мелкий мазурик,что при помощиподложнойподписи онполучил в «Шиповнике»деньги, которыенадлежалополучить Сомову.Я побежал кСомову, умоляяего не губитьГржебина, вневиновностькоторого святоверил. Гржебинбыл освобожденот фронта и в1918 году сноваперекинулсяк Горькому.Горький полюбилего новой любовью,поручил Тихоновуи ему организацию«Всемирнойлитературы»,Гржебин сталдиректоромиздательства.Горький постояннобывал у негона Таврическойулице, приносилподарки Капе,Ляле и Бубе,играл с нимина ковре (принесим однажды примне террарийс ужом и лягушкой)— и когда однаждына Кронверкскому Гржебиназаболела голова,Горький уложилего на софу ипринес емусобственноручнодве подушечки.Вскоре Гржебиноткрыл на Невском«ИздательствоЗ. И. Гржебина»,опять-таки подэгидой Горького.Издавало этоиздательствоочень небольшоеколичествокниг. <...> Это былодин из самыхпривлекательныхлюдей, какихя встречал всвоей жизни.Его слоноваянеповоротливость,его толстокожесть(которую такхорошо отразилЮрий Анненковв своем знаменитомпортрете), самаяего неспособностьк интеллектуальнымразговорам,—все это нравилосьв нем. Он былперед вами веськак на ладони— и это тожерасполагалок нему.
***
Жил он наТаврическойулице в роскошнойбольшой квартире.В моей сказке«Крокодил»фигурирует«милая девочкаЛялечка», этоего дочь — оченьизящная девочка,похожая накуклу.
Когда я писал:
«А на Таврическойулице мамочкаЛялечку ждет»,—я ясно представлялсебе МарьюКонстантиновну,встревоженнуюсудьбою Лялечки,оказавшейсясреди зверей.
***
Проф. ВладимирМихайловичБехтерев —вечно сонный,рыхлый мордвинс дремучимибровями, с большойбородищей.ДиректорПсихо-неврологическогоинститута, гдебыл приют длястудентовнеудачников,не принятыхв другие институты.Когда Репинписал его портрет,я по просьбехудожникаприходил вмастерскую— будоражитьБехтерева,чтобы он окончательноне заснул вовремя сеанса.Как-то за обедомРепин рассказалпрофессору,что я страдаюбессонницей,и просил еговылечить менягипнозом. Бехтеревв это времяуписывал дынюи промычалневнятно, чтосогласен. Тотчасже после обедав мастерскойРепина былоустановленокресло, я с веройи надеждойуселся в него,Бехтерев вынулиз карманакакую-то блестящуюштучку, поднялу меня над головойи предложилмне неотрывносмотреть нанее. Я смотрел,а он забормоталсонным голосом:«И когда выположите головуна подушку, вырасслабьтемускулы и вспомнитеменя» (что-тов этом роде).Я, как потомоказалось,вообще не поддаюсьгипнозу, а туткак назло Бехтеревот съеденнойдыни (молекулыкоторой осталисьу него в бороде)стал черезопределенныепромежуткиикать. У негополучалось«и когда, ик!,вспомните меня,ик!». Все этосмешило меня,но я из вежливостиподавил смех,особенно послетого, как я заметил,что Илья Ефимович,вообще благоговевшийперед наукой,ходит вокругкресла на цыпочках.Я даже хотелпритворитьсязасыпающим,но это мне неудалось, таккак все времяхотелось фыркать.
О жизни Бехтеревая знал от егозятя, мелкогочиновника, Б.Никонова, печатавшегов «Ниве» своипустопорожниестишки.
Оказывается,Бехтерев принималбольных до 2-хчасов ночи (кнему как кзнаменитостисъезжалисьбольные со всехкраев России)и так обалдевалпосле полуночи,что, приложивтрубку к сердцубольного, нераз говорил,как спросонья:
— У телефонаакадемик Бехтерев,кто говорит?
