Игра продолжалась и далее. Но постепенно даже самые невнимательные из зрителей начали понимать: происходит что-то неладное. Во-первых, уже с середины первого тайма полностью прекратились грубости, подножки и толчки. А так как футболисту порой трудно избежать резких движений, то темп игры постепенно спал, игроки старались не приближаться друг к другу, а если и приближались, то лишь затем, чтобы пожать руку или похлопать по плечу, а то и пригласить в гости на чашку чая. Удары по воротам также почти прекратились. Если кому-то удавалось добраться до штрафной площадки противника, несмотря на явное нежелание это делать, то он обязательно бил таким образом, чтобы в ворота не попасть либо подкатить мяч к рукам вратаря. В какой-то степени матч начал напоминать пресловутую встречу команд Австрии и ФРГ на первенстве мира в Испании в 1982 году, когда обе команды, к разочарованию многомиллионной телевизионной аудитории, демонстрировали игру, целью которой было не забить ничего лишнего, так как иначе Австрия не попадала в финал.
Зрители на гуслярском стадионе заподозрили команды в сговоре. И свистом выражали неодобрение этому сговору. Хотя в этом таилась загадка. Ведь в случае ничьей ни одна из команд не попадала во вторую лигу. А вместо них проходила вологодская команда.
В перерыве между таймами оба тренера устроили своим игрокам суровый разнос. Они требовали активности, волевого настроя и желания победить любой ценой. Игроки были задумчивы. Они не спорили с тренерами, но думали в этот момент о своих соперниках, понимая, что именно они самые близкие им, самые родные люди.
Так что после перерыва игра продолжалась в еще более медленном, куртуазном темпе. И неизвестно, чем бы все кончилось, если бы оба тренера не решили в середине второго тайма заменить своих нападающих. Вместо Ниткина вышел на поле Полянкин, а вместо Судковского – Швец. И тут произошло нечто совершенно невообразимое. Ведь ни Полянкин, ни Швец пилюли не употребляли и настоящих добрых чувств к противникам не испытывали. Поэтому Швец, подхватив мяч, кинулся к воротам противника, а Полянкин – за отсутствием других желающих – навстречу Швецу. Встретились они где-то в центре поля, и так как оба стремились отличиться, то Швец оттолкнул Полянкина, а Полянкин подставил ножку Швецу. Оба упали и, рассерженные, кинулись друг к другу.
В этот момент, прежде даже, чем успел среагировать судья, Ефимов Сергей решительным жестом остановил Полянкина – своего Полянкина – и сказал:
– Полянкин, нашей команде за тебя стыдно.
В тот же момент вратарь «Метеора» выбежал к Швецу и сказал ему:
– Швец, ты грубишь.
Швец и Полянкин ничего не поняли. Они пытались оправдать свои действия интересами родных команд, но чем больше они горячились, тем резче выговаривали им свои же товарищи. И это понятно: ведь не мог же игрок «Метеора», полный сочувствия и понимания по отношению ко всем футболистам «Лесообработчика», поднять голос за Полянкина. И наоборот.
Тут уже не помог и судья. Несмотря на его возражения, команда «Лесообработчика» вывела с поля сопротивлявшегося Полянкина, а команда «Метеора» удалила Швеца.
Но когда команды вернулись на поле – а стадион, надо сказать, в полном обалдении замолк, – они уже поняли, что сам принцип футбола ложен. Он направлен на то, чтобы выиграть у хороших людей, то есть доставить им неудовольствие. А этого допустить было нельзя. Так что игроки встали в круг посреди поля и стали аккуратно пасовать мяч друг другу, отрабатывая технические приемы.
Вот тогда-то Корнелий Удалов обернулся к своему соседу профессору Минцу и строго спросил:
– Вы чего им давали, Лев Христофорович?
– Средство против грубости, – честно признался Минц. – Но я не предполагал, что оно настолько эффективно.
И Минц шепотом рассказал о принципе действия пилюль.
Тогда Удалов поднялся со своего места и сказал профессору:
– Пойдем отсюда.
И в самом деле, игра фактически кончилась. Ни судья, ни тренеры не могли заставить футболистов нападать на своих соперников. Вот-вот под неумолчный свист трибун встреча будет прервана.
Удалов вывел несколько растерянного Минца со стадиона, и когда они уже были в парке, прервал молчание вопросом:
– Запасные пилюли остались?
– Штук десять, – сказал Лев Христофорович.
– Давайте сюда. Не бойтесь, не выброшу.
– А зачем вам?
– Покажу, где и как их надо было использовать. Наивный вы человек.
Держа на ладони таблетки, Удалов вошел в гастроном.
В магазине шла обычная, даже не самая насыщенная жизнь. Кассирша вяло спорила с пожилой покупательницей, а очередь более или менее покорно ожидала исхода этого спора. Одна из продавщиц гляделась в зеркальце, другая выясняла отношения с рабочим, который только что принес ящик с крупой. Остальных продавщиц не было видно, зато в магазине был слышен ропот покупателей.
– Сюда, – сказал Удалов, проходя за прилавок.
– Зачем, – попробовал возразить Минц. – Туда же не положено.
– Нам положено, – ответил Удалов, открывая дверь в кабинетик директорши. – Мы комиссия!
Ванда Казимировна оторвалась от ведомостей и обернула к посетителям полное суровое лицо.
