уже командовал Сычев:
— Сперва, граждане, надо разобраться. Пущай закон решает.
— Как это закон?! — заорал Степка.
— Самого будем спрашивать? Аль как? — крикнул Сычев в толпу.
— Само-о-о-а-а!!! — рявкнула толпа.
Благожелатели Федора хотели, чтобы он рассказал сам. А врагам только того и надо было, чтобы он вышел из избы. Поэтому так дружно и рявкнули в ответ на вопрос Сычева.
Сычев скрылся в дверях. Он распахнул дверь в избу и сказал Федору, сидящему неподвижно за столом:
— Выходи. Народ требует.
Через минуту, не больше, вышел на крыльцо Федор.
Он — в одной рубахе, с расстегнутым воротом, без шапки, с цигаркой во рту.
Сразу в толпе стало тихо. Кто-то позади сказал шепотом:
— Господи!
Совсем тихо сказал, а всем слышно.
Федор повел глазами по толпе, выбросил цигарку и спросил:
— Вы чего собрались, товарищи? — А сам на Семена оглянулся.
Семен в него уперся взглядом. Опять встретились!
Федор повернулся снова к толпе и ровным, спокойным голосом сказал:
— Я расскажу всю правду… Промежду сарайчиками ямка накопана. То — я копал… Но только…
Сразу прорвалось. Никто не дослушал. Толпа хлынула во двор, наперла сотней тел. Смотреть яму! Плетень сбили, курник свалили. Вылетели куры. Кто-то оторвал голову курице и пустил пух над толпой. Передним видно яму, задним не видно — прут, теснятся, душатся. Кто-то крикнул:
— Пущай и сам идет!
— Нехай доскажет! — надрывался Виктор Шмотков. — Не может того быть! Пущай доскажет сам!
Над толпой повис рев Степки Ухарева:
— Убивца давай!!!
— Сторонись! — зычно гаркнул Сычев в ответ на рев Степки.
Расступились. Сычев шел впереди, за ним — Федор.
Федор стал спиной к ямке, лицом к толпе. Прямо перед ним — Степка Ухарь. Позади — Сычев.
Тишина жуткая.
Федор поднял руку и что-то хотел сказать, но вдруг его обожгла догадка: «Неужели кто-то подумал, что ямка эта для папашки готовилась?» Лицо его загорелось, в висках застучало: «Кто же, кто придумал такое?..» Неожиданно он резко повернулся лицом к Сычеву и дико закричал:
— Что же ты!!!
Но… не успел сказать того, что хотел. Степка из всей силы ударил Федора кулаком в затылок.
Ткнулся Федор лицом к ноге Сычева, а тот — пинком в живот, чтобы никто не видел удара. Чуть слышно Федор крякнул, встал и резким, страшным голосом, какого от него никто не слышал никогда, прокричал:
— Не убил!!! Все расска…
Третий удар Степки оглушил его совсем. Федор упал. Степка с размаху прыгнул обеими ногами на грудь — хрустнуло… Били. Топтали.
Били только человек пять, а вся толпа шевелилась в недоумении, плотно окружив их, стонала, кряхтела, женщины вопили. Казалось, все нарочито мнут друг друга, напирая на середину. Так продолжалось не более минуты. Но ведь в минуте — шестьдесят секунд! Это страшно много! Только одна минута, а как удивительно долго.
Именно в ту минуту и прибежали ребята с речки.
— Что они делают, сволочи! Не дава-ай! — крикнул Ваня Крючков.
Поднялся гвалт снова, хотя Федора уже не били, — он лежал недвижимо где-то внутри месива толпы. Драка пошла уже между собой, а казалось — все еще бьют Федора. Ребята бросились к средине, расталкивая баб. Сорокин Матвей тряс бородкой и кричал, пробиваясь к центру круга:
— Что вы делаете, зверищи! Ахальники! Мужики, тащите их за шиворот, подлецов! — Пробившись все-таки в средину, он набросился сзади на одного мужика, вцепился, как клещами, сухими пальцами ему за шиворот рубахи и рвал на себя изо всей силы, крича: — Идолы! Анчихристы! Разбойники! Что вы делаете?!