Мне рассказывалА. Е. Розинер,директор издательства«Нива», что оноднажды привелк Бехтеревуна прием свою17-летнюю дочь,которая (переходныйвозраст) сталастрадать легкойвиттовой пляской.Бехтерев задалзастенчивойдевушке несколькоочень интимныхвопросов, откоторых онамучительнокраснела, апотом попросилотца и дочьнемного подождать— ушел в другуюкомнату, откудапослышалсязвон стакана(было ясно, чтоон подкрепляетсяотнюдь небехтеревкой)— потом он сновавошел в кабинети сказал Розинеру:
— Разденьтесь.
Думая, чтопрофессор хочетизучить одногоиз предковдевушки, дабыуяснить еенаследственность,Розинер покорноразделся допояса, но вскорепонял, что Бехтеревво время антрактазабыл, кого издвух посетителейон должен лечить,и вообразил,что — отца.
Обычная платаза визит — сторублей.
Ради этихсторублевокБехтерев ложилсястрашно позднои потом весьдень проводилв полусоннойдремоте.
Книгу «Гипнотизм»он написал неодин — ее писалиразные ученые(в том числе истуденты), из-зачего то, чтоутверждаетсяна одних страницах,опровергаетсяна других (обэтом я слышалот Сергея ОсиповичаГрузенберга,состоявшеголектором вПсихоневрологическомИнституте).
_________
Когда Маршаквернулся сКавказа в 1920 или1921 году, Горькийдолго не хотелего принять.
— Конечно,я хорошо егопомню, но сейчася занят, не могу,—отвечал он мне.
Маршак привездетские пьесы,написанныеим вместе сВасильевой(Черубиной деГабриак), и долгохлопотал передКлячкой, чтобыон издал этипьесы. Крометого, он написалбалладу о пожарев духе шотландскихбаллад. Я сказал:
— Зачем баллады?Это не годитсядля маленькихдетей. Детямнужен разностопныйхорей (наиболееблизкий имритм). Причемдетское стихотворениенадо строитьтак, чтобы каждаястрофа требоваланового рисунка,в каждой строфедолжна бытьновая образность.Дня через трион принес своюпоэму «Пожар»,написаннуюпо канонам«Мойдодыра».В то время оноткрыто называлменя своимучителем, а ябыл в восторгеот его переимчивостии всяческипропагандировалего творчество.Недавно Фединнапомнил мне,как я приводилк нему Маршака,стремясь расширитькруг литературныхзнакомствначинающегодетского автора.Была у менясекретаршаПамбэ (Рыжкина).Она отыскалагде-то английскуюкнижку о детенышахразных зверейв зоопарке.Рисунки былиисполненызнаменитыманглийскиманималистом(забыл его имя).Памбэ перевелаэту книжку, ия отнес ее работуКлячке в «Радугу».Клячко согласилсяиздать этукнигу (главнымобразом из-зарисунков). Увидалкнигу ПамбэМаршак. Емуочень понравилисьрисунки, и оннаписал к этимрисункам свойтекст — таквозникли «Деткив клетке», впервом изданиикоторых воспроизведенырисунки поанглийскойкниге, принесеннойв издательствоРыжкиной-Памбэ,уверенной, чтоэти рисункибудут воспроизведеныс ее текстом.
В то времяи значительнопозже хищничествоМаршака, егопиратскиесклонностисильно бросалисьв глаза. Егопоступок сФроманом, укоторого онотнял переводыКвитко, егопоступок сХармсом и т. д.
Заметиввсе подобныекачества Маршака,Житков резкопорвал с нимотношения. Идаже хотелвыступить наСъезде детскихписателей собвинительнойречью. Помню,он читал мнеэту речь заполчаса доСъезда, и я чутьне на коленяхумолил его,чтобы он воздержалсяот этого выступления.Ибо «при всемпри том» я немог не видеть,что Маршаквеликолепныйписатель, создающийбессмертныеценности, чтоиные его переводы(например, NurseryRhymes*) производятвпечатлениечуда, что оннеутомимыйработяга, и чтоу него естьправо бытьхищником. Когдая переводилсказки Киплинга«Just so stories»**,я хотелперевести истихи, предваряющиекаждую сказку.
