Вечером он говорит, что в Н. его, якобы, хотели отравить инъекцией морфия, затем поправляет себя: возможно, это сделали для того, чтобы успокоить его. В клинике он также чувствовал вонь, идущую от еды. Временами он предполагал, что министерство, которое отказалось вернуть ему его экзаменационную работу, хочет при помощи психиатрической больницы убрать его.
С каждым днем состояние больного улучшалось. Он еще слышал в саду дразнящие голоса, «но он не обращал на них внимания». По прошествии еще 10 дней он полностью пришел в порядок, он в полном рассудке и контактен. Вначале он говорил, что старается сам справиться с этим, что иногда ему не удается, правда, на короткое время, строго разделять фантазии и действительность. На вопрос о психологическом содержании того, что он видит, он хочет отделаться шуткой, теперь же он готов дать детальные сведения, и это состояние считает несомненно болезненным.
Его брат, который посетил его (27 мая), находит его состояние таким хорошим, каким он его уже не видел в течение последних Двух лет. С прогулки со своим братом он не вернулся, а поехал на свою родину. На следующий день он, усталый и несколько депри-мированный, снова приехал в клинику. И началось детальное исследование, которое затем ляжет в основу описания его переживаний.
История жизни, рассказанная самим больным
Когда он был ребенком, уроки религии имели для него определенное значение. У него уже были метафизические наклонности, временами он охотно бывал во дворе церкви, имел склонность думать о смерти. Когда ему было 18, он читал Шопенгауэра. Во время учебы в начальных семестрах он слушал лекции Вундта, не очень-то понимая его, читал Eukin, читал Ницше. Философию он изучал параллельно с юриспруденцией.
Шесть лет назад он внезапно, посреди семестра, приехал из Мюнхена домой, чтобы поговорить с родителями: он хотел поменять профессию, заниматься философией, у него было отвращение к юриспруденции. В то время он был «нервозен, как и любой при внутреннем перевороте». Свои действия он воспринимал как проявление своей собственной воли.
Но через некоторое время он отказался от философии, серьезно занялся юриспруденцией и изучил достаточно, чтобы сдать государственный экзамен, и достаточно для того, чтобы считаться в кругу знакомых очень хорошим юристом.
Четыре года назад он снова обратился к философии, а именно: занялся надолго и исключительно проблемой отношений тела и души. По вопросу: параллелизм или взаимодействие — он изучал 1) Фехнера, Спинозу; 2) Буссэ, Ремке, Эббингхауза, Вундта, Пэт-цольда, Авенариуса; 3) Drews Плотина, Платона (в переводе Диде-рикса), Кьеркегора, Бергсона.
Если первоначально он склонялся к параллелизму, то в итоге он пришел к выводу, что с одинаковым правом можно защищать обе теории.
Два с половиной года назад наступил переворот, толчком к которому послужили исследования брата. Он стал изучать Фриза, Апельта, а затем Канта. Постепенно им овладело чувство, что его дарование лежит в области философии, и он пришел к мнению: «Я не могу практически работать юристом прежде, чем для меня все станет ясным в философском отношении».
Полтора года назад, когда он должен был как реферецдар повышать свое образование практически, он больше не мог этого выдержать, обманул определенным образом своих родителей, они считали, что он работает как реферецдар, в то время как он уехал в Мюнхен и посвятил себя исключительно философии. Он посещал семинар по философии, затем оставил его, потому что преподаватель продвигался вперед очень медленно и давал элементарные вещи. Он остался с собой один на один и работал целые дни с невероятной интенсивностью. При этом у него было сознание умения творчески работать и необходимости творчески работать: «Через шесть месяцев
я должен иметь свою систему, иначе пуля в лоб». Таким способом он хотел задним числом оправдаться перед своими родителями и окончательно стать философом. В основном, он изучал сначала Канта, затем Гуссерля, который очень импонировал ему своей проницательностью. Рикерта он находил значительно менее проницательным, расплывчатым и болтливым, а Наторпа совсем отсталым. И наоборот, с большим увлечением читал наряду с Гуссерлем части из Бергмана, Бользано, Брентано.
Уже четыре месяца спустя его интерес ослабел: у Гуссерля, проницательного, он нашел противоречия, но сам он не создал никакой системы. Он стал бояться, что его обман откроется. Никто о нем не знал, это было для него естественно, так как он не хотел быть нечестен по отношению к родителям, говоря другим правду. Поэтому все его знакомые думали, что он работает юристом. И вот он стал замечать намеки знакомых, как ему казалось, на то, что они знают об обмане. Однажды это превратилось в сцену с его другом, который ничего не подозревал и вдруг получил письмо, полное упреков, которое он совершенно не мог понять. И так как, по мнению больного, все «вышло наружу», он скоропалительно уехал, сначала к своему брату, чтобы поговорить с ним, как ему следует разговаривать с родителями.
