Том 2 — страница 6 из 128

ветру лицо Мурысильно обветрилось,ручки покраснелии потрескались.

Она читаламне Лермонтованаизусть.<…>


Июнь.Я читал ей [Муре]«Тружениковморя»— и через5 дней, перечитываяту же страницу,пропустил однутретьестепеннуюфразу. Она заметила:

— А где же:«он искосапоглядел нанего»?<…>


2 сентября.<…>Мура вчеравдруг затвердилаКозьму Пруткова:


Если матьиль дочь какая

У начальникаумрет…


Стараетсябыть веселой— но надеждына выздоровлениеуже нет никакой.Туберкулезлегких растет.<…> Личикостало крошечное,его цвет ужасен— серая земля.И при этомвеликолепнаяпамять, тонкоепониманиепоэзии. <...>


7-ое сент.Ужас охватываетменя порывами.Это не сплошнаяполоса, а припадки.Еще третьегодня я мог говоритьна посторонниетемы — вспоминать— и вдруг руказа сердце. Можетбыть, потому,что я пропиталее всю литературой,поэзией, Жуковским,Пушкиным, АлексеемТолстым — онамне такая родная— всепонимающийдруг мой. Можетбыть, потому,что у нее столькоюмора, смеха— она ведь ивчера смеялась— над стихамио генерале иармянинеЖуковского...Ну вот былиродители, детейкоторых судыприговаривалик смертнойказни. Но ониузнавали обэтом за несколькодней, потрясениебыло сильное,но мгновенное,—краткое. А намвыпало присутствоватьпри ее четвертовании:выкололи глаз,отрезали ногу,другую — далипередышку, иснова за нож:почки, легкие,желудок. Вотуже год, какона здесь... (Сегодняночью я услышалее стон, кинулсяк ней:

Она:Ничего, ничего,иди спи).

Ивсе это на фонеблагодатной,нежной целебнойприроды — подчудеснымиюжными звездами,когда такпротивуестественнымикажутся муки.

Был вчераЛеонид Николаевич— сказал, чтов легких процесспрогрессирует,и сообщил, чтосчитает еебезнадежной.<...>


8.IX.<...> Читаетмою «Солнечную»и улыбается.

Якогда быламаленькая,думала, чтозапретили«Крокодила»так: он идетбудто бы во всеместа по проволоке— и вдруг стоп,дальше нельзя.А когда разрешили,он идет по проволокедальше. <...>


5.XI.<...> Вчерамы получилиписьмо от Коли:у Лиды — скарлатина.Никогда незабуду, как М.Б. была потрясенаэтим письмом.Стала посерединекухни — седая,раздавленная,—сгорбиласьи протянуларуки — как будтоза милостыней— и стала спрашивать,как будто умоляя,—«Но что же будетс ребеночком?Но что же будетс ребеночком?»Действительно,более отчаянногоположения, чемнаше, даже вкнигах никогдане бывает.

Здесь мыприкованы кпостели умирающейМуры и присужденыглядеть на еепредсмертныеболи — и знать,что другая нашадочь находитсяв смертельнойопасности —и мы за тысячиверст, и ничемне можем помочьни той, ни другой.Я послал изЯлты вчерателеграммуБобе, но, очевидно,положение такоетрагическое,что он боитсятелеграфироватьнам правду.

И как назло,дней пять томуназад я, идучив Воронцовскийдворец, упална каменныеступени на всембегу и — прямохребтом. Произошелразрыв внутреннихтканей, но т.к. мы поглощеныболезнью Муры,я не обратилна свой ушибникакого внимания.Теперь опухоль,боль, частичнаяатрофия левойноги. <...>


Ночь на11 ноября.2½ часа томуназад ровнов 11 часов умерлаМурочка. Вчераночью я дежурилу ее постели,и она сказала:

