— Не грешил я — не в чем каяться, — ответил им Митрич. — Бог, он на меня в обиде не будет… И не особо дружно мы с ним жили… а обижаться… ему… не на что.
Он говорил все реже и реже. Лежал, смотрел в потолок и — странно! — изредка улыбался, расправляя брови и чуть поднимая их вверх. Умирал человек и улыбался. Улыбался суровый всю жизнь, обыкновенный человек, не свершивший ни одного героического поступка.
Неожиданно он поманил к себе Николая. Тот подошел.
Медленно заговорил Митрич:
— Коля!.. Хотя ты и партейный, а… может, попа-то ко мне позвать… Грех вспомнил: солдата… ударил… — И Митрич замолк.
Даже если и позвали бы священника, Митрич уже не смог бы ничего ему сказать о своем грехе. Он умер.
В осенний ясный и тихий день проводили Митрича на погост. В числе других шли и мы с Иваном Степановичем. Легкая паутина плыла в воздухе. В чистом светло-голубом небе курлыкали невидимые журавли, парящие в высоте. Ласточки, собираясь к отлету, уселись на телефонные провода, будто и задержались они для того, чтобы проводить Митрича: сидели рядами, как черно-белые живые бусы, и осенним прощальным щебетанием заполняли село.
И не было ни у кого слез: так провожают из жизни человека, который сделал все, что мог сделать, для которого поэтому и смерть — логический конец, поражающий своей простотой и ясностью. И если бы кто-либо стал горевать, то самому Митричу, будь он снова жив, было бы обидно. Но, верьте, было у меня необычное для этого случая чувство, которое я и сам, пожалуй, еще не определил тогда точно: это было чувство благодарности за то, что он жил рядом со мной.
А в поле в это время тяжелым и сочным земным грузом лежали, будто нарочито разбросанные богатой осенью по бахче, громадные арбузы и дыни. Воткнешь нож в такой арбузище, а он лопнет вдоль, не дожидаясь движения ножа, лопнет в нетерпении, брызнув сахарным соком. Дескать, берите, поминайте Митрича! И вот лежат розово-красные куски арбуза, они тоже свидетельствуют о мощи земли и людей, работающих на этой земле. Осенью всякие плоды земли очень хороши! Они — для жизни.
Здравствуй, жизнь!
Прошла зима. Наступила весна.
За несколько дней до весеннего сева мы с Николаем ушли на охоту по селезням. И снова был вечер. Был и костер.
Настрелявшись вдоволь, мы улеглись спать рядом. Николаю около тридцати, мне — скоро полсотни, а мы с ним большие друзья. Он теперь бригадир тракторного отряда в том же Лисоватом, в колхозе «Заря».
И я рассказал Николаю, как четверть века назад вот на этом самом месте впервые встретил Митрича. Лежал со мной рядом богатырь-тракторист, лейтенант запаса Коршунков, и слушал. А потом сказал:
— Вот ведь как трудно было расстаться с лошадью… Ну, дай мне сейчас эту самую лошадь! Что делать с такой обузой? Куда ее девать? — Он помолчал и добавил: — А насчет хлеба — правильно. «Не постой за кроху — всего ломтя не станет».
Была та самая ласковая тишина, когда все живое ожидало настоящей зеленой весны. Так же вдали прогоготали гуси, так же свистели крылья невидимых в темноте уток, так же струился запах подснежников, как и каждую весну. Весна повторяется. Но каждую весну появляется новое в человеке. И в этом большая доля счастья людей, живущих на земле.
Дорога идет в гору
1. Старые места, старые друзья, давние дела
И вот Острогожск уже позади. Под автомобиль убегает тот самый Воронежско-Бирюченский шлях, который в свое время вел к крепости города Ольшанска, основанного в 1645 году при царе Алексее Михайловиче. Города давно уже нет. Он сыграл роль защитника «от ворога с Крымской земли» и прекратил существование. Теперь на его месте село Ольшан.
По этой же дороге Алексей Кольцов гонял гурты скота, складывая в пути свои душевные песни и никогда не расставаясь с заветной тетрадкой стихов. Именно вблизи этой дороги, на лугу, вечером у огонька, сын прасола Кольцов читал однажды печальные песни крестьянам. А потом Н. В. Станкевич, услышав об этом, пригласил в свое имение удивительного песенника и с восторгом узнал в нем неизвестного еще России поэта.
По этой же дороге мчались когда-то лихие тачанки Малаховского и пронеслась неудержимая лавина конницы Буденного, защищая измученную, голодную, тифозную, но уже несгибаемую Россию, уже непобедимую, потому что она стала свободной.
На этой же дороге грохотали танки с черной свастикой. И та же самая дорога была усеяна потом трупами «незваных гостей» и изуродованными орудиями и бесформенными останками танков.
Так всплыли в памяти большие куски истории России.
А дорога бежит и бежит. Она ведет в село Ольшан, где теперь колхоз «Россия». В таком древнем историческом месте лучшего названия для колхоза не придумать. Пожалуй, и всю историю колхозного движения можно прочитать в этом селе…
И вот уже стою на высоком обрывистом и неприступном берегу Тихой Сосны, на месте древней крепости. Лет десять назад вот так же я смотрел с этой точки на деревни и села в долине реки. Тогда здесь было одиннадцать колхозов, одиннадцать правлений, столько же непонятных севооборотов, пятьдесят семь членов правления, более тридцати бригадиров и заведующих фермами с десятком коров на каждой или и того меньше. Добрая сотня людей ходила в начальстве колхозов, но не было ни молока, ни мяса, скот страдал от бескормицы в большинстве колхозов. Участковый агроном метался из колхозика в колхозик «на своих на двоих», составлял планы и собирал отчетность, графам которой числа не было.
Четверть века я знаю колхозы Острогожского района. Перед глазами иной раз встает начало колхозной жизни со всеми сомнениями колхозника, иногда с прямым недоверием посматривающего на хату правления или весьма снисходительно говорящего юнцу агроному ходящую здесь поговорку: «В мае лужи — агроном не нужен». Но чаще всплывают в памяти живые или уже ушедшие в мир иной друзья — колхозники, трактористы, первые комбайнеры и первые председатели, все те, что отдали лучшие годы жизни колхозу с первого дня его основания: получали они два килограмма зерна на трудодень — работали, получали двести граммов — работали, ничего не получали — все равно работали. Это были люди с огромной верой в будущее коллективного хозяйства; трудности государственные они принимали за свои личные. Они искали ошибки и недостатки только в своих собственных делах и говорили о них, не стесняясь в выражениях.
И это тоже история колхозов, история человеческих отношений нового общества, история становления нового человека. Ведь никто же не знал, как практически надо строить социализм! Знали одно: строить обязательно и неизбежно. Из старой России надо было сразу перешагнуть в новую Россию, от рукояток сохи перейти к баранке трактора и управлять им, пока не снимая лаптей. Люди, утверждающие, что это было просто, легко, всегда радостно и весело, ничего не увидели, ничего не смыслят или не хотят осмыслить происшедшее и происходящее. Впрочем, в мастерах по присыпке сахарной пудрой истории колхозной жизни недостатка не было. А ведь когда-то чертовски было трудно колхознику и председателю колхоза.
…Я спешу записать эти строки, потому что вспоминаю. И боюсь забыть.