* Нянюшкиныприбаутки(англ.).
** «Сказки»(англ.).
Удалось мнеперевести всегочетыре строки:
Есть у менячетверка слуг
и т. д.
Этистроки я далМаршаку, онпустил их воборот подсвоей подписью,но не могу жея забыть, чтовсе остальныестроки он перевелсам и перевелих так, как мненикогда неудалось быперевести. Онвзял у Хармса«Жили в квартире44»—и сделал изэтого стихотворенияшедевр. Вообщек сороковым—пятидесятымгодам мое отношениек Маршаку крутоизменилось.Все мелкое ипошлое отпало,и он встал предомною в ореолесвоего талантаи труженичества.Теперь, когдаон приблизилсяк старости, онкакого смягчилсядушою, и еготрагическаяболезнь вызвалаво мне оструюжалость. Мыодновременноотдыхали вБарвихе, я всегдас волнениеми глубочайшимуважениемвходил в егономер, где настоле высилисьгрудой книги,рукописи, газеты,где стоял густойпапиросныйдым, а на столеу постели возниклидесятки склянокс лекарствами.Он сидел у стола,такой похудевший,такой беспомощный,почти утратившийслух и зрение,сонный (так какиз-за антибиотиковночи он проводилбез сна, ибо нанего по ночамнападала чесотка,заставлявшаяего до кровицарапать своетело ногтями),сидел одинокий,сиротливыйи по-прежнемууверенно, красивым,круглым почеркомисписывалстраницы чудеснымистихами, переводами,и я готов былплакать отгорького восхищениясилой его могучегодуха.
В это времяпосетил менякак-то Митя. Онувидел Маршакау вешалки ипочти на рукахотнес его вномер. И Маршакговорил с нимцелый час — иговорил таквдохновенно,высказывалтакое множествопроникновенныхи благородныхидей, что Митябуквальноошалел от восторга.Он ушел от Маршакаочарованный.
У Маршакабыл своеобразныйум. М. почти ничегоне читал (нужныецитаты из Белинскогои других емудобывала Габбе),истории литературы(со всеми Михайловскими,Шелгуновыми,Мережковскими,Достоевскими)он совсем незнал, но он зналсотни народныхпесен, шотландских,еврейских,великорусских,украинских,болгарскихи т. д. Он зналПушкина чутьне всего наизусть,знал творческойстрастнойлюбовью — Шекспира,Китса, Шелли— всех, когопереводил. ЗналБернса. Когдаон умер, я плакало нем, как о родном.
***
Был единственныйрусский поэт,которого после1917 года называли«господин»,а не «товарищ».Это — ЮргисБальтрушайтис,литовскийподданный,писавший русскиесимволическиестихи. В первыегоды революциион стал литовскимпослом, кажется,получил дажеавтомобиль,о котором преждене смел и мечтать.Это был оченьмолчаливыйгосподин, высокогороста, редкорасстававшийсяс бутылкой. Онлюбил пить водиночестве,прихлебываявино небольшимиглотками. Фамилияего была похожана русскоеповелительноенаклонениемножест. числа.Поэтому, когдаон знакомилсяс Куприным исказал ему своюфамилию: —Бальтрушайтис,— пьяный Купринответил: — Яуже набальтрушался.
Когда в самомначале векапоэт, юрист икритик СергейАндреевскийпрочитал впользу Литфондалекцию «Вырождениерифмы» (доставившуюЛитфонду одинрубль доходаили расхода,не помню), поэтМинский сказал:
Рифма вырождается,
Утешайтесь:
В Москвенарождается
Бальтрушайтис.
***
А ведь вконце концовСергей АркадьевичАндреевскийбыл прав. Послетого как рифмаво всех европейскихлитературахдостигла небывалогорасцвета, онав 50-х, 60-х годах XXвека вдругугасла и воФранции, и в