— Лег бы…ведь ты устал…ездил в Ялту…

Сегодняона улыбнулась— странно быловидеть ее улыбкуна таком измученномлице.<…> Так ине докончилаМура рассказыватьмне свой сон.Лежит ровненькая,серьезная иочень чужая.Но руки изящные,благородные,одухотворенные.Никогда ни укого я не виделтаких.<…> ФедорИльич Будников,столяр из Цустраха,сделал из кипарисногосундука ОльгиНиколаевныОвсянниковой(того, на к-ромМура однаждылежала) гроб.И сейчас я, уславМ. Б. на кладбищесговоритьсяс могильщиками,вместе с Ал-дройНиколаевнойположил Мурочкув этот гробик.Своими руками.Легонькая.<…>


13/XI.<…> Я наведывалсяк могиле. Глубокая,в каменистойпочве. Местосестрорецкое— какое оналюбила бы <…>и вот некомузабить ее гробик.И я беру молотоки вбиваю гвоздьнад ее головой.Вбиваю кривои вожусь бестолково.Л. Н. вбил второйгвоздь. Мы беремэтот ящик иделовито несемего с лестницы,с одной, с другой,мимо тех колоколов,под которымиМура лежала(и так радоваласьхавронье) — покипариснойаллее — к яме.М. Б. шла за гробомдаже не впередивсех и говорилао постороннем,шокируя старух.Она из гордостирешила не тешитьзевак своимивоплями. Придя,мы сейчас жеопустили гробикв могилу, и застучалаземля. Тут М.Б. крикнула —раз и замолкла.Погребениекончилось. Всеразошлисьмолчаливо,засыпав могилуцветами. Мыпостояли ипонемногупоняли, чтоделать намздесь нечего,что никакое,даже — самоекрошечное —общение с Муройуже невозможно— и пошли к Гаспрепо чудеснойдороге — очутилисьгде-то у водопада,присели, сталичитать, разговаривать,ощутив всемсвоим существом,что похороныбыли не самоестрашное: гораздомучительнеебыло двухлетнееее умирание.Видеть, каккапля за каплейуходит всякровь из талантливой,жизнерадостной,любящей.

[Рисунокмогилы Мурочкис надписью накресте.— Е.Ч.]:


МУРОЧКА

ЧУКОВСКАЯ

24/П 1920—l0/XI1931


Ноябрь22. Вчераприехали вМоскву — жесткимвагоном, нищие,осиротелые,смертельноистерзанные.Ночь не спал— но наркотиковне принимал,потому что отпонтапона иверонала, принимаемыхв поезде, сталидрожать рукии заболелаголова. Москванакинуласьна нас, как дикийзверь,— беспощадно.С тяжелым портфелем,с чемоданомвышли мы обана вокзале —М. Б. захотелаехать к Шатуновской— трамвая туданет, доехалидо полдороги,сошли, ни в какиетрамваи невойти, хотьплачь: таксинет, носильщиковнет, не дойтимне. Идем, пройдяулицу, возвращаемсяк трамвайнойостановке,расспрашиваемпрохожих, тяжело,на улице туман.Ссоримся.

М. Б. решаетидти пешком,предоставляямне, нагруженному,сесть в трамвай.«Я приду кШатуновским»,—говорит она.

Я приезжаюк Дому Правительства,ее нет. Ждатьхолодно, пальтоу меня летнее,перчаток нет,я сажусь начемодан, прямона панели, намосту — и вглядываюсь,вглядываюсьв прохожих. Еенет. Тоска. Вотя — старик, тактяжко проработавшийвсю жизнь, сижу,без теплойодежды, на мосту,и все плюют иплюют мне влицо, а вдаливысится домина— неприступно-враждебный,и Мурочки нет— я испыталсвирепое чувствотоски. <...>

