Она состояла в том, что, когда мы готовились к захвату земель Дамаска, в лагере появился некий посланец. Он объявил, что прибыл из Иерусалима и должен переговорить с королем. Его отвели в шатер Бодуэна. На нем были мужская обувь и одежда, но я сразу узнал знакомый замшевый корсет.
— Немыслимая неосторожность! — воскликнул король. — Одна, по этим дорогам!
Но, забыв о моем присутствии, о лагере, ощетинившемся копьями и пиками, забыв о своей собственной проказе, недолго думая, он раскрыл навстречу ей свои объятия.
— Сеньор, я умирала от тревоги за вас…
— Сними каску… О, Жанна, где твои чудесные волосы? Что ты с ними сделала?
— Я их отрезала. Они быстро отрастут. Иначе я, может быть, не смогла бы добраться до вас. Не надо дразнить дьяволов, их же так много сейчас по дорогам!
— Безумная, безумная от любви! Тебя могли захватить мавры — настоящие или переодетые, выбить тебя из седла, переломать руки и ноги!
— Я верная оруженосица! А если бы я не приехала, кто бы стал ухаживать за вами?
Она вгляделась в лицо короля и сказала:
— Гио, посвети мне… Ах, я вовремя прибыла!
До Дамаска она продвигалась вместе с нами. Я не знал, кто из них двоих вызывает во мне большее восхищение: эта пожертвовавшая своими волосами оруженосица, презревшая опасности, не позволявшая себе ни единой жалобы, составлявшая бальзамы и менявшая повязки в то время, как мы отдыхали, обессилев от усталости перехода, или же этот король, струпья и воспаления которого были скрыты под железным забралом. Этим знойным летом и мы-то с трудом выдерживали ветры пустынь, дышавших в лицо раскаленным огнем и песком. Нашу усталость усугубляла ежесекундная возможность увидеть вдали отряды Саладина, быть атакованными с тыла или с фланга, где охрана была недостаточна, погибнуть от отравленной воды пустынных колодцев. Но при виде нашего мученика-короля, прямо восседавшего на своем белом коне под знаменем с пятью золотыми крестами, с короной на голове, с глазами, устремленными к Истинному Кресту, мы снова обретали утраченную было храбрость, и на устах наших воинов замирали привычные жалобы о том, что добыча несоразмерна затраченным усилиям, что обещанная победа заставляет себя ждать. Во время сражения хрипота прокаженного исчезала: его голос вновь становился звонок и высок. И самые толстокожие из нас понимали, что, следуя за этим человеком, они участвуют в некоем историческом действе, оставляющем по себе память в веках. А еще и то, что они непременно заслужат свою райскую долю, сражаясь в рядах этого уязвленного жуткой хворью архангела. Великодушные безумцы — соль соли земли! — говорили, что по сравнению со столь мужественно переносимыми страданиями смерть — не более чем дым, мимолетное неудовольствие. И все, даже старые хищники, вылезшие из своих феодальных берлог, грустные товарищи крепостных амбразур и катапульт, преклонялись перед силой души, поддерживавшей нашего короля в седле, вздымавшей его тяжкий меч, помогавшей ему схватывать на лету и тут же исполнить задуманное. Все это превосходило наше разумение! Он, пластом лежавший на кровати, шатавшийся на ходу от внезапной истомы, как мог он в момент атаки выхватывать меч, потрясать копьем, а затем мчаться верхом часами напролет. Иногда мы опасались за его жизнь, ибо он, несмотря на палящий зной, вдруг закутывался в свою белую мантию. И лучше, чем другим, мне было известно, что под ней, под железом кольчуги он дрожит как осенний лист. Жанна приготовила для него медный флакон в соломенной оплетке и приторочила его к седлу; из него он пил, чтобы восстановить свои силы. Это питье умеряло его лихорадку. Так мы и добрались до предместий Дамаска, а затем вступили в Тир, звонивший во все свои колокола.
25БАЙЛИ
Колокола весело отзванивали приход Мессии в этот мир, но они приветствовали и наше победоносное вступление в город. Сеньоры и эдилы, горожане и ремесленники, весь этот мелкий люд, мужчины и женщины, старые и молодые встречали Бодуэна так, будто бы он был самим воскресшим Спасителем. Но, хотя бы в какой-то мере, разве он не был им? Потемневшее от проказы бугристое лицо его уже никому не внушало отвращения, но вызывало потоки благодарных слез, сеяло в этих приземленных сердцах семена торжествующего бессмертия, и это человеческое тесто всходило на дрожжах веры. Проказа короля не была более его тайным стыдом, но залогом райского блаженства и неоспоримым свидетельством того, что Господь хранит корону Иерусалима. Говорю вам, что тот, кто имел счастье видеть, как с поднятыми горе глазами, прямо и неподвижно восседая на своем белоснежном коне, он въезжал в Тирские ворота, кто целовал полы его мантии, прикасался к стременам — тот не забудет этого никогда! И среди этого счастливого перезвона колоколов, возбужденной радостью толпы, в блеске круглых шлемов, значков и знамен, на паперти своей церкви старый архиепископ, учеником и воспитанником которого он некогда был, воздавал благодарение Богу за то, что с Его помощью внушил королю на уроках прямоту и набожность, моральную стойкость и самоотверженность. И вот несчастный, пораженный проказой ребенок возвращается к нему в ореоле славы. Вовеки никто не сотрет память об этом рождественском посещении Тира, завершившем столько героических усилий! И Саладин мог сколько угодно оплакивать свои поражения, глядя на то, чей Бог истинный — его или Франкского короля. Из всех чудес, случившихся на этой земле, одно заключалось в великих деяниях, совершенных этим полуразрушенным телом! Но и то, с каким набожным послушанием и с каким самоотречением покорялся Бодуэн воле Господа! И старый Гильом лил слезы, он, столько боровшийся за своего короля, столько выстрадавший от вырождения сильных мира сего — от выборов Ираклия и от всего прочего: падения нравов, развращения молодежи, бесконечных праздников, бессовестных и бесцельных отречений… Ему казалось — ибо он жил надеждой! — что, несмотря на ошибки и грехи этого народа, его предательства и крайности, — бесстыдство и компромиссы, Господь Бог не отвратит от него Своих взоров, потому что Промысел Его виден в часы опасности.