В 1932 году, весной, получив план сева, я обошел закрепленные за мной поля колхоза имени Сталина Григорьевского сельсовета. Ни одной борозды зяби! Прежде чем посеять, надо было вспахать и заборонить. Чем? В распоряжении был один трактор (три «ХТЗ» на три колхоза!) и десятка два лошадей. Если все пахать, то… Тут же на поле высчитал: если все пахать, то сеять придется до июля, то есть до начала уборки ржи. Это все равно что не сеять половины весеннего клина. Недосев! Страшное для агронома слово, жуткое для колхозника. Решение пришло такое, какое могло прийти только в двадцать шесть лет: не пахать! Все, что можно, не пахать. Поля из-под картофеля, подсолнечника, чечевицы, бахчи не трогать плугом, а прямо сеять после боронования без лишних разговоров. Это было вопиющим нарушением всяких агротехнических инструкций того времени, наполненных словами «запретить», «предупредить», «пресечь попытки», «строго наказывать вплоть до отдачи под суд» и тому подобное. (Печальной памяти «централизованная агротехника» взяла свои истоки из тех лет.) Помню, сеяли — спешили, боялись, как бы начальство не наехало из района. Посеяли во влажную почву. Были дожди. Потом отличные всходы. И затем… «возбудить материал» на агронома за грубое и самовольное нарушение агротехники. Но самое интересное заключалось в том, что урожайность-то в колхозе имени Сталина оказалась самой высокой — тринадцать центнеров вкруговую. Высокий для того года урожай. (В среднем по району семь центнеров зерновых с гектара.) Никакого суда, конечно, не было.
Помню все: пахать было не на чем и нечем.
И еще помню, как в голодном тысяча девятьсот тридцать третьем году стояла у порога правления колхозница и сквозь слезы говорила тихо, просяще и, казалось, безнадежно:
— Как же быть-то? Их пятеро… Корова упала… Как мне без мужика-то? Хлеба! — И она протягивала руки ко мне, агроному, приехавшему случайно «в чужой» колхоз, не закрепленный за мной.
Она, может быть, была готова говорить об этом каждому встречному… Мне не забыть ни ее слез, ни ее безвременных морщин. А вечером началось заседание правления. Оно шло до утра: распределяли остатки хлеба, в том числе и… семена. Все до единого килограмма. Не знаю, что бы могло случиться, если бы государство не оказало тогда помощи хлебом и семенами.
Все это было.
А потом пошли то благоприятные, то засушливые годы, пошла ломка полей, вводили и тут же низвергали севообороты, чуть ли не ежегодно землеустраивали колхозы и перевыбирали председателей. Потом стали заводить кое-где пришлых председателей (из того же района), которые, по всем предположениям, не могут «идти в поводу у отсталой массы».
Что скрывать! Хлеб шел со скрипом, не говоря о мясе, молоке и масле. А все-таки хлеб шел. Все больше и больше появлялось новых машин. Все больше и больше появлялось новых людей, несмотря на то, что много способной молодежи уходило из села.
Но мои старые друзья никуда не уходили. Они верили и работали. Великую веру коммуниста надо было иметь, чтобы не только идти самому, но и вести за собой людей тогда, когда в сельском хозяйстве было очень трудно. Очень.
Я знаю многих и многих таких людей. И счастлив, что жил с ними до старости.
Самые интересные из такой вереницы, оставшейся в памяти, — это рядовые труженики да бессменные председатели колхозов — местные и двадцатипятитысячники, многолетний труд которых есть сама живая новая история. Жизнь таких председателей прошла от лозунга «Засеем весь яровой клин!» до лозунга «Догоним Америку!». Менялись руководители в колхозах, менялись секретари райкомов и председатели райисполкомов; многие из них уходили из-за малодушия, некоторых «уходили» по собственному желанию, а бессменные стояли, как столпы. Прочный народ — бессменные, крепчайший у них корень. Сила их в огромной вере.
И ехал-то я сюда, в Острогожский район, затем, чтобы увидеть их, бессменных, послушать, посмотреть, что же они тут наделали за последние годы, остались ли их колхозы передовыми и теперь. Но только перед этим мне захотелось вновь постоять на высоком историческом обрыве и окинуть взором заселенную добрыми людьми большую долину, которая вся вместе называется колхоз «Россия», посмотреть на этот кусочек новой России.
В старых местах вспомнились старые, давние дела, вспомнились старые друзья.
2. Почему?
Николая Андреевича Бояркина в районе знают все. И я ворошу память: где и при каких обстоятельствах встретил его первый раз? Постепенно вспоминаю: он в тот час выступал на совете МТС.
— Принципилярно я с такой расстановкой тракторов не согласен, — сказал он в своей речи. И доказал.
Так с этим словом «принципилярно» он и засел у меня в памяти. Только не вспомню, в каком это было году. Давно это было — мы с ним были еще совсем молоды.
И еще всплыло в памяти, как с экскурсией председателей колхозов мы обходили поля госсортоучастка. Я старался объяснять и доказывать, отвечал на множество вопросов. Бояркин сначала слушал. Потом стал «придираться»:
— А чего же это у тебя нету яровизированной пшеницы-то?
В уголке губ у него мелькала этакая усмешка. Он даже подморгнул мне незаметно для прочих. То была тонкая шутка: яровизированная была, но… она как-то не очень у нас удалась.
После он пристал с вопросами. Ему надо было знать все, что можно взять для своего колхоза. И прямо-таки требовал:
— Ты должон знать, что мне делать на меловых землях. Заставляют пахать только глубоко. И сеять там яровую пшеницу. Ну спашу на двадцать пять сантиметров, ну выверну мел наружу, потом-то что будет? Убить меня тогда мало. Это неправильно. Я так считаю.
Он стоял передо мной молодой, энергичный, кряжистый, всегда откровенный, прямой, с беспокойным сердцем; стоял человек, на плечи которого легла большая ноша, казалось, не по его силам. На нем была ситцевая косоворотка с расстегнутой верхней пуговицей, а рука, привыкшая к рукоятке сохи или плуга, но нисколько не к письму, слишком часто устанавливала на место новый картуз. Было ему тогда двадцать четыре года, выглядел он юношей. В тот день он сказал неожиданно и грустно:
— Два года подряд засуха. Ежли не дам на трудодни, то… — Он помотал головой и добавил; — Табак дело. А меня заставляют и семена вывозить… Чтоб с семенного участка — и прямо на ссыпку. Неправильно! Это совсем неправильно. Я выполню хлебозаготовку, выполню, но зачем мне мешать?
Юноша думал о людях, о государстве.
Как это было давно! И как это было все-таки недавно!
В двадцать два года он — бригадир. В двадцать три — беспартийный председатель колхоза «Сталинская пятилетка». В тридцать семь лет — председатель укрупненного колхоза имени Дзержинского уже с пятилетним партийным стажем. В сорок три года — председатель еще более крупного колхоза «Россия». Такой путь прошел этот самый юноша в косоворотке, с «дипломом» сельской начальной школы, такова кривая его роста. Только пусть читатель не подумает, что Николай Андреевич скакал из колхоза в колхоз для укрепления, на манер некоторых: все перечисленные на его кривой колхозы — это… один и тот же колхоз, но с разными названиями; просто Николай Андреевич захватил все бывшие одиннадцать колхозиков не сходя с места. Отлучался он из села Ольшана только тогда, когда с запада нагрянули черные тучи со зловещей свастикой. Уходил он старым шляхом, через могучий обрыв древней крепости, и пришел обратно той же дорогой. И принес с собой две раны… Вся остальная жизнь — здесь, в родном селе, в родном колхозе. Вся жизнь! Без остатка. Он и разговаривает с оттенком особого, ольшанского, диалекта, но это не имеет никакого значения.