Шатуновскиепоразили менявеликолепиемсвоей жизни,по сравнениюс нашей алупкинской.Мебель изящнейшая,горячая водадень и ночь,комфортабельныедиваны, лифт,высокие комнаты.Сказано: ДомПравительства.У них я почувствовалсебя даже слишкомуютно. Спалднем — принялванну. Оказалось,что 22 ноябрявсе просветительско-издательскиеучрежденияотдыхают, ипотому я не могдозвонитьсяни в «Academia»,ни в ГИХЛ,ни в «МолодуюГвардию». <...>Я к Кольцовым.Они тут же, вДоме Правительства.Он принял менядружески, любовно.Рина Зеленая.Семен Кирсанов.Борис Ефимов.Роскошь, в к-ройживет Кольцов,—после Алупкиошеломила меня.На столе десяткизакусок. Четыребольших комнаты.Есть даже высшеедостижениекомфорта, почтинедостижимоев Москве: приятнаяпустота в кабинете.Всего пять-шестьвещей, хотяхватило быместа для тридцати.Он только чтовернулся изСовхоза где-тона Украине.«Пустили наветер столько-тоцентнеровхлеба. Пришлосьсменить всюверхушку. Вотобразцы хлеба,к-рым они кормиликолхозников».Показываетв конвертекакую-то мерзость.Забавно рассказывает,как он начиналсвою деятельность:в «Журналежурналов» уВасилевского-Не-Буквынапечаталфельетон оШебуеве. В тоже самое время,м. б. даже днемраньше, тиснулчто-то такоев студенческомжурнальчике.Теперь Василевский(даже в присутствииКольцова)рассказывает,что будто быон открыл Кольцова:«Читаю в студенч.журнале талантливуюстатью, думаю:чья? У автораесть талант— звоню по телеф.в студенч. журнал,узнаю подлиннуюфамилию автора— и приглашаюего к себе в«Журнал журналов».

— Ничегоэтого не было,—говорит Кольцов,—но я не возражаю,потому что самВасилевскийв это верит...Первый, ктопоощрил меня,был Ефим Зозуля.Он спросилменя: «А гонорару Ваского выполучили?» Ясказал: «Нет».—«Так нельзя,подите-получите».Вас. вынул трирубля из жилетногокармана: «Вот,пока, а потом...через несколькодней»,— но, конечно,ничего черезнеск. дней недал. Ефим Зозулятут же научилКольцова, чтолитератор,переутомленныйработой, долженпойти в баню— на два часа— всю усталостькак рукой снимет...Так и началасьего дружба сЗозулей. ЗатеваетКольцов журналанглийский«Asia», впику существующему,буржуазному.Заговорилио раздемьяниваниии Авербахе.Кирсанов сказалсвою эпиграмму.


Всех раздемьянили.Решения близкого

С трепетомжду оттуда.

Будут ли настеперь обагрицковать

Или об Жароватьбудут.


Наслучай гибелиАвербаха:


Братие! когопогребахом?

Ермиловас Авербахом.


РинаЗеленая показалапрелестноепародийноеписьмо, присланноеей из совхозаКольцовым —якобы от еепоклонника.<...> что еще говорилось,я забыл, я ушел,весь раздавленный,отчужденныйот них почему-то.

Шатуновскаяна службе:распределениеучебных пособий.Вчера читалВиноградова«Три цветаэпохи»1—и«Смерть Ив.Ильича».


24 ноября.Похоже, что вМоскве всехписателейповысили вчине. Все завелисебе стильныеквартиры, обзавелисьшубами, любовницами,полюбили сытуюжирную жизнь.В Проезде Худ.Театра противздания этоготеатра выстроилиособняк дляписателей. Явчера был таму Сейфуллиной.У нее приятното, что нет этогосытого, хамскогостиля. В двухтесных комнаткаххламно: кровать,простой стол,и еще кровать.В двух комнатахютятся она, еесестра и Правдухин.Прислугу взятьв дом нельзя,так как для неенет места. Наковре собака.У С-ой болитгорло. Она предложиламне пообедатьс ними. Обедготовила онасама в крошечнойкухоньке: бульонв стакане иварево из риса.Рассказывалао заседанииу Горького (вприсутствииМолотова иКагановича)по поводу историизаводов. Кагановичсказал, что всписке, предложенномГорьким, заводовслишком много,что это загрузитее книгу. [Верхстраницы оторван.—Е. Ч.]...[Сейфуллина]оживлена, рада,что переехалав Москву: «тутрядом Шагинян,Горбунов — ярада». По обыкновениюу нее и у Правдухинамного новыхкниг, послеобеда заселиза чтение, причемПравдухин далмне своего«Гугенота»в Ленинграде,вещь довольнонапряженнуюи нудную (хужеего другихвещей) и показалгазетные вырезки,полные ругательств