— Или сломалась мельница? Движок-то не слыхать.
— Игнат скочерюжился. Жар. Стоим, холера черная.
— А что в больнице сказали?
— Пошла к нему сама на дом.
— К нему? — переспросила настороженно Зинаида. — Или он так плох?
— Наверно, плох.
— Да я его утром, чуть свет, видала: поил лошадь.
— А больной что: не должон поить лошадь? Значит, если я захворал, то лошадь, по-твоему, пущай стоит не пимши? Интересно ты рассуждаешь! Это ты напрасно. Хоть и хворый, а поить лошадь обязательно — она не виновата.
Пряма была железная деревенская логика Матвея Степаныча, но у Зинаиды закралось сомнение. Даже и не сомнение, а что-то засосало под ложечкой. Она замечала, что Тося скучна, что все ей здесь не нравится, что она с родней неоткровенна — это ясно; Зинаида знала и то, что Федор с Тосей не зарегистрированы. Знала она и то, что Игнат регулярно, через день, трижды был в больнице на перевязке. В общем, только женская, недоступная мужчине внутренняя догадка беспокоила Зинаиду и — больше ничего. Но она, однако, сочла нужным рассказать Андрею о всех своих сомнениях. Так уж у них всегда было с мужем: делились своими мыслями. Андрей и Зина дорожили трудно добытой любовью.
— И что же ты думаешь? — спросил он ее после того, как она высказалась.
— Думаю, что Тося не любит Федора.
— А кого же, по-твоему? Игната, что ли?
— Не знаю, Андрейка, не знаю. А душа болит.
— За что его, ирода, можно любить-то?
— Эге, Андрей! Ты вовсе нашу сестру бабу не знаешь. Ты видишь, какой он сильный, да молчаливый, да слова лишнего не скажет, когда и говорит. Да стихи, да гитара…
— Уж ты не спятила ли! — шутя воскликнул Андрей.
— Нет, не спятила.
— Глупости, — сказал он не очень уверенно.
А тем временем Тося была у Игната. Когда она вошла, тот встал, поспешно набросил на постель залатанное одеяло, расчесал волосы и угрюмо спросил:
— Зачем ко мне в берлогу пожаловали?
— Вы больны?
— Да. Но я вас не вызывал.
Тося села на скамейку у стола. И была уже уверена в том, что Игнат гонит ее. Она тихо произнесла:
— Я сейчас уйду.
Но вдруг он решительно подошел к ней, взял за плечи, поставил на ноги и, запрокинув голову, глянул ей в глаза… Игнат прильнул к ее губам… Больше они ничего не помнили. Воля каждого из них принадлежала другому, и оба были безвольны, но оба были счастливы от этого безволия и бездумности, покрывшей туманом весь белый свет.
Прошло два часа с тех пор, как Тося ушла из больницы. Посетители ворчливо уже разошлись по домам, потеряв надежду на сегодняшний прием и отложив лечение на завтра; только горбач-почтальон пришел жаловаться в сельсовет и пронзительно, по-бабьи кричал надтреснутым голосом:
— Прислали тут разную шушарь! Она ничего не знает да еще по два часа в больнице не бывает. Ишь ты, сахарная королева! Фу-ты ну-ты — гороцкие ножки гнуты!
— По тебе, значит, врач заболеть не имеет права? — осадил Андрей Михайлович ретивого почтальона.
Но хотя он так и сказал, а в больницу все-таки пошел и действительно увидел замок на двери. Возвращаясь, встретил спешащую Тосю.
— Где вы пропадали? — спросил он у нее, пристально глядя и заметив необычное внутреннее сияние, отразившееся на лице.
Она ответила:
— У больного была на дому.
— У Игната? — в упор спросил Андрей Михайлович.
— Да. А что?
— Ничего. Как он там?
— Температура тридцать девять. Боюсь — гангрена. Надо в районную больницу отправить.
Тут Тося не лгала.
Уже опамятовавшись, положив голову на грудь Игната и обняв его, она почувствовала, как он горит и как часто бьется сердце.
— Ты серьезно болен, — сказала она беспокойно.
— Я серьезно счастлив, — ответил он, не выпуская ее из объятий.
— Пусти! Игнат, пусти, пожалуйста! Меня нет в больнице уже долго — люди заметят.
— А меня нет на свете. Есть только одна ты. И больше никого.
И она подчинялась ему беспрекословно.
А на другой день Игната отвезли в районную больницу, в Козинку.
Пролежал он там две недели, но пальцы остались целы, лишь один указательный стал чуть-чуть кривым.
Трижды Тося ездила к нему в больницу, отлучаясь на целые сутки и ссылаясь потом на задержку при получении медикаментов. Так Тося начала лгать Федору. А он ничего не подозревал. Ровным счетом ничего. Он был счастлив, все так же немножко суров, все так же вечно занят.
Тося знала, что Федор верит ей и любит. Душа ее болела.
…Игнат приехал в Паховку среди дня. Он хотел сразу пройти на мельницу, но услышал четкие и такие знакомые выхлопы двигателя. Мельница работала. Он считал себя незаменимым, а оказалось, кого-то уже пригласили нового, оказалось, Игнат и не так-то сильно нужен в Паховке — могут вполне без него обойтись. Он не знал, что сразу же после его отъезда Сорокин «поднял бунт» на партячейке.
— Вы меня — что: в холуи к Игнату приставили? Есть Игнатка — есть мельница, нет Игнатки — нет мельницы. Да ты что ж, Иван Федорович, — официально обратился он к Крючкову, — так думаешь и дальше? Где ж у ва… (он хотел сказать «у вас», но опомнился). Где ж у нас соображение?