Десять тысяч гектаров земли в колхозе «Россия», из них шесть тысяч только пашни. Около семи тысяч разных животных, около полтысячи ульев, двадцать шесть тракторов и двадцать один комбайн разных марок, два десятка автомобилей, более двадцати разных стационарных двигателей… Это же больше, чем в свое время имела иная МТС! Три клуба, восемь красных уголков, две библиотеки, свой радиоузел, свой, далеко известный, ольшанский хор. Дай бог иному районному городу столько!
«Вот куда ты пришел, парень в косоворотке. И как-то ты теперь справляешься с такой махиной колхозом?» — подумал я, подъезжая к правлению.
Правление колхоза «Россия» скорее походит на главную контору совхоза: в двух комнатах — счетные работники, по коридору налево — дверь в маленький кабинетик секретаря парткома, прямо — дверь в зал заседаний. Тут же в зале письменный стол председателя колхоза Николая Андреевича Бояркина, то есть своего кабинета у него просто-напросто нет: заходи в любое время.
И вот мы уже сидим у секретаря парткома Василия Викторовича Жидкова, в его кабинетике. Сидим старые знакомые. Говорим кое о чем. Так себе: вспоминаем кое-что. И вслух думаем о жизни колхозов. Говорили мы так, говорили и незаметно для себя оказались заваленными годовыми отчетами и разными цифрами, которые подбрасывали нам по нашей же просьбе из бухгалтерии. Мне много приходилось иметь дело с цифрами, поэтому знаю, что иные из них приводят в уныние, а иные поднимают настроение не хуже музыки. В тот день у меня было хорошо на душе, потому что увидел: колхоз растет из года в год.
В 1957 году денежный доход был в 3,7 миллиона, а в 1960 году прыгнул до 6 миллионов рублей. Все обязательства колхоз перевыполняет — молоко, мясо, яйца и прочее; за последние четыре года количество крупного рогатого скота увеличилось почти вдвое: было в 1957 году 1225 голов, а стало на первое июля 1961 года 2121 голова. Если разделить эту цифру на все количество дворов в колхозе, то получается 2,2 головы на двор. Прибавьте еще по одной корове на двор в личном пользовании и вы получите три головы крупного рогатого скота на двор. Такого не было за всю долгую историю старинного села! Вот у кого учиться, как увеличивать продажу мяса и в то же время увеличивать поголовье. За первое полугодие этого года уже надоено полторы тысячи килограммов от каждой коровы — это не от десятка, а от сотен коров. Можно бы перечислить много таких прямо-таки воодушевляющих цифр, но… очерк остается очерком, а не сводкой. Одним словом, звание почетное — передовой колхоз.
Но именно за этим победным маршем цифр передо мной и встал вопрос: почему? Почему во многих колхозах хуже? Почему другие колхозы, где председатели по образованию не чета Бояркину, не имеют таких показателей, как здесь? В чем причина отставания некоторых колхозов?
И мне захотелось встретиться со знакомыми председателями. Среди них большинство — тридцатитысячники, многих знаю еще до призыва тридцати тысяч. Кстати, в тот же день в районе проводилось совещание комбайнеров, и я поехал туда в надежде на встречи с председателями, но с тем, чтобы сразу же вернуться в Ольшан — додумать.
3. Чувство ответственности
Комбайнеры — народ хлопотный. С ними всегда интересно. Это, так сказать, высшая квалификация сельского механизатора. Они же и самые отчаянные, если надо говорить начистоту о недостатках. Они так насели на «Сельхозтехнику», так расчехвостили эту новую организацию и ее руководителей, что управляющий «Ростом» (районный отдел сельхозтехники) вынужден был признать прямо:
— Со сменой вывесок получился непорядок со снабжением.
Во многих выступлениях комбайнеров слышалась боль сердца.
— Я на бумажку не писал речь… Сейчас еще что-нибудь придумаю, — вслух подбадривал себя комбайнер Загуменный из колхоза имени Ворошилова. — Ведь как оно получается? Мой комбайн «С-4» «разули», а «бобика» (автомобиль «ГАЗ-69»), «бобика» обули комбайновой резиной. Как мне теперь быть? Вот я и кукую на степном корабле. До каких пор?!
Сагайдачный из колхоза «Россия», помогая речи энергичными жестами, выложил всю правду о том, как они дорабатывают дома машины после капитального ремонта, сделанного в РТС. Он говорил о безответственности в этом деле. Он требовал ответственности.
И только один-единственный из всех, Соловьев из колхоза «Память Ленина», заявил о полной готовности и дал громкое обещание за весь колхоз. И в ту же минуту, как только он сошел с трибуны, буквально выскочил комбайнер Сапрыкин (из того же колхоза, что и Соловьев) и взволнованно атаковал своего коллегу:
— Здесь вот… Соловьев заявил о готовности… И, значит, призывал… последовать… Да неправда же это! Мотор лежит в мастерской без шкива! И у второго комбайна мотор не готов! А ведь через день-два мы начинаем уборку… Товарищи! До каких же это пор слушать неправду?! — И он сошел с трибуны.
Зал горячо аплодировал за такую короткую речь. Зал не хотел неправды и печальной памяти парадности со многими восклицаниями. Секретарь райкома партии М. М. Мамонов тоже не хотел неправды — он всем им сказал, что за несколько дней до уборки в районе еще не готово около тридцати комбайнов: нет запасных частей; он согласился с критикой свистопляски со снабжением запасными частями и тут же устроил баньку снабженцам, легкую баньку, потому что и он понимал: не все от них зависит, от районных исполнителей распределения.
О многом договорились люди на этом совещании. Видно было: в районе умеют советоваться с людьми, считают это за самое важное. И слышно было биение сердца народа и большое, огромное чувство ответственности.
А я искал глазами своих знакомых председателей колхозов. Как хотелось, чтобы их сердце билось здесь в такт народному пульсу! Но… их не было. И я стал расспрашивать о них, перечисляя фамилии, — где они и что делают.
И что же? Нет их в колхозах. Из всех тридцатитысячников остался только один Жигульский, да и тот уже переведен в другой колхоз.
Где же они теперь? Оказывается, везде. Они рассеялись по всей дорожке — от района до самого областного управления сельского хозяйства, но только не в колхозах.
Из колхоза «Криниченский» тридцатитысячница Е. П. Блакитнова переведена с повышением — председателем Острогожского горсовета, но и там ей не дали развернуться, она уже работает на газопроводе. После нее в колхозе уже третий председатель. Колхоз продолжает хромать — он все время держится на подпорках района, он все еще узкое место. Из колхоза «Родина» тридцатитысячник Н. С. Степанов переведен директором в совхоз «Победа», а оттуда напрямик в областное управление сельского хозяйства.
Иные просто не справились в колхозе, хотя когда-то руководили колхозами. Иные, как Г. И. Казаков из «Памяти Ленина», ушли по собственному желанию обратно в областной город.
А передовыми в районе остались колхозы, где старые, бессменные, с беспокойными сердцами и большой верой председатели, те самые, что живут одной нераздельной жизнью с колхозниками, те самые, у кого радости колхозников — их радости, печали колхозников — их печали; те самые, чья история жизни есть история колхоза, как у Николая Андреевича Бояркина или у Ивана Трофимовича Партолина (о нем позже).
