— Какой гад! — вскричал он. — И это Монти, которого я буквально вынянчил! Помню, когда он учился в школе, я ему как-то подсказал ставить на Руфуса против Цесаревича.
— Вот как, сэр?
— Позже он признался, что немало выиграл — и вот благодарность! Неужели ее нет на свете? — закончил он, пылко взмахивая рукой, как взмахнул бы ею король Лир.
Дворецкий, тонко ощущавший социальные различия, взмахнул поскромнее. Жесты эти принесли облегчение, и они возобновили беседу в более ровном тоне.
— Надо было знать, — сказал Галахад. — что Скунс… Как его теперь зовут?
— Лорд Тилбери, сэр.
— Надо было знать, что лорд Тилбери так легко не отступит. Те, кто легко отступает, не становятся богачами.
— О, как вы правы, сэр!
— Я думаю, с ним это бывало. Теперь он наймет шпионов и клевретов. Что ж, остается одно, усилить бдительность, как Кларенс со своей свиньей.
Бидж кашлянул.
— Мне представляется, мистер Галахад, что лучше бы отдать манускрипт мистеру Роналду.
— Лучше?
— Лучше, сэр. Теперь, когда мистер Пилбем знает, что он — у меня, миледи может попросить, чтобы я его отдал.
— Бидж! Вы боитесь моей сестры?
— Да, сэр.
Галли подумал.
— Так, — сказал он. — Понятно. Вы не могли бы послать ее к черту?
— Нет, сэр.
— Что ж, и не надо. Отдайте эту штуку Роналду.
Биджу стало настолько легче, что он решился перевести взгляд к окну.
— Видимо, сейчас начнется гроза, сэр.
— Да, наверное.
Галли тоже посмотрел в окно. Природа, без сомнений, надумала развернуться во всем своем величии. Там, за долиной, небо просекла молния. Зарокотал гром, и первые капли застучали по стеклу.
— Вымокнет, кретин, — сказал Галли.
Бидж посмотрел туда, куда указывал его палец. Действительно, кто-то быстро шел по парку. Лорд Тилбери гулял с горя; Монти гулял от счастья. Он чувствовал, что как-то, когда-то Пилбем проблему разрешит.
Итак, он шел по парку, невзирая на погоду.
— Это мистер Бодкин, сэр, — сказал Бидж.
— Именно. Юный гад. Он промокнет.
— Несомненно, сэр.
Бидж был доволен. Возможно, думал он, в него ударит молния. Хорошо бы выгнать под грозу и Пилбема. Членов банды дворецкий видел в духе Ветхого завета.
Ронни сидел у себя. Когда болит сердце, лучше всего укрыться в сельской спальне. Там можно подумать и покурить, никто тебя не потревожит.
Собственно, и Бидж не потревожил его. Он легко согласился, но, Биджу казалось, не слишком хорошо слышал, на что именно. Оставив рукопись, дворецкий ушел, ощущая то, что ощутил бы человек, избавившись от заклятой бутылки, а Ронни, швырнув ее в стол, вернулся к мыслям о Сью.
Нет, он ее не винил. Если любит Монти — что поделаешь! За это винить нельзя, сердцу не прикажешь.
Конечно, мать порет дикую чушь, какие там романы. Сью — не такая. Она честна и чиста. Просто влюбилась в Монти, ничего не попишешь.
Возьмем всякие книги. Девицы сплошь и рядом обручаются там с одним, но — блямц! — возникает другой. Они понимают, что ошиблись. Вероятно, поехав в Лондон, Сью встретила его на Пиккадилли или еще где-то — и все, влюбилась.
Собственно, он этого ждал. Такая, как она, должна была встретить кого-то получше, чем румяный бездельник, который оправдал свою жизнь разве что победой в легком весе на кембриджском матче.
Ронни встал и подошел к окну. Ему смутно казалось, что за окном что-то творится. И впрямь, он увидел другой мир. Гроза бушевала. По стеклу водопадом лилась вода. Гром гремел, молнии сверкали. Да, такой мир — под стать его смятенным чувствам.
Вот, скажем, вчера. Нашел на крыше шляпу и вывел, что она была там с Монти. Слава Богу, по его манере она ни о чем не догадалась, маска — будь здоров, но было мгновение, когда он понял безумцев, крушащих все и вся.
Да, разум говорит, что она вправе влюбиться в Монти, но уж принять это — нет, увольте!
Гроза стала потише. Гром гремел дальше, молнии утратили добрую часть своей прыти. Дождь, и тот превратился из Ниагары во что-то иное. И вдруг на камнях террасы сверкнул несмелый луч.
Свет прибывал. Небо становилось голубее. Долину перекрыла радуга. Ронни отворил окно, и волна прохладных благоуханий хлынула в его спальню.
Он высунулся, втянул воздух, и понял, что ему легче. Гроза совершила свое обычное чудо, словно мир обновился, словно он, Ронни, выздоровел от лихорадки. Птицы пели в кустах, и сам он почти был готов запеть.
Теперь он видел все. Ни в кого она не влюбилась, это — от погоды. Были в кафе? Значит, есть причина. И на крыше — то же самое. Все легко объяснить в лучшем из миров.
Едва он достиг этого пункта, как увидел Монти и чуть не вывалился из окна, чтобы излить на него млеко милосердия.
— Привет! — заметил он.
Монти взглянул наверх.
— Привет.
— Ты вымок.
— Да.
— Жутко вымок, — не унимался Ронни. Ему было больно, что в таком мире бывают неполадки. — Переоденься, а?
