необычно, что он опять стал беспокоиться за свою безопасность. Его картины в рамах, висевшие на стене, стали «подпрыгивать». В соседней комнате и в ванной, вероятно, были люди, которые все это осуществляли. Из-за «страха за собственную шкуру» он в этот вечер не ходил в туалет, потому что там, он был уверен, «что-то» происходило, поэтому он мочился в носовые платки и клал их на окно, чтобы они не пахли. Он поставил перед дверью стул, чтобы быстрее услышать, если к нему захотят вломиться. В поисках причины всех этих явлений он вынул все из шкафов, снял картины. Шумы на улице были необыкновенно сильными. Он слышал стук в дверь. Ночью он спал мало. В конечном итоге ему до всего остального уже не было дела. На следующее утро он не стал одеваться, а опять разбросал в поисках причины происходящего все вещи по комнате. Затем пришли Р. и еще один друг, и вскоре его увезли на машине. Он даже сам удивился, как смело он боролся против четырех мужчин. От природы он вовсе не смелый.
Его провели в большие ворота. Затем, по-видимому, его усыпили. Когда он очнулся, то кто-то занимался его половыми органами: это было чувство, которое нельзя описать, как будто бушевал электрический вихрь. Некая сила удерживала его на кровати. Но самая сильная боль пришла позднее: сквозь нос ему просунули резиновую трубку (вероятно, искусственное питание). Он чувствовал себя, как в средневековой камере пыток. Часто у него так кружилась голова, что все вокруг крутилось. Его позвоночник был как будто из резины. Его завернули, положили в ванну, по его словам, также били. Его ужасное волнение отступало, когда он пел. Еще он, кажется, кричал: убейте меня. В этой ситуации это было бы самым лучшим.
О дальнейшем развитии событий он пишет: «Я чувствовал себя душевно и физически больным. Меня часто спрашивали, женат ли я, и хотели убедить меня в том, что в Париже у меня, якобы, есть ребенок, и это повторялось так часто, что временами, несмотря на сильные болиг которые мне причиняли, я принимал все это за грубую мистификацию и комедию. День, когда меня отпустили из «госпиталя», я не могу назвать, потому что мне его как таковой не сообщили. Какой-то чиновник провел меня через различные бюро, затем в открытой машине меня привезли на пирс и посадили на пароход Северогерманской компании Ллоцд С. В день прибытия в Бремерхафен один мужчина сопроводил меня к дрожкам и доставил в здание, которое, как я понял по щитам «Распоряжения, или соответственно, предписания», было полицейской тюрьмой Бремер-хафена. Я дал господину тюремному надзирателю все желаемые сведения... мы поехали в Гейдельберг. Я был под впечатлением, что
дело в том безобразии, которое со мной сотворили и которое по возвращении на мою родину несколько прояснится, я был в хорошем настроении и пытался после столь долгого тяжелого времени, которое мне пришлось пережить, развлечь себя различными забавами и, одновременно размышляя обо всем, что я перенес, найти ту отправную точку, причину, по которой меня схватили 28 сентября 1907 г. в Нью-Йорке. В любом случае господа доктора из-за такого моего поведения в начале сошли с ума от моего душевного состояния, но я могу заверить, что я чувствовал себя как душевно, так и физически нормально, здоровым и сильным, как тогда, так и сейчас... Я знаю, что незнание своего положения сделало меня виновным в некоторых промахах, но я прошу их не замечать».
Из последних замечаний ясно, что больной почти полностью не осознает, что был болен. Он в полном рассудке, строит разумные планы на будущее, стремится работать, размышляет по поводу предстоящих армейских занятий, дает в высшей степени находчивые и умные ответы, во все* отношениях ведет себя нормально, одним словом, он здоров, за исключением одного пункта: он не осознает, что был душевно болен. Все, что он творил, было лишь забавами и шутками. За свои галлюцинации он крепко держится, как за действительно происшедшее, хотя все это остается для него загадкой. «Я должен был бы считать себя сумасшедшим, если все это было только в моем воображении». Он не сомневается, что картинки в его комнате были на самом деле, что живая собака на улице несколько минут двигалась, как будто это была заводная резиновая игрушка, а затем снова ожила и побежала дальше. Свои объяснения по отношению к элементарным пережитым событиям он выдвигает как простые предположения. Он критически различает то, что было фактически, и объяснение. И удовлетворяющего его объяснения он не находит. Предположение, что в этом замешан Р., для него всего лишь подозрение. Поэтому примененные к нему насильственные меры и другие события того времени остаются для него загадкой. В этом состоянии больной был выписан. Несколько месяцев спустя его брат сообщил, что больной сначала не хотел верить в свою болезнь, но позднее он все осознал. С самого начала он превосходно работал в магазине брата, затем поступил в большую коммерческую фирму, где ранее учился, и, по его словам, поедет в один крупный город на работу в качестве директора филиала. Там он уже живет 4 года. Мы не имели сведений о его повторных заболеваниях. В 1912 г. он застраховал жизнь. По данным страховой компании, он успешно работает в своей фирме.