На Рождественском богослужении я был рядом с Жанной, вновь облачившейся в свою женскую одежду и спрятавшей под вуалью коротко остриженные волосы. Король сидел впереди нас. В минуту, когда восславили Рождество Иисусово, он шептал рыцарскую молитву:
Отче наш на небесах,
Спасти желающий нас всех,
Имя благое Твое да святится,
Дай нам мольбою к Тебе возноситься,
В царство Твое укажи Ты нам путь,
Чтобы с него не смогли мы свернуть.
Воля Твоя да царит на земле,
Как и на небе. Дорогу к Тебе
Ты укажи нам, да были бы мы
С сонмами ангелов счастьем равны.
Хлеба пошли нам на каждый наш день,
Чтоб не коснулась нас голода тень.
Душе — Святое Причащенье,
А телу — силы укрепленье.
Равно прости Ты нам наши грехи
И отпусти все земные долги,
Яко оставим мы нашим врагам,
Злым кознодеям и должникам.
Спаси нас и от искушенья,
И от дурного помышленья.
Господь, веди нас ко спасенью,
От всех невзгод подай нам избавленье.
Аминь речем, да примет Бог его,
Он, Всеблагой, начало и конец всего.
Жанна проговорила эту молитву вместе с ним. И в сочетании двух голосов они достигли высшей точки своего земного существования, и многие тогда поняли, чем были они друг для друга: властный голос Бодуэна, одушевленный пылкой и необоримой верой, и эта музыка листвы и струящейся воды в голосе, присущая ей одной, заключавшая в себе всю человеческую нежность. Потом Жанна произнесла:
— Да снизойдет на меня Божья благодать, водительница и защитница пяти моих чувств, помощница в пяти делах милосердия, да укрепится дух мой в двенадцати символах веры, да не преступлю я через десять заповедей, да не совершу семи смертных грехов до последнего дня моей жизни.
И тут же голос Бодуэна влился в ее голос и поддержал это моление. Когда Архиепископ вознес Святую Гостию[11], детям показалось, что они видят трепетание светоносных крыл под сводами и вокруг алтаря. Мои глаза этого не увидели. Наверное, то были сверкающие отблески бесчисленных свечей, но разве это важно?
Да, разве это важно? Уверен я лишь в том, что демон, как всегда, подкарауливает у дверей! Но ни он, ни Саладин не могут ничего поделать со святым телом короля. Но, сколь ни был он безбожен, Саладин все-таки чем-то напоминал рыцаря. Величие его преклонилось перед прокаженным. Он не мог себе запретить восхищаться нашим королем, хотя это вынужденное восхищение еще больше разжигало в нем жажду действовать. Демон не ведал столь тонких чувств. Он видел перед собой только препятствие, о которое разбивались все его происки.
Мы вернулись в Иерусалим. Весна еще не кончилась, как из страха и глупости эмиры Алеппо и Моссула переметнулись к Саладину. Отныне он стал хозяином всей Сирии, и мы не могли теперь ждать от них хотя бы нейтралитета: изоляция наша стала полной. Мы узнали, что Саладин находится в Дамаске и подготавливает там вторжение в Палестину. Бодуэн созвал свои отряды у источников Сефы и отправился туда сам в сопровождении воинов Иерусалима, а также рыцарей Храма и Госпиталя. Именно там совершенно внезапно его опять скрутила проказа. За несколько дней она лишила его возможности управлять руками и ногами, потерявшими многие пальцы, ослабила его настолько, что он больше походил на труп, чем на живого человека, снова сковала его голос и почти разрушила зрение. По его распоряжению мы доставили его в Назарет. Готовясь к смерти, он хотел, чтобы она произошла в деревне, давшей свое имя Христу. Но было сказано, что он не изведает ни часа покоя. В то время как бароны и их воины готовились дать отпор Саладину, тревожились об отсутствии и новом недомогании короля и задавались вопросом, кто возьмет на себя командование в случае нападения, иные бросились в Назарет со своими грязными замыслами. Это были королева Агнесса, ее дочь Сибилла, зять Лузиньян и патриарх Ираклий. Они