— Ладно, переоденусь.
— Во что-нибудь сухое.
Монти кивнул, походя при этом на городской фонтан. Минуты через две Ронни вспомнил, что у него над умывальником стоит замечательное растирание.
Когда ты выскочил из депрессии, неизвестно, куда тебя занесет. В обычное время Ронни быстро забыл бы о мокром Монти, но теперь, в приливе всеобъемлющей любви, ощущал, что сочувственных слов — мало. Нужны дела, а то он еще простудится! И тут, как мы сказали, он вспомнил о растирании.
«Золотой Бальзам», большой флакон (7 шил. 6 пенсов). И по рекламе, и по опыту Ронни знал, что вызывает он живительный жар в крови, предупреждая тем самым насморк, грипп, ревматизм, ишиас, радикулит и люмбаго и сообщая душе ощущение блаженства. Кому-кому, а Монти все это нужно.
Схватив флакон, Ронни кинулся к другу. Тот был у себя, и растирался махровым полотенцем.
— Вот, — сказал Ронни, — попробуй. Вызывает живительный жар.
Монти, прикрытый полотенцем, как шалью, изучал бутылку. Такая забота его тронула.
— Спасибо большое, — сказал он.
— Не за что.
— Это не для лошадей?
— Лошадей?
— Знаешь, бывает. Вотрешь, посмотришь — а оно «только для лошадей». Жуткие муки.
— Нет, нет, это для людей. Я сам растираюсь.
— Что ж, разотремся и мы!
Монти налил в ладонь бальзама и принялся за дело. Ронни страшно вскрикнул.
— Э? — сказал Монти.
Благодетель, ярко-пунцовый, непонятно смотрел на него.
— Э? — повторил он.
Ронни заговорил не сразу. Прежде он, видимо, проглотил что-то твердое.
— Там, там, — произнес он странным голосом.
— Э?
Итон и Кембридж пришли страдальцу на помощь. Он еще раз глотнул, снял с рукава пушинку и прокашлялся:
— У тебя там что-то написано. Они помолчали.
— Вроде бы «Сью». Они еще помолчали.
— В таком сердечке, — беспечно закончил он.
Теперь твердое тело проглотил Монти. Странно, думал он, когда что-то видишь день за днем, его, в сущности, не видишь. Не отпечатывается на, как ее, сетчатке. Это имя, эта синяя с розовым дань исчезнувшей любви, в сущности, не существует. Он ее не видит. Что же тут ответишь?
Пришлось думать побыстрей.
— Нет, — сказал он, — это не «Сью», это «С.В.Ю.» Сара Вирджиния Юарт.
— Что?!
— Сара Вирджиния, — твердо ответил Монти. — Невеста. Покойная. От пневмонии. Не будем об этом говорить.
Они молчали долго. Ронни пошел к двери. Чувства его не вмещались в слова, но кое во что вместились.
— Хе, — сказал он, — хо-хо.
Сью созерцала грозу с подоконника в библиотеке. Вообще она грозы любила, и внешне эта ей нравилась. Одно было плохо: Монти где-то гуляет. Она видела, как он вышел. Теперь, наверное, промок.
Когда дождь утих, небо прояснилось, она немедленно вышла на балкон, ожидая вестей, как сестра Анна.[32] Тем самым ей довелось услышать беседу с Ронни («Промок», «Жутко промок», «Переоденься» и т. п.).
Казалось бы, беседа как беседа, ничего особенного. Но диалоги великих драматургов не произвели бы на нее такого впечатления. Бремя скатилось с ее души. Какой тон! Сама доброта. Сама сердечность. А радость? Два дня подряд ей казалось, что Ронни подменили, а теперь, судя по голосу, — вот он, прежний.
Она стояла и пила благоуханный воздух. Гроза изменила все. Шропшир, который только что буквально терзал душу, обратился в какой-то рай. Озеро сверкало. Река сияла. Кролики сновали по парку со свойственной им беспечностью, и, куда ни глянь, паслись довольные коровы.
Сью вышла в коридор, тихо напевая. Конечно, думала она, надо зайти к Монти, но главное — разыскать Ронни.
Услышав звук бильярдных шаров, она решила, что Галли играет сам с собой. Вот его и спросим. Она открыла дверь; и Ронни, почти лежавший на столе, обернулся к ней.
Татуировка мгновенно смела весь его оптимизм. Он пошел на первый этаж. Дверь в бильярдную была открыта. Он зашел — все же развлечение.
— Привет! — учтиво сказал он, выпрямляясь. Итон и Кембридж встали рядом с ним.
Сью ничего не поняла. Он был для нее все тем же братом Чирибл,[33] который беседовал с другом из окна.
— О, Ронни! — воскликнула она. — Пойдем на воздух, там так хорошо!
— Да? — осведомился Итон.
— Просто чудесно!
— Да? — поинтересовался Кембридж.
Сью словно укололи в сердце. Неужели он добр и весел только с Монти, не с ней?
— Давай покатаемся, — предложила она.
— Спасибо, не стоит.
— Ну, возьмем лодку.
— Не стоит, спасибо.
— На корте, наверное, уже сухо.
— Навряд ли.
— Тогда погуляем.
— Ради Бога, — сказал Ронни, — не приставай ты ко мне!
Они уставились друг на друга. Взгляд у Ронни был пламенный и несчастный, но Сью прочитала в нем ненависть, глухую ненависть того, кто связан с тобой, хотя и разлюбил. Да, в таких случаях даже говорить, и то трудно. Она глотнула воздух и пошла к окну.