«Как снегирь сидит», — усмехнулся Костя.
Чечек вдруг запела, и Костя остановился. Шумел и бурлил Гремучий, где-то на Чейнеш-Кая звенели ручейки.
Тоненький голосок Чечек тоже звенел, как ручеек из-под снега:
Я над речкой сижу одна,
А речка бежит и шумит,
И шумит наверху большая тайга,
И большая Катунь тоже шумит…
Я пойду в горы, домой,
Матушка встретит меня.
Матушка скажет: «Здравствуй, Чечек!
Что ж ты долго не приходила ко мне?»
Я пойду далеко в тайгу.
Эне[2]! Эне! Я иду домой…
Только плохо — снег на дороге лежит,
Только плохо — волки ходят в тайге…
Услышав про горы и тайгу, Костя подошел и сел на дерево рядом с Чечек. Несколько секунд они молча, без улыбки смотрели друг на друга.
— Кенскин, ты что? — сказала Чечек. И, вспомнив, как Костин отец при каждой встрече спрашивает: «Ну, Чечек, как твои дела?» — она, стараясь быть вежливой, спросила: — Как твои дела, Кенскин?
— Мои дела ничего, — ответил Костя, сурово поглядывая на нее, — а вот твои, однако, никуда не годятся.
Чечек опустила ресницы.
— Уж, кажется, домой собралась? — продолжал Костя. — Вот так: «Матушка, я иду к тебе… Матушка, я уже выучилась, а теперь иду телят пасти… Матушка, все люди учатся, а мне учиться не хочется!..»
Чечек не выдержала — улыбнулась:
— Я не так пела.
— А почему же? Могла бы и так петь — правда была бы.
— Ну, а что я сделала? — закричала Чечек, и смуглые щеки ее густо порозовели. — Ну, а что? Подумаешь — сочинение! Что, я его у Лиды украла, что ли?
— Украла.
— Нет, я ее тетрадку обратно положила.
— Тетрадку положила, а ее труд, ее мысли взяла. И не притворяйся, будто не понимаешь!
— Ее мысли?.. — повторила Чечек.
— Да, ее мысли. А зачем? Разве у тебя своих нет? У тебя и своих хватает. И вот сейчас Марфа Петровна читает — два одинаковых сочинения! Придет в класс, спросит: «Кто у кого списал?» Ну, что ты тогда скажешь? Вот и придется перед всем классом признаваться.
— Признаваться?
— Ну да! И признаешься. А как же? Однако хорошо ли это тебе будет?
— Са-авсем плохо… — прошептала Чечек.
— Конечно, совсем плохо, — сказал Костя. — Но то, что ты сделала, еще хуже. Ну, да ничего. «Умел воровать — умей и ответ держать».
— Если бы никто не знал… — помолчав, сказала Чечек, — тогда бы получше было. Правда, Кенскин?
— Нет, — ответил Костя, — все равно так же плохо. Сочинение-то ведь украденное.
Чечек опустила голову и, оттопырив пухлые губы, молча перебирала шелковую малиновую кисточку, спадающую на плечо.
— Знаешь что, — подумав, сказал Костя, — зайди к Марфе Петровне и все ей объясни. А сейчас беги обедать. И совсем нечего тут сидеть одной да петь про тайгу. Подруги тебя ищут. Вставай, беги!
Костя встал, и Чечек вскочила:
— Кенскин, я к Марфе Петровне пойду и все расскажу! Правда? А потом возьму да новое сочинение напишу — правда, Кенскин?
Костя искоса поглядел на ее повеселевшее лицо и чуть-чуть усмехнулся:
— Эх ты, бурундук!
— Хо! Бурундук! — засмеялась Чечек. — А что, у меня разве на спине полоски есть? Меня медведь не гладил!
Чечек, подпрыгивая, побежала по дорожке. А Костя шел медленно и теплыми голубыми глазами задумчиво глядел кругом — на синие кусочки неба, светящиеся среди облаков, на склоны гор с обнажившимися камнями, на тихие лиственницы, которые, словно творя великую тайну, уже гнали к вершинам живые соки и готовили материал для своих пурпуровых шишечек, чтобы успеть вовремя нарядиться и торжественно встретить весну.
В интернате было тихо. Так тихо в этой большой комнате еще никогда не бывало. Девочки занимались своими делами: кто сидел с книгой за длинным столом, кто штопал чулки, кто готовил постель, собираясь спать. Время было уже позднее. Черная тьма глядела в окна из-за голубых занавесок.
Заняв середину стола, поближе к лампе, Чечек писала сочинение. Напряженно сдвинув брови, она выводила трудные строчки. Чечек хоть и ошибалась иногда, но очень легко говорила по-русски — в их алтайской начальной школе проходили русский язык. Да и, кроме того, на Алтае так много русских, что почти все алтайцы говорят на двух языках: и на алтайском и на русском. Но вот сочинение писать по-русски — это для Чечек было мукой. Тут ведь надо сразу несколько дел делать: и чтобы складно было, и чтобы понятно было, и чтобы русские слова были без ошибок написаны… Потому и стояла в этот вечер в интернате тишина — девочки старались не мешать подруге. Все уже знали, что Чечек ходила к Марфе Петровне и повинилась. И все до слова знали, что ей ответила Марфа Петровна.
«Признать свою вину мало, — сказала она Чечек, — надо ее исправить. Садись-ка да напиши сочинение заново. Но уж смотри, чтобы тебе никто не помогал, а то как же я опять узнаю, кто это написал? Может, ты, а может, Мая, а может, Лида Королькова!.. А мне нужно твое лицо видеть!»