Брат (по рассказам этого брата) увидел, что он находится в глубокой депрессии. Он был «преувеличенно печален, не проявлял ни малейшей инициативы, у него не было желания даже заниматься философией. Он был совершенно безволен, с ним можно было делать все, что хочешь. Но физического упадка у него не было».
Итак, больной вернулся на родину к своим родителям. Те были, естественно, недовольны. Они издавна настаивали на том, чтобы он выбрал конкретную профессию, и были против философии. Теперь он регулярно работал в районном управлении и решил вовремя сдать свой последний экзамен по юриспруденции.
Он не читал никакой философской литературы, полностью утратил уверенность в своих силах в области философии, но все же размышлял об интересовавших его проблемах и превратил те склонности, которые у него проявлялись постоянно, в принцип. Он стал последовательным скептиком.
В то время, как в дискуссиях, например, со своим братом, он явно получал удовольствие от своей критической остроты, скептицизм был для него все же не теоретической игрой, а переживаемым страданием. Он уже длительное время чувствовал, что он ничего не может считать окончательно истинным, что он не только в науке, но и в образе жизни и в отношении к искусству не в состоянии выбрать надежную позицию. Поэтому он сомневался во всем и довел свое сомнение при случае до логического конца: я не могу утверждать истину ни одного предложения, даже этого предложения, я не могу утверждать ничего, не имеет смысла разговаривать со мной, я сам совершаю бессмыслицу, если я думаю'для чего-то другого, а не для сиюминутного удовольствия. Его друзья, хотя и находили такую позицию неопровержимой и логичной, считали, однако, что ее реализация возможна только в сумасшедшем доме. При этих словах
больной внезапно вспоминает, где он находится, и смущенно говорит: «Ах, я ведь в сумасшедшем доме».
При объяснении своего скептицизма больной особое внимание уделяет «Диалектике» Канта, особенно тем местам, которые посвящены бесконечной регрессии в каузальности и т.п., а также логическим рассуждениям, образующим где-либо круг.
Он был в отчаянии, он отчаялся в будущем и в жизни. Но это все же была только одна сторона его душевной жизни в это время.
Он больше посвящает себя своим литературным интересам и был возмущен, что его отец такого невысокого мнения о «чтении романов». Он читал много подобных вещей. Теперь он дает следующую оценку поведения своих родственников в то время: они подтрунивали над ним из-за его философии и считали, что он слишком гениален, эксцентричен. Его друг и брат охотно посмеивались над ним, хотя и беззлобно, а любя и с симпатией. В любом случае, по его мнению, они относились к нему «слишком легко». Тогда он пошел работать в правительственное учреждение, как будто бы назло, потому что он считал, что другие думают, что он будет стесняться после неудачи. На работу он ходил регулярно, но к экзамену совершенно не готовился. Так как он слыл хорошим юристом, он думал, что обойдется и без этого, и на экзамен он шел с сознанием: я или получу высшую оценку, или провалюсь.
В то время как больной до сих пор рассказывал мне о своей жизни, не касаясь болезни, он мне уже в значительной степени дал описание первых признаков болезни и самого психоза. Из описания станет ясно, насколько глубоко он осознавал детали и насколько нет.
Больной оживлен, готов дать любую информацию. Он часто быстрым шагом начинает ходить взад и вперед по комнате, старательно представляет себя в пережитых душевных состояниях и описывает их очень наглядно. Он противостоит своему острому психозу интеллектуально своим полным осознанием болезни, и ему самому в определенной степени интересно разгадывать процессы, протекавшие в душе, и найти им точное выражение. При этом он часто борется за точное слово, поправляет себя, отвергает предложенные ему выражения. Создается впечатление, что, хотя он может точно воскресить в памяти прошедшее, адекватное описание при столь высокой самокритичности дается ему с трудом.
Рост эмоционального понимания в последние три года
Примерно три года назад (окончание обучения в университете) он стал постепенно замечать у себя изменения в способности эмоционального понимания. С давних пор у него была потребность как можно больше понять, для этого всегда нужна была предварительная работа мысли. Теперь же понимание начало осуществляться без помощи мысли, намного непосредственнее и интенсивнее. Примерно два года назад (непосредственно перед отъездом в Мюнхен для занятий философией) эта способность к интуитивному пониманию стала снова расти: с февраля 1912 г. (встреча с дамой Икс) было дальнейшее резкое усиление, в апреле (неудача с экзаменом еще один скачок. Он настолько интенсивно понимал других, что, напри-