Конечно, кое-кто из читателей скажет мне, что на примере двух-трех районов нельзя делать выводы и что многие тридцатитысячники сделали огромное дело. Да, во многих и многих районах они перевернули все на иной лад, многие из них — такие, как Дмитрий Петрович Горин (колхоз «Подгорное» Воронежской области), из отстающих, слабых, иной раз почти парализованных колхозов сделали лучшие в области колхозы. К ним едут учиться иностранные делегации. О них пишут писатели, и сами они пишут книги. И это великолепно! Великолепно, что горячее сердце передало свой пульс тысячам колхозников. Но будет неправдой, если не сказать о таком частом явлении, когда к подбору тридцатитысячников в некоторых местах подходили с бравой миной, с криками «ура» и «да здравствует», а по существу формально. Так появились целые районы, где в конечном счете тридцатитысячников уже нет или почти нет, но не стало и некоторых способных «местных» председателей.
С такими мыслями я и вернулся в колхоз «Россия», к улыбающемуся, вечно занятому, непоседливому и беспокойному Николаю Андреевичу.
4. «Фурманов и Чапаев»
И снова мы втроем: Василий Викторович Жидков, Николай Андреевич Бояркин и я. Мы едем по полям. В тот день было тихо, безветренно. Пшеница стояла густой, непробойной и сплошной щеткой — пройти по ней невозможно. Могучая кукуруза набегала на автомобиль, распластав сочные листья-крылья. Каждый шестой гектар пашни здесь занят кукурузой, а всего, на зерно и силос, более тысячи гектаров. И нигде — нигде! — нет плохой кукурузы, ни одного гектара. Только здесь, в поле, понятно становится, откуда у Николая Андреевича тысячи центнеров так называемого переходящего фонда силоса и почему колхоз «так просто» разрешил задачу резкого увеличения поголовья скота. Сахарная свекла, несмотря на бездождье в те недели, казалась вымытой с мылом — с широкими, поблескивающими на солнце листьями. Куда ни поезжай в поле, везде следы добросовестной работы механизаторов, этих тружеников с пчелиным характером, работающих от снега и до снега. И мне вспомнилось выступление комбайнера Сагайдачного на вчерашнем совещании: он говорил как хозяин, он требовал ответственности от других как должного. Механизаторы колхоза «Россия» имеют на это полное право.
Эту мысль я высказал моим спутникам, когда мы остановились полюбоваться посевами. А вопрос «почему» стоял передо мною неотступно: «Почему у других хуже?» И я задал этот вопрос прямо:
— В чем секрет вашей удачи? Скажите оба, что вы думаете. По душам.
Оба переглянулись. Задумались. Николай Андреевич прикладывал лист кукурузы к ладони, Василий Викторович теребил султан крайнего растения.
Василию Викторовичу лет тридцать пять — тридцать шесть. По сравнению с председателем он выглядит совсем молодым. Скромный внешне, он скромен и внутренне. Сколько бы дней мы ни говорили, никогда не скажет о себе. Человек с трудной юностью, трудной жизнью, очень трудной для него войной не умеет говорить о себе. Но мне известна его жизнь. В семье путевого обходчика было десять детей, один из сыновей — Василий. Покупка даже новой рубахи была событием. Латаные ботинки Василия протоптали нелегкую дорожку до школы и обратно. Окончил семь классов, работал токарем, а затем фрезеровщиком. В 1944 году окончил военно-воздушную школу, летал стрелком-радистом. За два сверхсрочных года службы закончил девятый и десятый классы вечерней школы. Потом окончил трехгодичную партшколу в Тамбове. Потом — учитель физкультуры, председатель Ольшанского сельского Совета, инструктор райкома партии. И вот теперь секретарь парткома колхоза.
Человек работал всегда, с самого детства. И вдруг узнаю, что несколько месяцев назад Василий Викторович окончил заочно экономический факультет сельскохозяйственного института. А мало кто знает, что после того как трагически погиб его отец (попал под поезд), вся огромная семья легла на плечи Василия Викторовича. Самый маленький брат учится сейчас в пятом классе средней школы… Полуслепая мать… И все-таки передо мной стоит человек с большой верой, с неистощимой силой, бодрый духом коммунист.
И как это меня прорвало задавать им двоим такой вопрос: в чем причина их удачи в колхозе! Их жизнь пролетела в моих мыслях молниеносно, а внутренне я уже злился на себя: разве ж не ясно, в чем причина! Вот они — оба здесь. Но вопрос задан.
Николай Андреевич чуть прищурил глаз, сдвинул кепку набок, мне показалось, что он ответит первым. Это уже не тот парень в косоворотке, а слегка располневший, вплотную подобравшийся к своему полувеку председатель, речь которого уже не сравнить с тою, что была у парня от сохи, который когда-то говорил «принципилярно». И он указал на Василия Викторовича.
— Он лучше знает, — сказал он и улыбнулся.
— Причина удачи? — переспросил Василий Викторович и тут же ответил: — Люди.
Его взгляд встретился с моим. В чистых и честных его глазах не было ни единой искорки хитрости или неуверенности в ответе.
Хорошо знаю о их трогательной дружбе, несмотря на разницу возрастов и несмотря на то, что Николай Андреевич уже был председателем колхоза в то время, когда Вася Жидков бегал в пятый класс школы. Один остался на «базе» начальной школы, потому что жизнь ушла в колхоз, вся, из минуты в минуту; другой окончил три учебных заведения, получил высшее образование без отрыва от работы. И все-таки оба как нельзя лучше дополняют друг друга: природный талант организатора подружил с теоретическим и практическим умом. Мне оставалось дополнить их ответ.
— Люди и вы, — сказал я. — Так?
— Кроме успехов, у нас еще много недостатков, — уклончиво ответил Николай Андреевич, явно смутившись.
— Это, пожалуй, точнее и… важнее, — поддержал его молодой друг.
Прямо с ходу Николай Андреевич сел на своего конька и пошел и пошел о недостатках: подсолнух за железной дорогой не такой, трубы для автопоилок не сумел добыть, и был у него какой-то бригадир, который относился к животноводству как недруг колхоза, и в одной из бригад невероятная себестоимость мяса. Он все видит в таком огромном хозяйстве!
— Ты думаешь, мне не больно смотреть, что один комбайн не готов? — обратился он ко мне и решительно отбросил на затылок кепку — точь-в-точь как тогда, в юности. — Тут душа трещит, а запчастей нету. Эта самая «смена вывески» — РТС, «Сельхозтехника», «Ростнарост»— вот она где мне засела! — Он похлопал себя по загривку. — Вот она где! И в печенках еще.
— Ну это, скажем, не ваш недостаток, не колхозный, то есть не от вас зависит.
— Как это не от нас?! — Он прямо-таки ужаснулся. — Как так не от нас? Писать надо. Требовать надо. Чтоб вверху знали. Кто же там узнает, если мы будем молчать? Раз на душе тревожно, обязаны мы… Сам понимаешь…
— А может быть, Николай Андреевич, зря так-то… — сказал Василий Викторович. — Ведь колхозы за последний год получили запасных частей чуть ли не вдвое больше, чем в прошлом году. Знаешь, как в некоторых колхозах зверски обращаются с машинами? До полного износу, до аварийного состояния. Не тут ли гвоздь?
— И тут гвоздь есть тоже. Согласен. Судить надо за такое отношение к машинам! — Он уже горячился. — Большое дело, государственное: колхозная машина! А кое-где никто за нее не отвечает. Но факт есть факт: в «Сельхозтехнике» и в «Росте» пока еще непорядок со снабжением. Уж не напутал ли тут чего-нибудь Госплан? Как это так? Новая организация сделана для того, чтобы было лучше, а стало со снабжением хуже. Это же факт? Факт.
Разговор продолжался и в автомобиле. Обсуждали и вопросы планирования. Самая интересная фраза Николая Андреевича из последнего разговора на эту тему была такой:
— Думать надо.
