о хорошо, и она завтра будет в Паховке. Тося благодарно посмотрела на мужчину, обрадовавшего ее, а тот все стоял и улыбался: что-то такое было в нем сильное и даже чуть-чуть дикое. Тося вспомнила слова Василия Васильевича: «Слегка выдающийся вперед подбородок с ямочкой обличает большую волю». Как только возник образ Василия Васильевича, ей снова стало жаль города, жаль себя, жаль ушедшего поезда. Но мужчина вышел из-за стола и спросил:
— Вещи у вас есть?
— Два чемодана.
— Разрешите сходить за ними? — так же вежливо предложил он свои услуги.
— Я сама, — возразила Тося.
— Ну пойдемте вдвоем.
— Нет, я сама, — заупрямилась она.
— Не настаиваю, девушка. Но мне будет стыдно, если вы потащите два чемодана, и мне будет вас… жалко. Видите, у вас уже чулок в грязи, значит, и нога мокрая.
Он так просто с ней обращался, будто был знаком давно. И она согласилась.
— Ну пойдемте вместе.
Они шли и разговаривали только о дороге или о чемоданах.
— Вот сюда давайте… Так. — Он протягивал ей руку. — Давайте руку. Оп-ля! Вы здорово прыгаете, девушка.
Тосе было хорошо и тогда, когда он нес чемоданы: она дважды упрашивала его остановиться и отдохнуть, а он не хотел ставить чемоданы на грязь и говорил шутя:
— И не настаивайте. Хочу обязательно надорваться — сам себе враг. Следите, как буду умирать от натуги.
— Вы шутите, а они тяжелые.
— Да вы знаете, сколько в них весу, в ваших чемоданах? Чепуха и сорок граммов. Вам они тяжелы, но мне-то пустяки.
Так они говорили ни о чем. Совсем ни о чем. А разговор не прекращался. С новым знакомым Тосе было легко и просто. Когда же вошли в постоялую избу, он распорядился:
— Теперь раздевайтесь — и на печку. Обсушитесь — будем чай пить. Хозяюшка! Самоварчик нам, пожалуйста. — Он внес чемоданы в хозяйскую половину и оттуда сказал: — Вещи здесь будут. И спать ляжете здесь, а я — там, в передней. — Он помог хозяйке раздуть сапогом самовар и сел за стол на то же место, где сидел раньше, лицом к двери.
Тося на печку не полезла, а прислонилась к ней спиной и ладонями. Тепло от печки, предупредительность хозяев и этот внимательный, вежливый и, главное, неназойливый новый знакомец — все было приятно.
Он даже не спросил, зачем она едет в Паховку, к кому и надолго ли; ей казалось, что он проявил чувство такта. Она тоже не спрашивала, кто он и зачем приехал, но поинтересовалась:
— А как я буду вас звать?
— Меня? — Мужчина будто удивился тому, что его как-то надо звать, — Меня? Да зовите просто… Игнат.
— Нет, так нельзя. Вы небось лет на десять старше меня. Надо по отчеству.
— А сколько же вам лет, если считаете себя моложе меня на десять лет?
— Уже «старая» — двадцать четыре года. — Тося засмеялась.
— Тогда вы моложе меня не на десять, а на двенадцать лет. Вот я действительно старик. — Последние слова он произнес с неподдельной грустью, покачав головой, и тоже засмеялся, видимо, над самим собой.
— Чего вы оба притворяетесь, — заметила им бесцеремонно хозяйка, ставя на стол чашки. — И ты, Игнат Фомич, в соку, и ты, девка, куда угодно.
Такое обнаженное мнение Тосе стало неприятно, и она замолчала. Игнат это понял и не стал ее больше тревожить разговором. Но уже за столом, во время чаепития, все-таки спросил:
— А вас как величать?
— Зовите Тося.
