Отец на это ничего не отвечает, — он улыбается, смотрит с каким-то особенным вниманием поверх Юркиной головы в угол, где точно лев с седою гривой висит мудрый Маркс, и левой рукой треплет Кадета — серую дворняжку, допущенную в комнаты за прежние заслуги в Красной Армии.
У Кадета пробито правое ухо, уничтожен при помощи кипятка когда-то пушистый хвост, а все собачье лукавство вселилось в левое око, ввиду совершенного отсутствия в надлежащем месте правого глаза.
Кадет любит вспоминать эпоху гражданской войны, но, не имея природных данных передать свои впечатления и воспоминания общепринятым способом, Кадет имеет привычку вспоминать прошлое изумительно тонким визгом.
Подобные собачьи излияния отец называет:
— Мемуары[1] Кадета.
И, представьте, какая-то облезлая собака с откушенным хвостом и всяческими недостатками имеет собственные мемуары о великих боях, а он — Юрка — даже во сне ничего такого не видел.
Ну, уж большей обиды для своего пионерского сердца Юрка никак не мог представить, а потому ходил по дому с сильно потревоженной душой.
Порою покой Юрки мутила завлекательная книга «Красные дьяволята», в которой описывались удивительные приключения двух подростков, геройски сражавшихся с врагами рабочих.
После чтения «Красных дьяволят» Юрка с мрачной решимостью спускался во двор и открывал партизанские действия против Жоржиков и Сержей — сыновей торговцев, считая их — на законных основаниях — злейшей белогвардейщиной.
Он загонял их за мусорный ящик и молча бил «контрреволюцию» по носу, пока из ноздрей не показывалась густая краска, а совершив правосудие, исчезал с быстротой партизанского отряда.
Временами Юркина душа просила великого исхода. В эти дни он собирал войска, разбивал их на красных и белых и открывал во дворе самые решительные сражения, покрывая неувядаемой славой оружие красных «героев».
Правда, «белые» упорно не хотели признавать себя белыми, но это им помогало очень мало — Юрка истреблял «белых» беспощадно, не считаясь с дипломатическими увертками «врагов», истреблял так ревностно, что после сражений на поле битвы оставались только раненые и побитые; брать в плен Юрка считал ниже своего достоинства.
Выбранный общим собранием «славных буденновцев» на должность командарма всеми вооруженными силами жилкоопа «Надежда», Юрка, присвоив себе фамилию — Юрий Железняк, командовал всеми партизанскими силами двора с присущей Юрке доблестью и в битвах не щадил своего носа и жизни.
Были и огорчения у Юрия Железняка.
— Ну сами подумайте, разве не станет больно на душе, когда самые «настоящие белые» — Жоржики и Сержи отказываются принимать участие в великих сражениях классов?
Жоржики и Сержи очень хорошо знали, как пахнет порох, а потому исчезали со двора задолго до открытия военных действий.
А жаль! Это были бы самые добросовестные белые.
Отказываясь от открытых действий, они вели против Юрки самую гнусную агитацию, подрывая его авторитет, как командарма, на каждом шагу.
— Юрка, дрянная фигурка! — кричали они, подпрыгивая на одной ножке и показывая командарму чрезвычайно оскорбительный язык.
А так как Юрка обладал революционной и смелой душой, то он не мог спокойно отнестись к этому проявлению «контрреволюции» и искоренял зло самым добросовестным образом.
Однажды, во время последнего и решительного боя под лестницей, Юрка почувствовал, как чьи-то сильные руки подняли его и понесли вверх по лестнице. Оглянувшись, он увидел добродушное лицо отца и глаза, полные укоризны и упрека:
— Э, парень, так нельзя… Где ж это видано, чтобы сознательный пионер занимался дракой… Ишь, гусь какой…
Юрка здорово-таки сконфузился, но все-таки попытался сохранить чистоту своих позиций дипломатической фразой:
— Да-а… А если они нэпы, так, по-твоему выходит, их нельзя истреблять?..
— Чудак ты! — улыбнулся отец. — Однако не смей больше драться… Нехорошо так…
Юрка нахмурился и, взглянув на своего малосознательного отца, буркнул недовольно:
— Ладно!..
В комнатах летом невыносимо скучно.
Солнце целыми днями лежит ленивыми, дымящимися полосами на белом полу и переливается пыльной радугой.
От солнца пол становится горячим, и в комнатах к полудню густо, качается духота.
Мать с утра бренчит на кухне посудой и нехотя поругивается с бабушкой, а перед скучающими глазами Юрки бьется о стекло глупая муха и наполняет комнату противным жужжаньем.
Юрке она ужасно надоела; он берет муху двумя пальцами и кидает с удовлетворением в серебристые сети паука.
— Пусть паучок подкормится, — беззвучно шепчет Юрка и чувствует, что мухи ему совсем не жалко, а вот — ни столечко…
Не считая вполне удобным для себя присутствовать у паука на завтраке без приглашения, Юрка тихонько качает головой, отходит к окну и задумывается…
Ну, вот — удивительно, как странно устроена жизнь. Взять хотя бы Юрку к примеру: активист, стопроцентный общественник, не любитель сидеть сложа руки и самый что ни на есть пионер из пионеров, вынужден капитулировать перед летним бездельем и задавать себе тоскливые вопросы:
— Что делать?.. Куда б пойти?.. Что бы это устроить?..