Что ж, я посоветуюсь с другими председателями. И тоже подумаю. Но об этом несколько позже.
Мы ехали по полю мимо великолепных, просто даже радостных хлебов. У лесной полосы уже стояли наготове комбайны и тракторы, ожидая только приказа к выступлению. Хлеб готов — завтра косить. Но не было у обоих руководителей огромного хозяйства той спешки, нервотрепки и суеты, какие часто бывают в других местах в те же дни. Они оба знают что-то такое, чего не знают многие другие. Они просто умеют что-то, чего не умеют некоторые другие. Один — организатор, другой — идейный руководитель. Они уважают друг друга крепко, по-братски. Почему-то мне вспомнились Фурманов и Чапаев, а в голове стояли точные, как мне кажется, слова: «Люди и вы». Ничего, что они сами не приняли этой формулы, все равно это так и есть.
И еще подумалось: «Как часто в некоторых колхозах секретарь партийной организации следует на запятках у председателя. Как часто они, секретари, оказываются ниже председателя по образованию, уровню развития, экономическим знаниям. А вот здесь, в „России“, наоборот: „Фурманов и Чапаев“».
Кто знает, может быть, и в этом есть часть ответа на вопрос «почему». Над этим стоит подумать.
5. О золотых руках
Незадолго до уборки в колхозе «Россия» вечером состоялось многолюдное собрание: колхозники сошлись для чествования своих передовиков. Десять человек — лучшие из лучших — были окружены теплом сотен сердец, вниманием и любовью. Каждый из них получил ценный подарок. Их приветствовали от души колхозники и руководители. Они отвечали на это с волнением. Не было длинных речей, но были горячие слова.
Мария Николаевна Гуляева работает в животноводстве тридцать лет, из них дояркой — шестнадцать лет. Ей пятьдесят три года. Ее уважают и любят все от мала до велика. С большим почтением и какой-то особой теплотой всегда говорят о ней председатель колхоза и секретарь парткома, уже знакомые читателю.
Призывно подняв руку, она сказала в заключение своей короткой ответной речи:
— Работать всю жизнь… До последнего дня…
Соломонида Ивановна Букалова двадцать один год работает дояркой. Двадцать один год! Сейчас она уходит на пенсию, но сама себе подыскала преемницу. Ей и передает почетная труженица свой опыт и своих коров. Это ее родная дочь Варя.
Соломонида Ивановна тоже ответила на поток тепла несколькими словами. Все видели: у нее дрожали руки от волнения. Дрожали рабочие руки, золотые руки! И это волнение передалось всем присутствующим, как волны необыкновенной силы, волны души человеческой. Видел, как у Николая Андреевича Бояркина подкатился ком к горлу и тоже была внутренняя дрожь. И как этому не быть! Ведь Соломонида Ивановна и Мария Николаевна хорошо знают, как начинал работать их бессменный председатель, а он знает их смолоду, начавших свой трудовой путь в саманной развалюшке, называвшейся тогда «фирма». Он и сейчас стоит, этот первый колхозный сарай-«фирма», оштукатуренный, беленький. Вот уж действительно своеобразный памятник: «С чего начинали!»
Помню, мы, как-то остановившись около этого здания, переглянулись с Василием Викторовичем, а он сказал:
— Это было давно.
И все было понятно, потому что рядом очень хорошее здание молочнотоварной фермы и разные постройки, сделанные навек.
На том вечере люди с золотыми руками мало говорили о себе — они больше благодарили, обещали всем работать лучше. Убеленные сединами и совсем юные, почти школьники, были предметом восхищения. В клубе по стенам вывешены плакаты, рассказывающие о жизни и достижениях этих великолепных людей колхоза. Им подносили букеты цветов, их окружили цветами. И среди цветов — юные, стройные комсомольцы, слава им!
Катя Соколова за первое полугодие надоила 2060 килограммов молока от каждой коровы; Вера Расторгуева — 1900, Мария Соколова — 1876, Надя Рослякова — 1821 килограмм. Все они члены ВЛКСМ. Можно бы перечислять еще и еще.
Откуда столько комсомольцев-передовиков в одном колхозе? Оказывается, в колхозе «Россия» есть комсомольско-молодежная молочнотоварная ферма. Здесь ее называют «Центральная». Она, пожалуй, центральная не только в колхозе, а и среди окружающих колхозов. Из двадцати восьми доярок на ферме девятнадцать комсомольцев; заведующий фермой, Николай Николаевич Тютерев, тоже комсомолец. Они всегда ведут за собой остальные фермы колхоза.
Хороша, очень хороша задумка в парткоме о работе с молодежью! Но сколько кропотливого повседневного труда положено в парткоме, чтобы так объединить людей разных возрастов единой верой в успех.
И вот эти лучшие люди сидели на вечере чествования и жизнью своей, трудом учили других. Некоторые из них не знают, что такое война, другие помнят три войны. Некоторые не знают, что такое нужда, другие помнят вкус лепешек из лебеды и щавеля. Но зато все, все до единого, знают, что они пришли к тому, чего никому никогда ни при каких обстоятельствах не отдадут; они все знают: им строить этот дом — им в нем и жить. Попробуйте здесь рекомендовать председателя, который не собирается жить с ними долго, — не получится, не примут. В колхозе «Россия» не получится. Или попробуйте коммунистам колхоза рекомендовать секретаря парткома, который явно через год-два повернет оглобли, — тоже не получится.
Их, коммунистов, в колхозе девяносто четыре, вместе с кандидатами. Если начертить кривую роста колхоза и рядом кривую роста партийной организации, то они до удивления идут рядом, одинаково, круто вверх. С 1957 года по настоящее время вступили в партию сорок пять человек, из них двадцать два человека за последние полтора года. Сила! Горы свернуть можно.
И прямо скажем, Василий Викторович и Николай Андреевич свертывают горы — они все время идут впереди и ведут за собой. Прав он, Василий Викторович, когда определил причины успеха одним словом: «Люди». Думаю, прав и я, когда сказал: «Люди и вы». Но, к сожалению, не в каждом колхозе можно добавить это самое «и вы».
И после всего этого я не смог выбросить вопрос «почему».
Почему в некоторых других колхозах я не видел той теплоты и веры в людей, которая сама есть счастье? Почему в них еще далеки от тех удивительно волнующих встреч с золотыми руками, тех встреч, что в колхозе «Россия» называют вечерами чествования? Почему кое-где председатель колхоза фактически превращается в единоначальника, к которому иной раз трудно попасть колхознику на прием? Почему? Может быть, потому, что партийная организация колхоза не вошла еще в каждый дом колхозника, а рекомендованному райкомом в председатели товарищу якобы надо обеспечить авторитет во всех случаях?
Возможно. Вполне возможно. Над этим тоже надо подумать.
И мы думали. Говорили по душам на берегу реки Тихая Сосна.
Есть места на этой реке необычайной красоты. Одно из них — Изосимово, где теперь птицеферма колхоза «Россия». Было тихо-тихо, не шевелились даже листья на деревьях. На склоне разгуливали тысячи кур. По реке плавали тысячи уток. От птиц все белым-бело. А сизый вечер опускался над долиной реки. Зеленый луг, белые птицы, сизый вечер, синеватая река — это было прелестно и незабываемо.
— Как же здорово на земле! — сказал Николай Андреевич.
Среди этой тишины и неповторимой красоты земной послышался призывный женский голос, сочный, музыкальный:
— Ути-ути-ути! Ути-ути-ути!
