на прогулку. На курорте был так называемый «день гвоздики». Он посмеялся над кажущимся сумасбродством. Но он думал: «Хорошо, я тоже прикреплю гвоздику»,— и он купил себе одну гвоздику.
В это время его постоянно воодушевляла идея о «золотом» веке. При этом теперь в его сознании всплыло, что сестра, мать и другие родственники были еще живы: «Я должен еще их освободить». В связи с этим ему пришла в голову мысль, что его сестра его отравила. Она сделала это из благородных соображений; когда она увидела что он сошел с ума, а затем он и сам об этом сказал, то она хотела его избавить от этой участи. В дальнейшем протекании психоза он забыл эту и некоторые другие идеи, и никогда больше к ним не возвращался.
Он вернулся в гостиницу. Входя в гостиницу, он услышал, как портье кого-то спросил: «Он все еще творит чудеса?» Тот ответил: «Да, очень большие». Больной звонко рассмеялся. Регистрируя свое имя, в графу «Профессия» он написал: «Выздоравливающий», «Пусть неугодные мне посетители держатся от меня подальше». У него было несколько фривольное настроение, и подобные вещи он совершал сознательно, не имея в мыслях изображать что-то. Вскоре пришел кельнер и спросил, не врач ли он (он написал доктор М). Он ответил отрицательно и посчитал это тоже странным. Он заказал курортную Карту, а затем ему был выдан билет на концерт. Он спросил удивленно, действительно ли ему нужны два билета, курортная карта и билет на концерт. Ему сразу же показалось вероятным, что «дама» будет с ним, поэтому два билета. При этом владелица гостиницы так на него посмотрела, что он заметил ее сомнения в его умственном здоровье.
Итак, больной ужинал. Лица, сидящие вокруг, намекали на него, знали об его экзамене; Он пил свое вино и сидел там тихо и незаметно. После ужина он пошел на концерт в курортный сад. Когда он вошел в ворота, он почувствовал, что музыка имеет к нему некое общее отношение. Как раз в тот момент, когда он входил, дама села. Музыка, которая раньше на него вообще не оказывала никакого воздействия, захватила его, возбудила его до неистовства. Он чувствовал, как тело его сопереживало всеми мышцами, как все чувства, смех и слезы, во всех нюансах находили в его душе отклик. Итак, события развивались следующим образом: когда он, слушая музыку, вышел на террасу курортного сада, то он почувствовал, что он принужден пойти определенной дорогой. Он чувствовал, что он идет по стопам некоего лица. «При этом я чувствовал, что я могу освободиться от этого принуждения. Но я хочу отключить свою волю, хочу сдаться и покориться» (образ ребенка, завернутого в пеленки, всплыл в его сознании). Принуждение становилось сильнее, вдруг он остановился: «Я должен здесь остановиться». Его тело начало в своих движениях ритмически следовать музыке. При этом тело его оставалось полностью свободным; он наблюдал, как люди смеялись над ним, как кто-то на него пристально взглянул, ушел и т. д. Движения тела совершались автоматически, сами собой, и все же он хотел их совершать. Мышцы действовали сами, после того, как он их один раз заставил совершать то, что они делали. И теперь он чувствовал, что он больше уже не может освободиться от принуждения. Ему не надо было следить за своим телом, оно полностью действовало само. Эти ритмические движения сопровождало очень интенсивное переживание. Сначала он чувствовал: дамы еще здесь нет. Затем: теперь она, вероятно, здесь. «Теперь я чувствую: она совершает движения вместе со мной. Находясь примерно в 10 метрах позади меня, повернувшись ко мне спиной, она следовала моему малейшему движению». Он совсем не смотрел на нее и не видел ее, но он знал это точно. Эта напряженнейшая реальность была потрясающа. Чувствам он доверял еще меньше. Это было очевидно, если взять выражение из учения о нормальном убеждении. Он точно знал, это была эта дама. Он знал, что она совершала в точности такие же движения, хотя он никоим образом физически не чувствовал и не воспринимал ее. Даже если нечеткое представление и сопровождало в его сознании присутствие дамы, то, во всяком случае, он представлял себе ее без каких-либо особенностей, в нормальной одежде.
Под конец в музыке выразился буйный мятеж. Он чувствовал, что он сильно охвачен музыкой, а затем музыка и принуждение к движению закончились. Тогда он принял осознанное решение вести себя нормально. С этим намерением он подошел к кельнеру и заказал себе сигару. Но это продолжалось недолго, им снова овладело стремление идти куда-нибудь без особой цели. «Вероятно, я еще мог бы справиться с собой, но вдруг я почувствовал себя бессильным». Он заметил, как он потерял над собой власть, обежал вокруг кельнера, перепрыгнул через балюстраду у террасы и устремился в парк, сознавая: дама, которая только что совершала с ним движения танца, ушла\ я должен следовать за ней; он чувствовал, что он должен пойти туда, где она только что была; в противоречии с этим появилась мысль, что он везде бегает в спешке по тем дорожкам, по которым она ходила сегодня утром; и ему пришла мысль, что ее, вероятно, уже вообще здесь больше нет. В другие моменты он чувствовал, что эта дама является его собственным двойником другого пола.