Ах, как скучно Юрке!.. Ах, как скучно…
А главное — и дома нечего делать.
Портреты царской семьи, что хранит у себя бабушка в сундуке, — давно уже замазаны мучным клейстером, косточки «ерусалимских великомучеников» заменены двумя костями неизвестного барана, и за старенькой ризой вместо иконы чудотворного Николы давным-давно красуется портрет славного казака — Кузьмы Крючкова.
Когда бабушка бьет земные поклоны перед «святителем» Крючковым, Юрка осторожно просовывает в дверную щель свой пионерский нос и с любопытством следит за бабушкой и за Крючковым, и Юрке кажется, что Кузьма дергает разудало усом и подмигивает бабушке поочередно то одним, то другим казацким глазом.
Перед обедом Юрка решает смастерить книжную полку и, не откладывая решения в долгий ящик, приносит из кухни топор, из сарая доски, а с чердака длинные и невероятно ржавые гвозди.
Шум юркинских работ привлекает не в меру любопытную бабушку в комнату, где тотчас же разряжается атмосфера и воздух наливается бабушкиным гневом.
— Фу ты, неугомонный, — сердится бабушка, — ну, и чего это ты новое баловство в комнате придумал?.. Чего, спрашивается?.. Сор разводить по комнате?..
А Юрка улыбается презрительно:
— Вообще вы, товарищ бабушка, зря волнуетесь… Мне нужна книжная полка, вот я и делаю…
— Выкину! Все равно выкину, — угрожает бабушка, — не допущу сору в доме!.. Слышишь, ты?
— Эх, бабушка, товарищ бабушка, — качает Юрка укоризненно головой, — совсем вы, как погляжу я, — отсталый элемент… Жаль мне вас, очень жаль, но…
— Я вот тебе покажу, как старших себя элементом называть, — ворчит бабушка, — погоди, придет отец-то, он тебе вспорет твой элемент… будешь ты бабушку ругать…
— Отсталая вы женщина, — отмахивается Юрка, — здесь, можно сказать, человек целый день трудится над хозяйственным строительством, а вы такую бюрократию разводите!
Вечером отец подсаживается к Юрке и справляется озабоченно:
— Как дела-то у тебя?
Юрка жмет плечами:
— Ясно, что хорошо… Полочку вот делаю!
— Гм… А без полочки нельзя обойтись?
— Как же это без полочки? — удивляется Юрка. — А книги-то куда же класть?
Отец думает, кряхтит, морщит лоб и со вздохом произносит:
— А может, купим готовую?
— Не надо, — отмахивается Юрка, — я сам — своею собственной рукой устрою…
— Ну, ну, — встает отец, — делай как знаешь… Бабушка там что-то на тебя жалуется! Ты смотри, Юрка… Все-таки, как-никак, а старуха она…
Юрка досадливо морщит лоб:
— Уж очень несознательная она; совсем отсталое поколение!
— Ну, ну, — смеется отец, — а как ты ругал ее?
— Да я ее и не ругал вовсе… Я сказал, что она есть отсталый элемент; а если она не хочет быть несознательной, пусть запишется в женотдел…
Шел дождь.
Юрка лежал на подоконнике и с большим интересом наблюдал, как лопаются водяные пузыри, выскакивающие белыми — выкаченными — глазами мути на поверхности луж.
Интересное занятие, по всем признакам, обещало затянуться на весьма продолжительное время, если бы внимательный Юркин глаз не заприметил у водосточной трубы оборванного малыша, который очень смешно подпрыгивал на своих коротеньких ножках и, выбивая зубами лихорадку, свирепо дул в посиневшие руки, сложенные перед носом в жалкую горсточку.
— Эй, что ты делаешь? — окликнул его Юрка.
Малыш приподнял голову вверх и высунул было до половины свой язык (в виде ответа или по другим причинам — неизвестно), но, очевидно раздумав, тотчас же втянул его обратно и, щелкнув зубами, прохрипел жалобно:
— Мопсом меня звать… Беспризорник я…
— Мопсом? — удивился Юрка. — Разве ты собака, что так зовешься?
— Это — по-уличному так, а в общем — Колькой кличут… Колькой Киселевым… Не слыхал, наверно?.. Да где ж тебе слыхать! Ты мне вот что скажи — по душе только: папиросы, нет ли папироски у тебя? С утра не курил сегодня!..
Юрка удивленно открыл рот и полез пальцем в нос.
— Ты, значит, куришь по-настоящему?.. Такой маленький, да ведь это же вредно… Очень вредно… Ты не кури, слышишь?.. Мальчикам нельзя курить!
— Холодно — вот и курим, — сказал Мопс, — и вообще согревает оно мозгу человеческую, и в грудях от него теплеет, дым-то: горячий он… Наберешь его в грудь и — держишь… Хо-ро-шо!
Мопс щелкнул зубами и деловито осведомился:
— А насчет шамовки? Не имеется случайно? Хлебца там или еще чего?
— Надо у бабушки спросить, — сказал Юрка и, взглянув на Мопса, подмигнул ему левым глазом, — ух, смешная.
— Кто? — поинтересовался Мопс.
— А бабушка… Да ты лезь сюда, — пригласил Юрка Мопса, — давай-ка руку… Гимнастику знаешь?.. Ну?..
Мопс нерешительно подошел к открытому окну, потоптался на месте и, не обращая никакого внимания на протянутую руку Юркиной помощи, погрузился в глубокое размышление.