— Я — Крючков. Из Паховки.
— Будем знакомы. Слышал о вас. И о Землякове слышал. Знаю.
Некрасов работал в Козинском волкомпарте недавно — Крючков видел его впервые. Было ему лет сорок. Лоб у него прямой и высокий, а в зачесанных назад волосах белели ниточки седины. Две маленькие морщины, от углов глаз к вискам, создавали такое впечатление, будто он всегда присматривается, чуть-чуть улыбаясь глазами. Ване он понравился сразу, а слова «слышал о вас» расположили к доверию.
— Товарищ Некрасов, — начал Ваня.
— Можно: Николай Иванович, — перебил его секретарь.
— Вас, Николай Иванович, я вижу первый раз… И все-таки буду говорить об одном коммунисте, хотя самого меня еще только будут переводить в партию… в этом году.
— Давай прямо, без предисловий, — сразу перешел на «ты» Некрасов. — Про Вихрова?
— Да.
— Знаю — твой бывший наставник, знаю — хороший человек, честный, бескорыстный. Ты не утерпел. Иначе и нельзя. Правильно.
Крючков удивленно спросил:
— Вы все уже знаете?
— Не все. Хочу от тебя узнать больше… Вихров долгое время был единственным членом партии в Паховке, часто приходилось решать многие вопросы самому, а это перешло в привычку. Вот Сычевы-то и хотят его прибрать к рукам, с этими привычками и настроениями. Прибирают уже. Вот они какие дела. А теперь ты рассказывай.
Крючков подал письмо Федора к Зинаиде. Некрасов прочитал его внимательно и спросил:
— Еще что?
Ваня подробно рассказал о своих встречах с Андреем Михайловичем и Зинаидой.
— Понятно, понятно, все понятно. А как подействовало на него это письмо, твоя беседа, размолвка с Зинаидой?
— Говорят, молчит оба дня. Скучный.
— Запил?
— Нет, не пил вроде. Но точно не знаю.
— Запьет. Он себя чувствует одиноким… Чубатову он рассказал бы даже и о личной жизни. — Друзья они были. Но Чубатова нет — перевели в уисполком, а вот мне… пока не доверяет — нутром чую. Трудно с ним. — Некрасов легонько побарабанил пальцами по столу, глядя на задумавшегося Ваню, а затем отвернулся в сторону и снова заговорил, будто раздумывая при собеседнике: — Переход от нэпа потребует большого напряжения. К сожалению, не все это понимают. Вихров — тоже.
— Что же делать?
— Давай думать. На бюро он уже был. Вторично — пока не следует.
— А я хотел просить, чтоб его вызвали на бюро и пригласили нас с Зинаидой Земляковой. Мы хотели… договорились…
— Вы хотели ему доказать: любите, дорожите им. Хотите, чтобы он понял свои ошибки у вас на глазах, за один вечер? Даже за два-три часа заседания бюро? Так?
— Так.
— Вот тебе и «так»! — беззлобно повторил Некрасов. — Дело тут гораздо сложнее. Таскать члена партии каждую неделю на бюро не только бесполезно, а и вредно. Этак бюро можно превратить в «головомойку». Нельзя требовать исправиться или исправить что-то большое за одну неделю. Заставить «признать ошибки» не очень трудно, а научить, как понять эти ошибки, — посложнее… Посложнее. Да.
— Ну как же? — с горечью и надеждой спросил Ваня.
Николай Иванович пристально посмотрел на опечаленного юношу, вышел из-за стола.
— Вот как ты его уважаешь, — сказал он душевно. — Это хорошо, товарищ Крючков… Так вот слушай. — Ваня поднял глаза на Николая Ивановича. — Слушай. Я немножко, надумал… Ты и все Земляковы хотите ему добра. А разве народ, беднота не хочет этого? Хочет.
— Хотеть — мало. Надо что-то делать! — воскликнул Ваня.
— Вот и давай попробуем втянуть в это дело народ, бедноту.
— Как это — народ?
— Бедняков направить на него… Есть у вас там замечательная женщина, Матрена Сорокина: двумя словами убить может. Поговори-ка с нею… А Сычева надо по возможности осадить. Пора. Поговори-ка с его батраком, с мужем Матрены: пусть-ка он в суд подаст, за бездоговорную оплату. А я подошлю к Сорокину человека из батрачкома — пусть тоже поговорит, организует. Понял? И сам «подолби»-ка Вихрову за время каникул голову, этак понастойчивей. Подложи ему статью «О кооперации» Ленина. Так, Понял? Ты, Земляковы, Сорокины поклюете Вихрова малость, до болятки. Так. До болятки его, до болятки. Понял? Это раз. Потом он увидит, что Сычева осаживают сверху, и станет конечно же на сторону батрака. Это два. И — книга. Это три. А? Как ты думаешь?
Ваня повеселел.
— Не спеши радоваться. Дело трудное. Далеко он зашел, далеко, товарищ Крючков.
Расставались они как хорошие, старые знакомые. Николаю Ивановичу понравился этот умный, энергичный, серьезный парень.
Некрасов, прощаясь, некоторое время не выпускал руки Крючкова из своей, говоря:
— Хорошо, что пришел. На правильную мысль натолкнул. Спасибо. Да! А Земляков Федор скоро приедет?
— Наверное, месяца через два.
— Это тоже хорошо.
— Откуда вы его можете знать? Вы же никогда не видели Федора? — довольным тоном спрашивал Ваня.