— Хорошее имя Тося. Ласковое. А Игнат — грубое, старинное, как тяпка. Правда, в «тяпке» и в «Игнате» есть что-то общее?
Тосю это сравнение рассмешило, но она возразила:
— Что вы! Имя как имя. Ничего плохого.
— Ну спасибо и на этом, — пошутил Игнат.
— Не стоит благодарности, Игнат Фомич.
Они посмотрели друг на друга и снова улыбнулись.
Тося не знала, что сумеречным вечером в туманную слякоть ходил с ней за чемоданами Игнат Дыбин. Он темной осенней ночью вывез свой последний воз пшеницы. Семен Трофимыч Сычев четыре воза подарил Игнату: «Пусть будет тебе за работу и за сочувствие. Все равно возьмут», — сказал он. И вот Игнат ночью привез, а днем уже продал свою пшеницу. Паре лучших в селе лошадей, запряженных в одну телегу, никакая грязь нипочем: все перевозил Игнат в то время, когда сельчане не смогли даже выехать на своих клячах. В такую погоду — ни кот, ни кошка не услышат. И вот он встретил Тосю: зверь сам бежал на ловца. Он сразу сообразил, что это за «птица», поэтому ни о чем не расспрашивал.
Тося не подозревала, кто перед нею сидит. Кто знает, может быть, когда-то Федор пожалеет, что не все рассказал Тосе. Но уж слишком была трудна его жизнь и безалаберна юность, чтобы интересно было ворошить прошлое и омрачать душу любимой девушки. Он полагал, что это — потом. Как бы там ни было, но Игнат не подал ни малейшего повода думать о нем дурно.
Игнат изредка и незаметно поглядывал на грудь Тоси, увидел и ямочки на щеках, и нежные кудряшки у висков, заметил, что она упругая, стройная. Сердце его билось учащенно, но все поведение оставалось неизменно ровным, а лицо казалось чуть-чуть грустным.
— А дождь все идет и идет, — сказал он, глядя в окно, в темень.
— Идет, — подтвердила Тося. — Какой-то скучный. — Она вздрогнула от набежавших мурашек. — А если и завтра дождь? — спросила она.
Игнат не ответил и не отвернул лица от окна. Он продекламировал:
Я очень люблю родину!
Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.
Приятны мне свиней испачканные морды
И в тишине ночной звенящий голос жаб.
— Вы знаете Есенина? — спросила она удивленно.
— Знаю. И люблю. «Грусти ивовая ржавь»… Здорово!
— Очень.
От шуршания дождя, мигающей керосиновой лампы, от дружного храпа хозяина с хозяйкой и от тихой декламации Тосе стало еще более не по себе: она заразилась от собеседника, как всегда заражаются настроением других более слабые натуры. А Игнат начал рисовать мрачные картины, каждым словом оглушая ее как обухом.
— Грязь. Дождь. Ночь. Мат. Обшарпанные избы. Кучи навоза. Самогон. Вот она, деревня, куда вы едете, вы, молодая и нежная. — Он теперь смотрел на Тосю в упор, не скрывая сожаления.
— Не надо, — прошептала Тося. — Прошу вас! — Губы ее дрогнули. Она закрыла лицо ладонями. — Не смейте так говорить… Я еду к мужу.
— А кто же ваш муж? — ласково спросил Игнат, будто ни о чем не догадался раньше.
— Земляков Федор Ефимович.
— А-а… Земляков… Хороший человек, очень хороший. Все его уважают… Но… у него не было жены, по-моему. Что-то не слыхал никогда.
— Мы еще не зарегистрировались.
— Почему же? — допытывался уже Игнат.
— Да все как-то в разлуке и в разлуке, — разоткровенничалась Тося, все еще не отняв ладоней от лица: она знала — Игнат смотрит на нее.
А он вышел из-за стола, присел рядом с Тосей, тихонько взял ее ладони и отвел их от лица.