– Здравствуй, Ванда, – сказал Удалов быстро.
– Чего нужно?
– Ничего, – ответил Удалов. – Надвигается грипп. Новая разновидность. Мозамбикский.
Он обернулся к Льву Христофоровичу, и тот покорно кивнул.
– Вот наш профессор получил из-за рубежа профилактические пилюли. Большой дефицит. Я ему и говорю – в первую очередь надо обслужить торговлю. Если свалитесь от гриппа, кто будет нас кормить и поить?
– Дефицит, говоришь? – с некоторым недоверием сказала Ванда Казимировна, которая не всегда доверяла ближним.
– Вот. – Удалов осторожно высыпал пилюли на чистый лист бумаги. – По одной на душу. Не больше. Вызывай персонал.
Ванда Казимировна сдалась и вызвала персонал, который, узнав, что выдают дефицитную профилактику, быстро выстроился в очередь, не обращая внимания на нетерпеливый гул торгового зала.
Сама Ванда Казимировна тоже приняла пилюлю.
– Если что надо, – сказала она, и взгляд ее начал смягчаться, – вы заходите. Прямо ко мне.
Но тут начала совершаться странная метаморфоза с ее подчиненными.
– Зачем же, – сказала продавщица из молочного отдела. – Я тоже всегда готова. Вы уж лучше не отвлекайте Ванду от ее дел. Занятая она, трудно ей, ревизия на носу.
– Девочки! – вдруг воскликнула кассирша. – И чего же мы здесь стоим, прохлаждаемся! Там же люди ждут! Неужели мы будем их заставлять маяться, а сами будем здесь прохлаждаться?
Продавщицы даже застонали от стыда и, сшибая друг друга, бросились к выходу в торговый зал.
Минц и Удалов, чтобы избавиться от изъявления благодарности со стороны Ванды Казимировны, поспешили за продавщицами.
Зал сиял улыбками.
В зале воцарялась атмосфера взаимного расположения.
Минц и Удалов вышли из магазина.
– Понял? – спросил Удалов.
– Понял, – тихо улыбнулся великий изобретатель.
– Пошли домой, надо Ксению в магазин послать. Пускай порадуется.
ХАРИЗМА
Спустившись к своему соседу Льву Христофоровичу, Удалов увидел, что на стене, напротив двери, висит нечто новенькое: портрет молодой женщины с крупными, резкими чертами лица, белозубой улыбкой, слишком большими глазами и заостренным носом.
– Нравится? – спросил Лев Христофорович, перехватив взгляд Удалова.
– Нет, – честно признался Удалов.
Удалов, конечно, рисковал. Молодая женщина могла оказаться заморской пассией профессора Минца или, того хуже, его кузиной, живущей в Израиле. Но как можно сказать о женщине лестно, если она тебе не показалась?
– Мне тоже не нравится, – ответил Минц, чем снял с Удалова напряжение. – Мне даже странно, что результат оказался именно таким. Я ждал иного. Ты чего пришел?
– Ах да! – Удалов не сразу вспомнил о цели своего визита. – Скотч у меня кончился, а котенок библиотечную книжку порвал.
Минц достал с полки катушку скотча и продолжал развивать свою мысль:
– Коллективное творчество опасно тем, что за основу свою берет идею отрицания.
– Что за портрет? – спросил Удалов.
– Я и говорю, – продолжал Минц. – Принцип, положенный в основу, неверен.
– Ну скажи, не томи!
– Ничего интересного, хотя предмет для размышлений, – ответил Лев Христофорович. – Журнальчик «TV парк» предложил читателям составить идеальный образ телевизионной ведущей, взяв у нескольких, наиболее популярных, самую привлекательную часть лица. Вот и стали читатели присылать порезанные фотографии, изображения лбов и носов, лица, склеенные из кусочков, или просто перечисления любимых черт любимых лиц.
Шестьсот семьдесят восемь писем просмотрели сотрудники редакции и собрали лицо, сочетающее в себе лоб Петковой, нос Митковой, подбородок Котковой, уши Ветковой и так далее.
Вот и получилось.
– Уродство получилось! – тверже, чем прежде, заявил Удалов.
– Не скажи, – ответил Минц. – Ты пугаешься, а поглядываешь в ту сторону. Я ведь не просто вырезку из журнала к стене прикнопил, а изучаю реакцию населения на это странное и вроде бы непривлекательное лицо. Грубин на эту дикторшу шесть раз поглядел, ты уже четыре, даже старик Ложкин в его восемьдесят с лишним три раза взор поднял. Эта же статистика касается женщин. Тоже смотрят.
Удалов не согласился, но, когда выходил из комнаты, непроизвольно оглянулся, встретился взглядом с синтетическим портретом, чуть было не сплюнул, настолько неприятной показалась ему эта женщина, и ушел домой. Ночью он просыпался раза четыре. Потому что эта женщина являлась к нему во сне, нашептывала совершенно неприличные для его возраста предложения, и Удалов совершенно неожиданно на них соглашался. Просыпался и обнаруживал, что спит с Ксенией, а не с портретом.
Утром, прогнав сны, Удалов посмеялся над собственной старческой дуростью, пошел в стройконтору, а по дороге купил в киоске номер «TV парка» с портретом той самой отвратительной женщины.