И вся река отозвалась тысячеголосым утиным кряканьем. Из-за поворота реки показалась лодка, а на ней во весь рост стояла женщина в белом. Это она подавала команду «домой». А несчетное число больших и маленьких уток разом заголосило — домой, домой. Они плыли впереди лодки, позади, с боков, вылезали из камыша и травы.
— На ночлег собираются. Ух ты! Крику-то сколько, — сказал Василий Викторович, кивнув в сторону фермы.
— Вот так и живем, значит, — утвердил нашу беседу Николай Андреевич.
У меня в ушах все еще звучали слова: «Как же здорово на земле!» Вот так они и живут. И страстно хотят, чтобы всем на земле было хорошо. Для этого они живут — коммунисты.
Мы сидели на берегу втроем. Кажется, обо всем переговорили за эти дни. Мне не хотелось уезжать. Очень не хотелось оставлять эти места, этих добрых двух друзей, у которых многому можно научиться, и этот сизый вечер, по-настоящему русский, родной, эти могучие поля и луга.
Птичий гомон умолк как-то сразу. И такая глухая тишина вновь оказалась вокруг, так спокойно стало на душе, что хотелось только молчать. Молчать и слушать величественную тишину… Мы сидели прямо на траве. И было хорошо.
Мне показалось, что я услышал биение сердец двух друзей.
6. Корень вопроса
В колхоз «Красная звезда» приехал ранним утром, еще до солнца. Знаю здесь каждую дорожку, каждый куст.
Очень хорошо зорькой, холодком, побыть в полях. Солнце, еще не показываясь из-за горизонта, осветило почти половину неба. Вторая половина совсем синяя. С восточной стороны цветы клевера розовые, с западной — еще почти темные. Кукуруза с одного бока уже лоснится, кажется — подсвечивает чуть, а с другого — густо-темно-зеленая, издали почти черная. Росы нет, сухо. И очень, очень тихо. И прохладно. Воздух чист и прозрачен. Лес, на краю поля, молчит, кажется — сосредоточенно и спокойно ждет солнца. Подсолнечник, как по команде, повернул шляпки туда, откуда вот-вот выйдет источник его жизни и всего живого на земле. Все ждет солнца. И я жду. Смотрю, думаю и жду… И оно взошло. Земля, казалось, вздохнула. Но тишина еще не нарушалась ничем и никем. Хорошо!
У опушки леса, на пенечке, я и расположился с тетрадью в руках. Самое время было для того, чтобы утречком кое-что записать, уложить, как говорится, в порядок «багаж».
Оторвал меня от работы настойчивый и неожиданный звук трактора. Он рассек утреннюю тишину на осколки, выбил из моих рук ручку и тетрадь, затормошил поле беспокойно и требовательно. День начался.
Я посмотрел вниз. С пригорка было видно, как начали скирдовать сено: все механизировано, все рассчитано до подробностей. Смотрел и вспоминал.
С многолетними травами в колхозе «Красная звезда» происходили когда-то интересные и теперь уже поучительные дела. В свое время здесь был отличный севооборот. Потом, как известно, многолетние травы «попали под обстрел». Бывший секретарь райкома требовал «ликвидировать травы». Ругали агронома и председателя колхоза «травопольщиками». Было. А они помаленьку продолжали свое дело — сеяли травы. Этакие «неуступчивые»! Нет чтобы «уважить» начальство, а они — вон что… После того, как структура посевных площадей резко изменилась и вошла кукуруза, в «Красной звезде» продолжали сеять и многолетние травы — они идут под озимь. При этом себестоимость одного центнера сена многолетних трав доведена в 1960 году до двух рублей сорока копеек (в старых деньгах), в то время как себестоимость сена естественных угодий — около десяти рублей. Если к тому же напомнить, что в 1960 году заложено кукурузного силоса в три раза больше, чем в 1959 году, то становится понятно, откуда здесь много молока и мяса и почему колхоз идет впереди не только в районе.
Мне эти данные известны. Но ведь хорошо помню и другое: как трудно было председателю и агроному отстоять свою точку зрения на севооборот вообще и многолетние травы, в частности. Очень интересно знать, как у них теперь с этим делом и как они «ухитряются» планировать. У кого же искать ответ, как не у Ивана Трофимовича Партолина, бессменного председателя колхоза «Красная звезда» с 1934 года. Это один из «китов» района, самый крупный — его видно далеко. К тому же с ним тринадцать лет подряд работает в колхозе лучший агроном района Борис Филиппович Аниканов.
К ним я и еду теперь. А по пути продолжаю вспоминать.
Четверть века знаю Ивана Трофимовича. Не раз были у нас с ним всякие откровенные разговоры. Пожалуй, мне знакома и вся его биография. Ему уже шестьдесят четыре года — старейшина председателей всего района. За плечами много: служба в царской армии, ранение, артиллерист Красной Армии с 1918 по 1922 год, потом командир орудия; потом — в единоличном хозяйстве; в 1928 году разделился с братьями и, получив одну лошадь, превратился в ломового извозчика; потом коллективизация; он активный участник организации артели и затем полевод, бригадир, председатель колхоза. Вот и все. Но сколько труда, лишений, поисков и беспокойных ночей за этим «вот и все»! У Ивана Трофимовича больше половины сознательной жизни отдано колхозу — вот что скрыто в последнем слове его биографии: «председатель». Эта половина жизни еще видна, даже более видна, и из… цифр.
Недавно мне пришлось познакомиться с интересными цифрами в некоторых колхозах: сколько в день зарабатывает колхозник, то есть какова реальная заработная плата за один рабочий день.
С этого и началась наша беседа.
…Долгонько я не видел Ивана Трофимовича — года два. Но тем интереснее встреча. И вот он стоит передо мной и улыбается с прищуром, отчего морщинки от уголков глаз растекаются лучиками; широкоплечий, с большим лбом, просеченным глубокими вертикальными морщинами над переносьем; брови слегка вразлет. Он и раньше был чуть сутуловат — много груза переносили эти плечи! — а теперь, вижу, погнулся еще малость. Взгляд у него внимательный, иногда с хитрецой, как и у каждого умного человека, умудренного жизненным опытом.
Иван Трофимович положил ладони на стол — большие рабочие руки. Эти руки знают, что такое тяжелый труд.
— Как зарабатывают колхозники, спрашиваешь? Это мы разом. — Он перелистал свой годовой отчет, отпечатанный на машинке, и ткнул пальцем. — Вот тут.
Читаю вслух:
— «Денежная оплата одного выхододня в 1960 году: в полеводстве — двадцать три рубля десять копеек, на молочнотоварной ферме — семнадцать рублей пятьдесят копеек, на свиноферме — пятнадцать рублей девяносто копеек, в огородничестве — пятнадцать рублей тридцать копеек, на овцеводческой ферме — двадцать три рубля восемьдесят копеек, трактористы — сорок один рубль двадцать копеек»[3].
Меня интересовало это слово, «выхододень», еще и раньше. В передовых колхозах этот показатель стал тогда одним из важных. Ведь стоимость трудодня не определяет фактического заработка колхозника за рабочий день. Точным определением в данном случае служит вся сумма оплаченных трудодней, переведенная в деньги и разделенная на число рабочих дней. Это и есть выхододень.
Над этими цифрами можно задуматься: в них тоже половина сознательной жизни председателя и тринадцать лет жизни агронома. Хорошо помню, как колхозники когда-то давно любыми путями стремились устроиться на работу в городе. Теперь это для них в прошлом.
— Не уходят теперь из колхоза? — спросил я шутя.