б) Если бредовая интерпретация значений играла существенную роль только в начале острого психоза, то основное содержание переживаемых во время острого психоза событий было представлено у больного в виде единиц сознания, которые, по-видимому, образуют форму для основной массы содержаний, и на которых, дополнив их галлюцинациями (голоса, шумы и т. д.), строится психотическое переживание.
Единица сознания как невидимое реальное присутствие содержания описана Ахом в «Нормативное психологии». Такие полностью невоспринимаемые единицы сознания создавали у больного, например, содержание внеземных вселенских событий. В какой степени их, впрочем, могут дополнять воспринимаемые элементы, трудно судить. Больной не мог дать об этом ясной информации. Вероятно, не будет ошибочным предположить, что существуют феноменологические переходы от абсолютно чистых единиц сознаний к конкретным представлениям, а оттуда к псевдогаллюцинациям.
Единицы сознания больного существенно отличаются от обычных тем, что они даны больному без его воли, как внешние события, а не как зависящие от направления мыслей, лишь субъективные содержания. В этом плане патологические элементарные единицы сознания соотносятся с нормальными так же, как псевдогаллюцинации с представлениями. Патологические элементарные единицы сознания мы можем разделить на две группы: достоверные единицы сознания и бредовые единицы сознания. Первые создают у больного в убедительной форме не через восприятие чего-либо реально существующего, которое при случае могло бы восприниматься органами чувств. Бредовые единицы сознания создают убедительным образом существование, реальность пространственно отдаленных или непространственных процессов, которые невозможно воспринимать органами чувств. Примером имеющих воплощение единиц сознания является дама, которая за его спиной выполняет вместе с ним все его движения. Он знает это точно, непосредственно, хотя он ее не видит. В виде ложных бредовых единиц сознания выступают земные и неземные процессы. В отдельном случае очень трудно разграничить во время богатых переживаний кульминации психоза отдельные содержания относительно вида, в котором они предстают.
Непосредственное убеждение в действительном существовании данных ему невоспринимаемьгх содержаний больной постоянно подчеркивает. То, что это была действительность, для него «просто очевидно». «Я видел то, что происходило снаружи, непосредственно, и этому все время соответствовали подрагивания в теле». «Очевидность того, что я чувствую, самая высшая, какая только бывает. Если бы я даже видел абсолютно
противоположное, это бы ничего не изменило. Все время было чувство: это так, нет ни малейшего сомнения». На малое значение чувственно воспринимаемой репрезентации больной мне указывал многократно. Непосредственное убеждение, существовавшее во время видений, могло быть затем, как это видно из истории больного, подвергнуто сомнению так же, как это бывает, когда мы после восприятия думаем, было ли его содержание действительным.
Из всей цепочки пережитых больным событий мы хотели бы выделить одно, как представляющее интерес. После драматических вселенских переживаний у больного было чувство, что сохранилось только пространство его палаты. Остальное пространство не существовало, и наступил «золотой» век. Теперь он хотел осуществить самое мощное действие. Это пространство не имеет права существовать. Он приказал: «Пространство, исчезни!» Но ничего не произошло. У него не было нужной силы. Такое переживание представляется типичным. В богатых по содержанию психозах события развиваются по нарастающей. У больного чудовищная сила, он видит действие за действием в психотической реализации и достигает кульминационного момента: он хочет умереть, реальный мир должен исчезнуть и тому подобное. Но тут он должен потерпеть неудачу. В сознании временами наступает некое изменение, отрезвление, передышка, затем переживание начинается снова. Чтобы точно охарактеризовать это переживание катастрофы несостоятельности, приведем для сравнения пример из другого случая:
Больной, капельмейстер Байнманн (классическая Dementia praecox сначала в параноидальной, затем в кататонической форме) написал собственную историю своей болезни, в частности, о влиянии аппаратов. Мы находимся в том месте описания, где он думает, что должен умереть, обрести вечный покой. Он испытывал чувство потрясающей радости. «Моя радость, что я попаду на небо, становилась все сильнее, ах, и радость, я увижу Эмми (умершая сестра), ах, Эмми... Потом я крикнул довольно громким голосом: итак, прощай, милое моему сердцу искусство и... ну... пора, я досчитаю до трех и давай... раз... два... три... Подожди только, на, давай. Итак, ...1, 2, 3, давай!!! Но ничего не произошло, а аппарат защелкнулся и вернул мне мое