— Не надо грустить, Тося. Все будет хорошо. Федор очень хороший человек. Да и деревня скучная только осенью и… зимой. Не надо грустить. — Увидев улыбку Тоси, он добавил: — Ну вот так. Вот и хорошо… Ложитесь спать. Утро вечера мудренее — золотая пословица.
Тося радовалась: «Что бы я делала здесь, в пристаниционном глухом поселке, одна, без него?» Она не хотела себе сознаться в том, что Игнат ей понравился.
Потом она ушла в горенку, легла на приготовленную постель, не раздевшись, и долго еще прислушивалась к тому, как Игнат выходил во двор (видимо, к лошадям), снова возвращался, чиркал спичками в темноте, закуривая папиросу.
Когда же наконец храп хозяев прекратился, после первого крепкого сна, Тося отчетливо услышала, как Игнат глубоко вздохнул. «Что это он такой грустный? — подумала она. — Что-то у него на душе неладно. Разве спросить завтра?..»
…Проснулась Тося рано, еще затемно, услышав погромыхивание сковородами и чугунками у печи. Она вышла в переднюю комнату.
— А, «старуха» пришла! — пошутила хозяйка.
Тося не ответила на шутку. Очень уж ей не нравился наглый взгляд сухой и костистой управительницы постоялого двора. Хозяйка умолкла, ухмыльнувшись. Тося умылась и причесалась перед зеркальцем, как и полагается.
Игнат вошел со двора, поздравил женщин с добрым утром, ни к кому в отдельности не обращаясь, и сообщил:
— Подвода готова — можно ехать. Пеки, хозяйка, блины. Поедим да помаленьку и в путь тронемся.
— Дождь идет? — спросила Тося.
— Как прорвало, — ответил Игнат. — Но я сделал для вас из войлочной полости кибиточку. Три дужки, три перекладинки — всего шесть толстых хворостин — и готова карета. Как раз вы в ней с чемоданами поместитесь, а у меня плащ добрый.
— Разве и в дождь поедем? — удивленно спросила Тося.
— Обязательно. Пока жидко, только и ехать. Если же затвердеет чуть да начнет наворачивать на колеса, то пропали мы — сидеть тут неделю. Так что спешить надо… Впрочем, как вам угодно. Мне-то спешить некуда: сегодня приеду в Паховку или через месяц — все равно.
Тосе показалось, что он вздохнул при этих словах. «И что с ним такое?» — мелькнуло в мыслях.
Потом поели блины, расплатились за постой и харч. Игнат запряг лошадей, пришел за чемоданами, взял их и пригласил Тосю:
— Ну, милости прошу.
Хозяйка тоже накинула мужнин зипун на голову и вышла проводить постояльцев. Когда же Тося уселась в кибитку, она наглым и сухим голосом крикнула смеясь:
— Вы глядите-ка, не покусайтесь там, в кибитке-то, — и заржала, скрывшись в сенях.
Тосе стало страшно от этого смеха и от мысли, на которую натолкнули слова хозяйки постоялого двора. «А вдруг он… ведь едем-то вдвоем», — подумала она. Но телега уже выехала со двора, дождь глухо забарабанил по полости над головой, а лошади зачавкали копытами по жидкой грязи.
Поселок оказался довольно большим, он протянулся километра на три вдоль реки, поэтому перед глазами Тоси сначала мельтешили домики и избы, попались две-три торговые лавки, и после этого в окошко кибиточки открылась ровная, серая и, казалось, бесконечная степь.
Степь. Дождь. Спина Игната, широкая, даже могучая, да капюшон плаща над его головой. Игнат ехал молча, если не считать окриков на лошадей. Так прошло с полчаса. Лошади шли шагом, а Игнат и не пытался их торопить в такую трудную дорогу. Повозка покачивалась, и Тосю начало клонить ко сну. Вдруг она услышала сквозь дрему мягкий баритон Игната — он пел вполголоса: