Бодуэн же, находясь в Иерусалиме, вкушал от первых плодов своего мученичества, и виной тому была его мать. Но узнали мы о том лишь по возвращении, после того, как Жанна в мельчайших подробностях рассказала нам о случившемся. При дворе в Монт-Руаяле она не имела никакой определенной должности. Все места при вдовствующей королеве и принцессах Изабелле и Сибилле были уже заняты. Она была свободна в выборе своего времяпрепровождения и вела образ жизни сестер и жен франкских сеньоров, состоявший главным образом в ожидании: опасностей было столько, что их мужья проводили в дозорах и войнах добрую половину года. Король посылал за Жанной, когда хотел отвлечься от дел. Она рассказывала ему о Франции, пела, несмотря на траур, так понравившиеся ему народные песни. Вскоре они стали видеться каждый вечер. Их юность и чувствительность сочетались самым лучшим образом. В душной атмосфере дворца, среди докучливых и лицемерных разговоров с приходом Жанны на него нисходила какая-то ясная благодать. Его день завершался новой зарей. Когда, сидя перед ним, она склонялась над струнами лютни, он жадно смотрел на эту изящную шею, золотившуюся под нежным ореолом волос, которые затем собирались в косу и олицетворяли для него, казалось, все очарование окружавшего мира. А сердце Жанны уже начинало биться для него, наконец она ощущала себя нужной и даже необходимой. Человек, прибегавший к ее услугам, был достоин ее совершенного восхищения, кроме всего прочего, еще из-за того, что сам он скрывал с такою тщательностью. Не было ни одного слова, ни одного жеста или поступка с его стороны, которые разочаровали бы ее. Тем не менее, обладая здравым рассудком, она пыталась обнаружить в нем какой-нибудь изъян, чтобы вырваться из-под власти этого странного обаяния. Поскольку в его присутствии она была счастлива не менее чем он в ее, это вселяло беспокойство. Она говорила себе, что он — принц, а она — почти никто, дочь мелкого захолустного землевладельца; что то чувство, которое неуклонно влекло ее к нему — не что иное, как безумство, опасный мираж, пустые мечты. Но что может поделать разум, когда говорят чувства? Отдаваясь им, она убеждала себя в том, что во время их свиданий нет ни короля Бодуэна, ни сестры скромного крестоносца его свиты, а встречаются просто мужчина и женщина. Эта мысль устраняла все препятствия и недомолвки в их отношениях. Более того: манера их разговоров друг с другом не изменилась с первого дня их знакомства, в ней не прибавилось вольности. Но то, что происходило в глубине души каждого из них, было больше слов и внешних проявлений. Они были далеки от того, чтобы осознавать это, еще дальше от того, чтобы признаться в том друг другу; но при каких же трагических обстоятельствах это произошло наконец! А между тем с большим нетерпением дожидались они вечера, и после ужина — минуты очередной встречи.
Но однажды вечером, когда они беседовали со столь невинными помыслами, что даже не закрывали дверей и оставляли полог открытым, появилась королева Агнесса. Они услышали позвякивание ее украшений, пошаркивание туфель из золоченой кожи. Она прикоснулась своей дряблой накрашенной щекой к головной повязке сына, однако не поцеловала его, а наоборот, отступила и лишь затем села в кресло. Она поднесла свои толстые пальцы в тяжелых перстнях к своему ожерелью, столь же массивному, грубому и причудливому, как и она сама, и перевела дыхание. Полуприкрытые подведенными синим цветом и блестящими от мазей веками глаза ее жестко буравили Жанну.
— Сын мой, государь, я поспешила сюда, чтобы… Вы видите, как я взволнована, потому что я только что узнала…
Бодуэн потемнел лицом. Жесткая ироничная складка скривила его губы. Взгляд, пробивавшийся из-под его полуопущенных век, стал чем-то напоминать кошачий.
— Может быть, — решилась королева, — лучше было бы отослать на время это прелестное дитя?
— Нет, не лучше, — повысил он голос в ответ. — Жанна не служанка.
— Я знаю это, сын мой. Равно как и то, насколько приятно вам ее общество… вы даже забыли о своих близких, которые между тем так любят вас.
— Между чем?
— Ради Бога, оставьте этот тон! С вами говорит ваша мать.
— Я слушаю вас!
— Я просто хотела бы предложить, чтобы Жанна не слышала того, что я пришла сказать, поскольку это тягостно…
Все было фальшью в этой боровшейся со своими годами матроне: тонкий голос и усмешки, жеманство и противоречащий им пронзительный взгляд.
— Так в чем же дело?
— Мой дорогой сын, соберите ваше мужество; оно вам понадобится, и я предупреждаю вас об этом. Мое материнское сердце разрывается от того, что я должна сказать, и сжимается, чувствуя вашу чрезвычайную тревогу.
Она наслаждалась тем ужасом, который посеяла в душе Бодуэна. Теперь он уже и сам бы желал, чтобы Жанна оказалась далеко от этого зала и не слышала того, о чем пришла сообщить королева. Он собрался отослать ее, но было уже поздно. Его мать, великолепно читавшая все, что происходило в его душе, опередила его:
— Мой государь, врачи высказались безапелляционно. Двое из ваших слуг-мавров оказались заражены. У них появились пятна, которые не оставляют никаких сомнений, никаких надежд. Это те, которые занимались вашим…
— Я прошу вас, уйдите отсюда!