— Я тут уже около года. Не видел, но слышал. Матвея Степаныча-то я знаю. И многих знаю из Паховки. Слышал о Федоре. И думал. Думал… Как тебя?
— Крючков.
— Да нет? Зовут как?
— Иван.
— Так вот. Думал, Ваня, думал. Работы предстоит много — надо заранее обдумывать… А когда кончаешь совпартшколу?
— Еще год.
— Не так-то и долго… — он хотел сказать — «ждать», но раздумал. А просто спросил: — К нам? — Ваня кивнул. — Это хорошо. В нашем полку прибывает.
А вечером того же дня Ваня писал Федору письмо, сидя у Зинаиды. Письмо получилось большим, на десяти тетрадочных листах. Вместе с Зинаидой они перечитывали его, поправляли и наконец переписали начисто. Теперь и Федор будет знать все о Паховке.
Андрей Михайлович Вихров приплелся к избе Зинаиды. Подойдя к окну, он увидел склонившихся над столом Ваню и Зину. Сжал челюсти и пошел прочь. Он зашел к Сычеву. Спросил коротко:
— Есть?
— Как не быть! Для вас завсегда, — залебезил Семен.
Но с ним Андрей больше не разговаривал. Пил и молчал… И ушел он молча, не попрощавшись, слегка пошатываясь.
До окончания курсов оставалась неделя. Все готовились к выпускному вечеру: в общежитии стоял невообразимый ералаш — кто-то пел, кто-то декламировал стихи, кто-то заучивал вслух роль из комедии, и каждый слышал только самого себя. Такое может быть только в общежитии, где привыкли друг к другу и к постоянному шуму.
Федор, сидя на кровати, вполголоса «держал ответную речь» от имени выпускников. Предложенный заведующим курсами текст он держал перед собой:
— «Товарищи! Мы, счетоводы, должны быть тесно и прочно связаны со строительством новых путей, которые…»
Но, вдумавшись, он плюнул и так же вполголоса сказал:
— Без души выходит… «Тесно и прочно»… «со строительством новых путей, которые»… Надо же! Ладно, и без этого листа скажу.
Он лег на кровать — и в мыслях сразу возникла Тося. У него всегда так получалось: стоит только появиться свободной минуте, как Тося тут как тут, и тогда он уже ни о чем не мог думать, кроме любимой. В тысячный раз он спрашивал: «Поедет ли со мной в деревню?» После раздумий он решил окончательно: «Получу свидетельство и — сначала к ней, а потом уже в Паховку». Он так мечтал о Тосе, так ждал встречи, что в последние дни затосковал.
А Тося неожиданно приехала сама. Она несмело постучала в дверь общежития. Длинный Епифанов, подражая содержателю «клуба» Климову, протянул:
— Милости просим! Ваши головные уборы!
Она остановилась в дверях, улыбающаяся, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы. Ребята притихли.
Федор дрогнувшим голосом произнес удивленно и радостно:
— Тосенька-а!
— Федя!
Она, забывшись, машинально поставила чемоданчик на первую попавшуюся кровать и шла к Федору, не сводя с него глаз, не видя ничего вокруг. Села около него, взяла его ладонь в свою. Федор ощутил, что рука ее слегка дрожала. А он остолбенел от радости.
Епифанов скомандовал ребятам одними глазами: «Выходить!» Все жители комнаты поодиночке тихонько вышли, оставив Федора с Тосей.
— Приехала, — наконец-то сказал он.
— Приехала.
Всегда они не очень-то были разговорчивы. А о любви и совсем не говорили, будто боясь затронуть что-то большое и необъятное, заполнившее их.
— Ты здоров? — спросила Тося, заметив, что его лицо все еще бледно.
— Лучше быть не может! — весело ответил Федор.
— А я… боялась…
— Чего?
— Думала, болеешь. Ну вот и хорошо.
— Хорошо.
Кудряшки Тоси были близко-близко от него. Вся она родная и желанная… Он взял ее голову обеими руками, повернул к себе лицо и… целовал, целовал, целовал.
Тося смотрела на него счастливая: Федор такой нежный и ласковый.
— Ух ты… такой… — прошептала она.
— Какой?
— Хороший.
Тося прожила у него всю неделю. Почти все время она проводила с Федором: ходили в лес, в кино, в театр, на речку. В комнате общежития на каждой тумбочке появились цветы. Даже самые небрежные ребята стали убирать кровати аккуратно (Тося придет). И она появлялась опрятная, стройная и улыбающаяся, Федор гордился ею и был счастлив.
Лишь в последний день, перед отъездом, она спросила, как казалось Федору, о самом главном:
— Значит, ты решил: в Паховку?
— Да.
— И я туда. Куда ты, туда и я.
— Тося! — воскликнул он благодарно, прижав ее к груди.
— Угу! «Тося»! — шутливо передразнила она.
— Ладно. Хорошо.
А Тося шептала:
— А я тебе что-то скажу-у!.. Экстерном сдала за второй курс. Василий Васильевич помог… За один год два курса одолела. Теперь студентка. Вот кончу и — в Паховку, врач — с высшим образованием.
Федор вскочил от удивления и восхищенно протянул:
— Вот это да-а!.. А чего же молчала, не написала?
— Это я тебе сюрприз припасла. А что к концу встречи сказала, так это… ну… чтобы ты оставался и без меня веселым.
— Тосенька!.. Какая же ты молодчина!.. Но только в Паховке-то нет больницы. В Козинке есть, за семь километров.
— Будет и в Паховке когда-нибудь — не через год, так через два. (Ей все казалось легко и просто.)