Ворот рубахи подался, рубаха разорвалась пополам. А тот мужик, уже с обнаженной грудью и животом, повернулся к Матвею и ударил его наотмашь. Падать было некуда: Матвей стукнулся спиной о ближайших и снова впился ногтями в шею, но уже — Сычеву. Тот, не глядя, рывком толкнул могучей рукой в грудь Матвея. Старик зашатался, осел в толпу, охая. А через несколько секунд с трудом, поднялся и вновь бросился защищать Федора.
Ваня Крючков кинулся в избу Федора, он что-то, видимо, придумал. Бежал он туда бешено. Он тоже был страшен. На бегу нечаянно сбил двух баб.
Виктор Шмотков пробился в гущу толпы и молотил длинными руками всех, плача и выкрикивая:
— Не тронь! Не тронь Федьку!
Трусишка и врун, он был смел только в пьяном виде. А в ту минуту совершенно трезвый, он забыл, что драка жестокая.
Женщины кричали:
— Витька! Тащи его за шею! За глотку его, за глотку оттаскивай!
Но Виктор ничего не слышал и не видел — лупил сверху вниз сразу двумя кулаками. Его ударили пинком в живот. Он скрючился и пронзительно завизжал по-бабьи.
В центре толпы все смешалось: Степку кто-то бил, Степка Ухарев снова топтал Федора.
Вдруг сверху, будто с облаков, дикий крик:
— Разойдись!!! Стреляю!
И прямо в толпу — выстрел! Бабы ахнули и побежали в разные стороны. Мужики попятились и невольно подняли головы. Еще выстрел! В слуховом окне избы торчало дуло охотничьего ружья и лицо Вани. Стрелял он холостыми патронами, без дроби. Первый выстрел был настолько неожиданным и резким — над ухом! — что все сразу отхлынули. Степка в последний раз ударил сапогом — по мягкому, красному — и побежал прочь.
Несколько комсомольцев бросились за Степкой.
Толпа быстро таяла. Миша стоял над Федором, слегка пошатываясь, и безумно смотрел на него без слез, в ужасе.
Оставалось всего несколько человек, стоявших поодаль. По улице бежал мальчик лет семи и надрывно кричал:
— Мама-а! Мама-а!
Ваня тихонько тронул оцепеневшего Мишу и пошел. Тот молча последовал за ним.
Несколько мужчин во главе с Матвеем Сорокиным перенесли Федора в амбар. Матвей приложил ухо к его груди, послушал и сказал:
— Кажись, бьется. Не пойму. — И побежал трусцой за подводой, чтобы отправить в больницу. На бегу он повторял: — Може, жив, може, жив! — Потом заплакал, вытирая рукавом слезы: — Може, жив! Може, жив!
Никого не осталось на месте страшного происшествия. Лишь разоренный, сплющенный курник валялся безмолвным свидетелем. Да куры вышагивали вокруг хаты, осторожно оглядываясь по сторонам, выискивая место для ночевки.
В тот день Андрей Михайлович был в волисполкоме. Ему позвонили по телефону в самый разгар самосуда, и он прискакал на взмыленной, лошади тогда, когда все уже кончилось. Он обошел вокруг Федоровой избы и понял все. Застучало в висках… Распахнул дверь амбара, нагнулся над Федором и, отшатнувшись, схватился за голову, воскликнув:
— Пропал Федя! Пропал малый! — Потом стал перед ним на колени и проговорил: — Вот тебе и земля… Не такая нам земля нужна… Не такая.
Позади него послышались тихие, неуверенные шаги. Он обернулся. К дверям амбара подошла Зинаида. Расширенными глазами она смотрела на Андрея. Он вскочил и метнулся из амбара, прикрыл за собою дверь и прижал спиной, не спуская глаз с Зинаиды. Он не хотел, чтобы Зинаида видела Федора сейчас, окровавленного, но… Она подошла к Андрею близко-близко, и он увидел в ее глазах великое страдание. Легонько и, как показалось Андрею, нежно она отстранила его и распахнула дверь.