— Не надо волноваться, — спокойно остановил его Крючков. — Что ты предлагаешь?
— Я? Мельницу надо пускать, вот чего я предлагаю.
— Мало радости от такого предложения, — сказал Федор. — Мишу нашего надо попросить на недельку, а к нему придать ученика.
— Агронома на мельницу?! — возразил Андрей Михайлович. — Что он: на одно наше село, что ли, назначен?
— Не насовсем же его, а на три-четыре дня, — настаивал Федор.
Миша, не вставая и не отрываясь от газеты, коротко предложил:
— Володю Кочетова.
— А чего он смыслит? — спросил Матвей Степаныч.
— Будет смыслить, — тем же тоном ответил Миша. Он отложил газету и, обращаясь к брату, сказал: — Помнишь, Федя, как он на станции «обмирал» около трактора? За уши не оттащишь. Ну вот. Любит он машины. Сеялку, например, лучше его никто не настроит, жатку — тоже. Кто его обучал? Никто. Вот и давайте так: раз уж некому, то я денька два с ним позанимаюсь около двигателя, а там, посмотрите, сам будет работать не хуже Игната. Меня тоже не обучали этому делу, а захотел — научился. Вы думаете, уж такая сложная машина двухцилиндровый двигатель? Пустяки.
— От Игната отделаться было бы хорошо. Наломает он нам когда-нибудь дров. Не верю я ему ни на грош. Ангел до поры до времени. — Так сказал Андрей Михайлович, у которого сомнения Зинаиды не выходили из головы.
— Да и то сказать: как это так бел-свет на Игнате сошелся? Какой случай — и мельница опять стоять будет, — поддержал Сорокин.
— Дело ясное, — закруглил Крючков. — Берешь ответственность? — спросил он у Миши.
— Беру, — ответил тот, легонько толкнув локтем в бок Володю. — Берем, что ли, Вовка?
— Берем, — не задумываясь, заявил новоиспеченный механик.
— Горе мне! — воскликнул Матвей Степаныч. — Ну-ка да у Володьки ничего не получится!
— Не боги горшки лепят, — утешал его Федор.
— Хотя и не боги, а лепить их надо тоже умеючи. Без уменья-то и бог вошь не раздавит, а сперва прахтику пройдет, а потом уж разные там… чудеса.
Оттого, что эти слова были сказаны Матвеем Степанычем на полном серьезе, все рассмеялись. Но Матвей Степаныч счел долгом кое-что пояснить Володе:
— Я тебе, Володька, за то, что ты меня грамоте обучил, и сейчас могу в ноги поклониться, хотя ты и сопляком был. Помнишь, как мы с тобой ругались тогда? И, конечно, ты — мозгун, слов нет. Но учти: я кое-что тоже стал понимать. Главно дело, в движке смазка, как человеку кровь, требуется. И горючее. Будет горючее поступать — будет движок работать, не будет горючее поступать — не будет работать. Сам увидишь — не брешу. И ты за этим должон смотреть.
Миша незаметно для Матвея Степаныча улыбнулся, закрывшись газетой.
А на второй день после приезда из больницы Игнат пришел вечером к Матвею Степанычу в хату и спросил:
— Так как же мне: выходить или не выходить на работу?
— Ты после больницы-то отдохни, погуляй маненько. Чего тебе торопиться? Пока можно не выходить.
Игнат догадался, что Матвей хитрит.
— А кто же там без меня орудует? — спросил он.
— Володя Кочетов. У-у! Мозгу-ун! Мозгун оказался такой, что хоть в аптеку ставь его.
— Я не сдавал двигателя. Как же допустили? — попробовал возразить Игнат.
— А чего его сдавать? Ты думаешь, уж такая сложная машина движок на две цилиндры? Пустяки оказалось, — ответил Матвей Степаныч словами Миши. — Ей-право, пустяки. Всего две цилиндры. И Володька молодец. Два дня с Михал Ефимычем, а потом — сам: пошел, и пошел, и пошел! Так что пока отдохни.
Озлобленный пришел Игнат Дыбин в свою хату. Он знал теперь: если уж Мотька Сорока так поет, то обязательно с Федькой и с Ванькой договорился. От тех добра не жди. Главное, пришло снова ощущение отчужденности, одиночества. «Лишний человек, лишний человек, никому не нужный», — сверлило в голове. Он лег на кровать вниз лицом.
Кто-то постучал в дверь. Игнат вскочил, прислушался. Стук повторился тихо и нерешительно. Он открыл дверь и… Тося стояла перед ним.
Огня они не зажигали. В эти минуты душевного опьянения ей и не приходил в голову ласковый и мягкий в обращении с ней Федор, а сердце занял только Игнат. После встреч с ним Тосе казалось, что с Федором у нее все было давно, давно и далеко, а вот с Игнатом все ярко, она ощущает это каждой частицей своего существа; и было почему-то мучительно тяжко — она страдала и любила, она не жила, а горела; она пренебрегала разумом в то время, когда он ей особенно был нужен. Так в поисках счастья иногда люди гибнут, не замечая, как они пришли к этому.
В тот вечер нельзя было долго оставаться вдвоем (отсутствие Тоси могло быть замечено), поэтому Игнат не стал ее задерживать, когда она собралась уходить.
— Прошло минут двадцать, а мы ведь не произнесли ни одного слова, — наконец сказала Тося тихонько.
— Зачем слова! — тоже тихо воскликнул Игнат. — Теперь уже мне все равно… Все началось снова.