— Смотрите, вы рискуете заразиться, — прибавила она, обращаясь к Жанне. — Счастье, что это были всего лишь мавританские рабы.
— Уйдите отсюда, мадам, иначе я прикажу прогнать вас!
Это был уже скорее лай взбешенной собаки, нежели человеческий крик. От него Жанна содрогнулась с головы до ног.
— Перестаньте вмешиваться в мои дела и пристрастия!
Однако это не подействовало на жуткую женщину; ее не мог смутить даже такой натиск.
— Кому же еще заниматься ими, как не вашей матери? — спросила она слащавым голосом.
— Мать, которая находится в союзе с моими врагами, с тем, кто якобы для моей выгоды убил Милона де Пленси, друга моего отца и моего сенешаля, в ту пору, когда я был еще ребенком! Вы оказались среди тех, кто удалил Раймона Триполитанского; он был единственным, кто мог помочь мне своими советами и своим опытом, а вам помешал бы приносить вред! Но свергнуть меня значило бы нанести ущерб и городу, и Иерусалимскому королевству!
Между тем не проходит и дня без того, чтобы вы не сделали чего-либо против меня, вопреки вашим же собственным интересам, держащимся единственно моею властью. Ваша злоба сравнима только с вашей же глупостью!
— Бодуэн!
— Уходите, мадам. Один ваш вид оскорбляет меня. Ваше лицемерие недостойно той, кем вы себя мните: жены и матери королей. Вы попросили у меня удалить демуазель де Молеон нарочно, для того, чтобы я удержал ее.
— На что вы намекаете?
— Вы хотели, чтобы она слышала то, что вы скажете, и в ужасе отшатнулась бы от меня, узнав из ваших уст правду о моем несчастье! Чтобы она устрашилась заразы и покинула бы меня навсегда! Ложью, убийством или ядом вы неизменно удаляете от меня всех, кто ко мне привязан и готов прийти на помощь. Это чудовищно, и вы не заслуживаете доброго имени матери…
— Вы отрицаете, что эти рабы-мавры заболели проказой из-за того, что прикасались к вашим повязкам? Сегодняшняя ночь будет последней, которую они проведут по-человечески. Завтра их отведут за городские стены, в трущобы квартала для прокаженных!
— Уйдите хотя бы теперь, когда вы уже произнесли это слово — проказа, которое вы обсасываете, как вкусную конфету, прежде чем плюнуть им вместе с вашей мерзкой слюной в лицо Жанне. Вы победили, мадам! Упивайтесь теперь своим позором, но помните, что Господь вам судья!
— Он и вам судья, бедняжка! Но я прощаю вам этот гнев. Тем не менее я вас прошу: коль скоро вы принц и вашу репутацию везде считают образцовой, не подвергайте ваших знакомых опасности заражения.
После этой колкости она удалилась. Бодуэн остался с Жанной один на один.
— Жанна, — сказал он, помедлив, — вам тоже нужно уйти отсюда.
— Почему?
— Потому что теперь вам известно, что я болен проказой…
— Неправда, сеньор!
— Вы слышали? Эти рабы-мавры погибнут из-за меня, Мои бинты заражены. Выдыхаемый мною воздух отравлен. Я настоящий источник тлена… Жанна, опомнитесь, я несу смерть.
— Пощадите меня!
— Мы говорим народу, что у меня обычное кожное заболевание, ссылаясь на нездоровую кровь, для того, чтобы успокоить его, но особенно для разубеждения неверных, чутких к нашим слабостям. Но по закону я должен быть заживо погребен в наших трущобах для прокаженных.
— Смилуйтесь надо мной, государь!
— Этот государь имеет несчастье быть прокаженным, этому прокаженному выпала удача быть королем. Видите, какая дилемма?.. Но было бы нечестно подвергать вас опасности ради моего развлечения. Я согласен с матерью, предостерегшей вас, я осуждаю ее за то, что она лишила меня дорогого мне существа. Вот и все, я закончил… На этом закончены и наши вечера, и наши разговоры… Возвращайтесь к себе в комнаты!
— Вы меня больше не позовете?
— Я не знаю.
— А если я вас об этом попрошу?
— Что-то сломалось, и починить уже невозможно! Теперь я не смогу посмотреть вам в глаза, потому что поведением моим по отношению к вам станет подлость.
— Доблесть, мой государь. Вы боретесь с болезнью, и даже с самой мыслью об этой болезни.
— Нет, мои пальцы заражены; заразно мое дыхание; мое белье, моя одежда пропитаны этой заразой… Но существовали вы, моя надежда, и я держался за нее. При вас мне казалось, что я нормальный человек. Во мне пробуждалось упование. Этого больше уже не будет!
— Это будет всегда!
— Со страхом подхватить проказу? Вы стали бы такой же, как моя мать и сестры, как и все те, кто, приблизившись ко мне в силу обязанности или лести, потом в течение длительного срока внимательно исследуют свою кожу, страшась обнаружить на ней пятно… Уходите немедленно. Я вам приказываю!
— До завтра, дорогой сеньор.
— Прощайте навсегда, говорю я вам, и соблаговолите простить мне мой обман.
Она послушалась, но внутри нее как будто все омертвело, она побледнела и зашаталась так сильно, что он чуть было не встал и не вернул ее назад. Зачем он не сделал этого! Их счастье было таким коротким!