— За уши не оттащишь, — ответил он тоже шуткой. — Ведь к этому заработку надо еще прибавить доход от усадьбы и домашнего хозяйства. Зачем ему уходить? В самом деле, зачем? В высшие учебные заведения уходят, а так — нет. Смыслу нет. Видишь — выхододень? — И он еще раз указал пальцем в отчет.
«Уж не успокоился ли он на этом?» — подумалось мне. И я задал вопрос:
— Думаешь, потолка достигли?
— Да что ты, Николаич! — воскликнул он. — Как мог подумать! — Он развел руками. — Делов непочатый край… Хочешь, скажу тебе самое главное?
— Хочу.
— Так вот. Животноводство-то у нас, кроме овец, кроликов и птицы, пока… бесприбыльно. Полеводством погашаем. Сказал — «потолок»!
— А в чем же дело?
— В себестоимости продукции полеводства, кормов главным образом.
— Вот, — говорю ему, — у Дмитрия Петровича Горина в колхозе «Подгорное» один центнер силоса в прошлом году стоил двадцать копеек в новых деньгах.
— У нас дешевле: восемнадцать копеек. Но и это дорого. Зерно тоже надо делать дешевле. А до потолка — ой-ой сколько!
Иван Трофимович поднял руку и посмотрел вверх так, что было понятно: не видно еще «потолка».
— И что же мешает снижению себестоимости?
При этом вопросе вошел Борис Филиппович Аниканов.
— Вот он нам и поможет разобраться, — сказал Иван Трофимович, хотя по выражению лица было видно, что он и сам знает.
Мы ввели Бориса Филипповича в курс нашего разговора. Он сначала подумал. Этот человек не будет торопиться — не в его характере. С виду он спокоен, с умными, проницательными глазами. Он остался еще все таким же «плотным брюнетом», каким знаю его давно, — с густыми черными бровями и темным цветом лица не только от загара; но густые волосы сильно присыпаны сединой. Ответил он не сразу, зато прямо-таки отрубил мысль. Тихим, спокойным и уверенным голосом сказал:
— При таком планировании и пренебрежении к севообороту трудно снизить себестоимость продукции скоро. А нужно и можно — скоро.
Для меня, признаюсь, было и раньше кое-что непонятно в планировании культур в колхозах, но впервые я услышал о таком особом значении этого вопроса в снижении себестоимости. Я спросил у Бориса Филипповича:
— Ведь в снижении себестоимости продукции главный рычаг — механизация. Не так ли?
— Согласен, — ответил он. — Но есть и другие факторы. Без них и механизацией не достигнешь. Вот, например, у нас в колхозе: был образцовый севооборот, теперь фактически его нет. При неправильном чередовании, помимо снижения урожая, размножаются сорняки. А чередование идет, как бы сказать, по методу «из двух зол выбирай лучшее», то есть «пословица наоборот». Вот так.
— А поподробнее? — допытывался я.
— Валяй начистоту, — поддержал Иван Трофимович.
— Начистоту? — переспросил Борис Филиппович и сел поперек стула, облокотившись на спинку. — Если начистоту, то планирования снизу, как оно должно бы быть, нету. Скажем, в этом году мы могли посеять ячменя только пятьдесят гектаров. Нет, вызвали нас в исполком райсовета, к председателю. Говорят: «Посеете сто двадцать гектаров ячменя». — «Не можем». — «Можете». — «Не можем». — «Можете!» Так ведь и посеяли сто двадцать гектаров. У нас две тысячи восемьсот тридцать гектаров пашни. Из них триста шестьдесят — песков, четыреста пятьдесят — меловых. Кому же лучше знать, что нам сеять в данном году, — председателю райисполкома или нам здесь, на месте? — И он грустно закончил: — А ведь я скрепя сердце должен уродовать севооборот, идти на явное — понимаете, на явное! — снижение урожая, то есть повышаю себестоимость продукции полеводства, а значит, повышаю и себестоимость продукции животноводства… Да так, весь обвяжись механизмами, ничего не добьешься.
Иван Трофимович кивал в знак согласия. Он резюмировал:
— Планировать надо только строго в севообороте. Только так.
Борис Филиппович продолжал:
— А нам каждый год так поправляют планы, что хоть волком вой. То же и с урожайностью: дали мы в 1960 году двести десять центнеров сахарной свеклы с гектара, вкруговую, со всей площади. Казалось бы, ну так и так — что поделаешь: маловато для нашего колхоза. Нет таки вызвали опять. Опять говорят, в райисполкоме же: «Комиссию пошлем, не верим». Едет комиссия. Здравствуйте вам! «Пиши — двести восемьдесят центнеров с гектара…» Или вот по кукурузе: средняя урожайность была двести пятьдесят центнеров с гектара, а райисполком дал в область триста пятьдесят. Дело это, конечно, прошлое, теперь не повторится. Можно бы об этом и не вспоминать. Но о чем это говорит? О недоверии к нам. Зачем так?
Вступил в разговор снова Иван Трофимович:
— Обидно становится, когда тебе не верят ни в планировании, ни в учете урожая. Такое опекунство пора кончать.
— А как бы вы стали планировать, если бы вас посадить в Госплан? — спрашиваю. — Вообразите, что вы оба сидите там и планируете. Ну?
— Это вообразить трудно, — ответил Иван Трофимович. — А подумать можно. Значит, так… Первым делом мне надо иметь план продажи государству — раз. Второе: устанавливаю потребность внутри колхоза и кормовую базу. Третье: определяю оплату колхозникам. Четвертое: устанавливаю среднюю урожайность, но только не завышенную, избави боже. И тогда выяснится пятое: потребные площади посева по культурам в полях севооборота.
— А мы начинаем с последнего — с площадей по культурам: вот вам цифры площадей, а там как бог на душу положит, — сказал Борис Филиппович.
— По-вашему, выходит, мы планируем вверх ногами, с конца, а не с начала. Так, что ли? — недоумеваю я. — Но как же тогда вас понять: сначала вы говорите, что планировать надо только строго по севообороту, а потом, выходит, это самое последнее, пятое?
— Не так, — категорически отверг Иван Трофимович, — Ты дай мне контрольные цифры один раз. Понимаешь: один раз, а не пять раз в год, как это у нас бывает. Вот задача Госплана. И это самое главное, первое. А то ведь, к слову сказать, не только мы, председатели колхозов, получаем многократные планы и дополнения, а и секретари райкомов-то вертятся как белка в колесе, аж жалость берет. Ты только войди в их положение… Да что там! А надо бы так: получаю я план продажи государству — и все! Остальное мы поведем строго в соответствии с севооборотом. Только мне надо верить. Доверять, не опекать. Понимаешь, какая петрушка получается? Мы, колхоз, должны определять площади посева. И это должно быть стабильно, то есть как укладывается в севообороте.
— А вдруг вы не захотите сеять кукурузу? — полушутя спрашиваю у Ивана Трофимовича.
Ответил за него Борис Филиппович:
— Не-ет! Как же так — не захотите? А что без нее делать? У нас сейчас каждый пятый гектар пашни под кукурузой. Структура площадей посева по культурам уже приблизительно определилась. Ну и надо бы вводить срочно севообороты и, может быть, даже наказывать тех, кто сверху или снизу будет нарушать их и расстраивать. В конце концов дело теперь уже не в том, чтобы увеличивать площади под кукурузой у нас, например, а в том, чтобы получать высокие урожаи на тех площадях, какие уже есть, получать дешевый корм и зерно. Кукуруза вошла прочно — ее уже не вытолкать никакими судьбами. Как это так — не захотим? Очень даже захотим и столько захотим, сколько вместит севооборот. Будем и дальше улучшать севообороты. Ведь это не тот колхоз, где в любом месте кол воткни — вырастет яблоня.