Когда он бешено мчался по парку, его схватили отдыхающие. Он охотно позволил им это сделать. При это он очень ясно представлял себе ситуацию и на мгновение успокоился. Вскоре он снова почувствовал желание бежать. Он закричал: «Внимание, это снова охватывает меня; держите меня. Недостаточно, недостаточно, еще несколько человек сюда». Приблизительно через полминуты он опять успокоился, и это повторялось еще несколько раз в виде приступов. При этом у него постоянно было чувство, что дама поблизости. Когда мимо проходила незнакомая дама, он вскричал однажды: «Это она; пусть идет к черту!» В этот и в другой раз он точно видел, что это не какая-то определенная дама, но он думал о возможности превращения. Издалека он увидел, как одна дама выходила из экипажа. Ему сразу же стало ясно: это она. Он должен был находиться недалеко от нее. При этом он вовсе не был возбужден сексуально, он всего лишь хотел быть рядом с ней. Он полагает, что смелая манера — почти все люди, замечал он, боялись его,— с которой дама направлялась к нему, импонировала ему и позволяла думать о душевной идентичности «с дамой».
По дороге в больницу «приступы» повторялись много раз. При этом он чувствовал чудовищную силу и чувствовал, как слабы все люди, которые его удерживали. Поэтому он крикнул: «Сейчас я дам вам “силу десятерых мужчин”»,— и увеличил это до миллиардов. Он чувствовал при этом, как его силы заметно уменьшались, и под конец он был совсем утомлен; По пути в больницу он громко проклинал Господа Бога за то, что он дал ему философскую систему (скептицизм): «Я как-нибудь его заставлю уничтожить меня, или он должен дать мне благоразумие».
В больнице он увидел гобелен с восхождением на Голгофу. Он затопал ногами и крикнул: «Я всегда тебя искал; я вечный жид!» Позже ему пришла в голову мысль уйти в монастырь и стать братом
Медардусом (Э. Т. А. Гофман). Но главным образом им владела идея побывать в высшем мире. Он чувствовал себя возвышенно на небесах и, несмотря на это, обреченным чувствовать себя в дальнейшем человеком и смотреть на других как на людей. В то же время он совершенно отчетливо представлял, где он находился, и был препровожден в палату для буйно помешанных. Он вошел туда весело, со словами: «О, это замечательно, тут я не смогу ничего сломать» (была совершенно пустая комната). «И жертвенный алтарь человечества тоже здесь». При этом он стукнул по стоящему в камере клозету в ярости на Господа Бога, на то, что он обременяет наше существование таким количеством грязи, и с чувством, что это правильно, что за это люди таким образом приносят жертву Господу Богу.
Во встретившейся ему случайно медсестре он каждый раз узнавал «даму». В этот раз она имела физическое сходство. Сходство с картиной Леонардо привело его к имени Мона Лиза. В качестве Моны Лизы дама сопровождала его в дальнейшем протекании психоза.
Теперь сменялись не очень связанные между собой многие сферы переживаний: его сознанием овладела мысль, что все неорганическое имеет душу (воспоминания о Фехнере). Раздеваясь, он отбросил свои ботинки, он воспринял это как жестокость; взял ботинки, погладил пол и затем тихо поставил ботинки. Свои брюки он осторожно положил на «жертвенный алтарь».
Лишь в общем виде больной отмечает, что все, что он делал в состоянии психоза, было мотивировано. А часто и вдвойне мотивировано. Существовал чувственный и трансцедентальный мотив. Например, когда он помочился в постель — чувственный, физический порыв в состоянии сна. Трансцедентальный мотив — изъятие всего грязного, что он в себе имел, из сверхчувственного (транс-цедентного) мира. «У меня не было недержания. Я мог бы это удерживать».
Он почувствовал острую потребность проклинать. Его философская система (скептическое отчаяние) имела при этом определяющее значение. Он воскликнул: «Наш Бог, я проклинаю его, мы существуем только потому, что он вел половую жизнь». Рассвирепев от этого, он швырнул в стену пуговицу и галстук, на мгновение болезненно почувствовал нарушение неорганической жизни души, но затем ясно понял для себя: «Стоп, я Бог, я его убил. Я не должен так себя вести». Бросая пуговицу, он думал: «Должен раздасться шум». При этом он слышал музыку, звучавшую в курортном парке, думал о «Зигфриде» и «ему казалось, что в действительности повторяется романтическое», он слышал, как вдут германцы, и некоторое время жил в этой сфере. Он «чувствовал, что теперь везде в мире романтические истории происходили в новой форме». Господствующее положение снова заняла сфера переживаний «золотого» века. Он думал: «Если бы Бог не грешил, то не было бы бедствий». За это
новый бог (он) должен сам себя проклясть, он должен