Шелестели страницы, которые, читая книгу, перелистывала Мая Вилисова; чуть позвякивали вязальные спицы Катюши Киргизовой; невнятно шептались о чем-то в дальнем углу, сбившись в кучу, девочки… и шумела во тьме за окнами бурливая Катунь.
Чечек задумалась, покусывая кончик ручки. Мая тотчас обратилась к ней:
— Что? Может, помочь тебе?
Чечек сверкнула на нее глазами:
— Нельзя помогать!
— Ну, а что же ты сидишь, думаешь?
— Не знаю, как слово написать.
— Какое слово?
— Жеребенык! Или надо жеребенук?
— Жеребенок! Нок! Нок! — закричали сразу изо всех углов. — Жеребенок!..
— Жеребенок, — шепотом повторила Чечек и принялась писать дальше.
В одну из самых тихих минут кто-то постучал в дверь. Проворная Эркелей подбежала и откинула крючок. Но пороге появилась Марфа Петровна — высокая, худощавая, укутавшаяся в большой платок.
— Марфа Петровна! — обрадовались девочки и, повскакав со своих мест, окружили ее.
— Марфа Петровна, садитесь сюда!
— Нет, вот сюда, на мою кровать — у меня мягко, мне новый матрац набили!
— Нет, Марфа Петровна, лучше вот сюда, к печке — у нас печка очень теплая. Потрогайте!
— Тише, тише! Что это, как грачи раскричались!.. — сказала Марфа Петровна своим грубоватым голосом. — Ну, как у тебя дела, Чечек?
— Написала!
— Все?
— Нет, еще кончик остался. Са-авсем маленький кончик остался!
— Ну, садись, дописывай.
Марфа Петровна, как она это часто делала, прошлась по интернату, осмотрела постели девочек — чистые ли, проверила, у всех ли есть полотенце, потрогала печку — хорошо ли протоплена, спросила, какой у них сегодня был обед… А потом уселась, прислонясь к печке спиной. Она была уже немолодая, но ее лицо сохраняло свои чистые линии, синие глаза светились, белые зубы блестели, и лишь около глаз да на щеках, там, где в юности были ямочки, залегли тонкие морщинки. Девочки, как цыплята около наседки, уселись вокруг нее.
— Марфа Петровна, вы нам что-нибудь расскажете?
— Марфа Петровна, расскажите!
— Да нечего, нечего мне вам рассказывать, — сказала Марфа Петровна. — Что это, каждый раз «расскажите да расскажите»!.. Чечек, а ты куда вскочила?.. Дайте мне хоть когда-нибудь посидеть да помолчать… Пиши, Чечек, пиши! Я вот посижу тут с вами да подремлю у печки… Что это, уж нельзя старому человеку у вас посидеть да подремать!..
Марфа Петровна уткнулась подбородком в накинутый на плечи теплый платок и закрыла глаза. И снова в интернате наступила тишина, и снова стало слышно, как чуть-чуть поскрипывает перо Чечек и как в глубокой апрельской темноте шумит Катунь…
Девочки на цыпочках ходили вокруг Марфы Петровны и разговоры свои вели только на ухо друг другу: Марфа Петровна устала, пускай отдохнет…
Тихо, одна за другой, бежали минуты. Хоть и молча сидит с ними Марфа Петровна и даже сидя спит, а все-таки так хорошо, что она пришла! Сразу как-то спокойнее стало в интернате, будто кто-то родной, напоминающий маму, присутствует здесь.
Чечек дописала последнюю строчку, положила перо и оглянулась. Несколько голосов зашелестело со всех сторон:
— Чечек, написала, да?
— Чечек, написала?
— Написала, — шепотом ответила Чечек.
Она сказала очень тихо, но Марфа Петровна сразу открыла глаза, будто только и ждала этого слова, чтобы проснуться.
— Вот как меня сон одолел, а? — сказала она, покачивая седеющей головой. — Ну-ну…
Чечек, блестя черными глазами, стояла перед ней:
— Марфа Петровна, а я написала!
— Хорошо, давай сюда тетрадь. — Марфа Петровна встала, спрятала под платок тетрадку и сказала: — Ну вот, а теперь, когда я отдохнула, скажу вам одну новость. Только сейчас вспомнила…
Девочки оживились:
— Какую? Какую новость?!
— А новость такая: Анатолий Яковлевич из Горно-Алтайска привез кроликов. Теперь у наших юннатов свои кролики будут.
Девочки переглянулись:
— Кролики? А какие? А сколько?
— А где они, у Анатоля Яковлича?
Они бросились одеваться, хватали шубы, платки.
— Марфа Петровна, а почему же вы нам раньше не сказали? — спросила Лида Королькова. — Мы бы уже давно сбегали посмотрели!..
— Да вот сама не знаю. Чего-то села и заснула, — ответила учительница. — Совсем старая, видно, становлюсь.
Тогда Чечек, вдруг что-то сообразив, подошла к Марфе Петровне и пытливо заглянула ей в глаза:
— Марфа Петровна, а вы правда спали?
— Ну, а как же? Спала, даже сны видела!..
Но Чечек, поймав какие-то лукавые искорки в глазах учительницы, тихонько покачала головой:
— Ой, нет, Марфа Петровна, вы, наверно, не спали. Это вы, наверно, так, нарочно заснули, чтобы я… чтобы подождать, когда я сочинение напишу.
Марфа Петровна улыбнулась:
— Ну, вот еще выдумала! Буду я тебя дожидаться!