— Тут она, собака, и зарыта, — сказал Иван Трофимович, встав из-за стола. Он подытожил: — Снижение себестоимости — в высокой культуре земледелия. А она, культура-то, не может прийти без правильного, четкого севооборота. Тут корень вопроса. Пример: если сеять подсолнух по подсолнуху, то ты хоть в десять раз больше дай машин — ничего не выйдет: «волчок» заест и сорняки задушат.
Он прошелся по комнате и дополнил свою мысль несколькими вопросами:
— Что? И в этом нельзя доверять председателю? И тут надо опекать? И тут надо комиссию присылать из райисполкома? Да полно! Нельзя так.
Он сел и задумался.
Борис Филиппович смотрел в пол и тоже думал.
«Беспокойные сердца у них, неугомонные, требовательные к себе и людям. Вот ведь у них самая высокая оплата выхододня, самая низкая себестоимость кормов в районе, они идут впереди всех вместе с колхозом „Россия“. Казалось бы, что им еще надо? Нет, им надо все. Им надо, чтобы было лучше и лучше, больше и больше, все выше и выше. Им ли не доверить полностью и планирование и культуру земледелия в колхозе! Наверно, им правда обидно. А ведь они хотят больше дать государству и больше дать колхозникам, они умеют это сочетать. В передовых колхозах так оно и бывает: чем больше колхоз продает государству, тем больше по сравнению с другими он оплачивает труд колхозников…» Такие мысли промелькнули в голове, пока я смотрел минуты две на задумавшихся собеседников.
— А может быть, оно так и будет — по-вашему, — сказал я.
— Тоже так думаю, — согласился Иван Трофимович. — Иначе ничего не придумать.
«У него веры хватит на тысячи людей, которыми он руководит. И знаю, что выхододень он оплатит и в этом году хорошо, — ему верят люди, которыми он руководит. Но… не всегда верили люди, которые руководили им, — думалось мне. — А председателя колхоза пора бы оценивать не только по тому, сколько он дает корма животным и сколько надаивает молока, а еще и по тому, какова оплата выхододня. В отстающих колхозах (они, к сожалению, есть) этот показатель не учитывается, вероятно, потому, что он весьма неутешителен. Об этом надо говорить прямо и открыто и, главное, искать причины „нервного расстройства“ хозяйства, которое рассчитывает только на энтузиазм колхозников да надеется на то, что городские рабочие к концу года будут на подхвате и помогут убрать урожай. Иван Трофимович знает, как этого не допустить. Он идет впереди, но он не спокоен. Он ищет, беспокойно ищет. Ему можно поверить, потому что половина сознательной жизни отдана колхозу. И Борису Филипповичу верю. Хочется, чтобы верили ему и другие. Воспитаннику Тимирязевской академии, отдавшему колхозу лучшие годы жизни, нельзя не верить».
Так я думал в тот час. Так я думаю и теперь.
…Мы крепко, по-дружески, пожали друг другу руки.
Дорога звала.
7. Маленькая экскурсия
И снова в путь. Снова поля, поля и поля. Изредка, у лесной полосы или в лощинке, поближе к роднику, увижу притаившуюся тракторную будку, а вокруг нее множество разных машин и орудий. И я заезжаю, встречаюсь с друзьями, знакомыми. И многое узнаю из того, чего не знал: так быстро движется жизнь и так велики изменения за последние годы.
Побывал и у своего давнего коллеги, агронома М. М. Котлярова, председателя колхоза «Первое мая», где изменения в поле меня поразили. С удовольствием побыл в тракторном отряде совхоза «Победа», где бригадиром давний мой товарищ по труду в поле Н. С. Устьянов, который, кажется, умер бы, если его заставить просидеть без дела дня три. Встречался со многими трактористами и колхозниками. Все это люди, к кому лежит мое сердце, о ком всегда вспоминаю с благодарностью за их каждодневный почетный и великий труд, о ком надо — очень надо! — писать обязательно. Пусть не посетуют на меня за то, что напишу не сразу…
Тетради полны записей. Сердце полно радости оттого, что проехал по старым местам и незаметно для себя протянул нить из прошлого колхозов к настоящему, оттого, что мы уже научились делать большие урожаи, оттого, что люди уже не те, что были, — они стали лучше, внутренне красивее и внешне бодрее.
У меня было хорошо на душе. Нет, не утерпел! Заскочил еще раз на часок-другой в колхоз «Россия». Вместе с Николаем Андреевичем Бояркиным и Василием Викторовичем Жидковым мы совершили на автомобиле маленькую экскурсию… в прошлое: поехали на то место, где было когда-то имение Н. В. Станкевича. Оно расположено в десятке километров от Ольшана, на границе Воронежской и Белгородской областей.
Еще сохранилось несколько деревьев от бывшего сада помещика, за ними никто не ухаживает, они доживают век уже корявые и причудливо неприглядные — последняя память о прошлом. Развалины древней церквушки, построенной отцом философа В. И. Станкевичем в 1839 году, поросли чертополохом. Мы стояли на маленьком пятачке старой России и смотрели вниз, на луг, чуть задернутый дымкой дали.
Василий Викторович сказал в раздумье:
— Вот на том лугу, наверно, Алексей Васильевич Кольцов и читал мужикам стихи.
— Почему так думаешь? — спросил Николай Андреевич.
— А как же? Ведь он гнал гурт скота. Значит, остановился на ночь, на выпас… А вечером и читал.
— Это он его позвал с луга в помещичий дом? Вот сюда? — Николай Андреевич показал на то место, где был когда-то дом.
— Должно быть, так…
— Во всем Ольшане было двадцать человек грамотных, — проговорил, казалось, без всякой связи Николай Андреевич. — Книжечка такая есть у нас древняя, ее какой-то псаломщик писал — там написано: грамотных двадцать человек… Подумать только!
Разве нам надо было много слов, чтобы понять друг друга!
Разве ж мог иметь в мыслях помещик, хотя бы и такой талантливый и ищущий истины, как Н. В. Станкевич, что вот здесь будут так стоять эти два «мужика», два потомка тех, кто защищал Родину от набегов врага и чьи внуки и правнуки, преклонив колена в помещичьей церквушке, просили бога, чтобы он дал хлеба. Разве ж мог он подумать, что мужики будут управлять всеми окрестными землями как хозяева, что они преобразят землю и… самих себя.
Но это свершилось. Свершилось что-то необыкновенное, великое, чего до сих пор многие там, на Западе, не могут понять. Даже мы сами, прошедшие трудный путь к новому, не всегда как следует оцениваем то, что свершилось в нашей жизни и что сталось с человеком.
Так мы и думали, стоя все рядом.
Через несколько минут мы покинули это место. А еще через некоторое время мы уже въехали в могучую, веселую, густую и радостную озимую пшеницу; потом скрыла от нас горизонт кукуруза. Мы приехали с маленького пятачка старой России в новую Россию — в колхоз «Россия».
И мне стало спокойнее на душе.
Но на трудном подъеме все равно будут возникать вопросы «почему» и «как надо лучше». Их надо решать возможно быстрее. Когда дорога идет в гору, не надо брать с собой ничего лишнего.
Мы разговаривали об этом как друзья и расстались друзьями.
…И вот я снова в пути. Путь продолжается. Дорога зовет. Дорога идет в гору.
Июль — август 1961 года.