— Как себя чувствуешь, Люси? — Доктор Жироду тоже избегал глядеть прямо в лицо девочки. Поневоле привыкнув за долгую практику хладнокровно регистрировать признаки боли и страдания, он не мог смотреть на ребенка, улыбающегося за считанные дни — или часы? — до конца.
— Спасибо, мсье доктор. Я сегодня так хорошо плавала. Вода была теплая-претеплая. И ракушку нашла — вот такую. — Руки Люс оставались неподвижны, лицо сияло.
На тумбочке в углу — красный прямоугольник истории болезни.
«Может быть, вас утешит известие, что девочка не сознает своего положения. Она живет воображаемой жизнью — играет, бегает, как вполне здоровый ребенок. Она с восторгом расскажет, какую красивую бабочку поймала, хотя подвижность у нее сохраняют только губы и веки. Эйфория на пороге смерти».
Жироду вытянул из красной папки листок с результатами последних анализов.
— Не хочу вас обманывать, вселять надежду. На этой стадии мы вряд ли увидим что-нибудь утешительное. — Он близоруко поднес листок к одутловатому, в прожилках лицу.
— Господин профессор, мадам Жироду просит вас к телефону. — Закованная в крахмал сестра профессионально суха, однако видно, как тревожно расширены ее зрачки.
Старик бормочет что-то извинительное и выходит с листком в руках.
Пьер снова мысленно перебирает варианты. Лететь самому? Но сможет ли он передать всю картину болезни? Послать Люс? Бред. Беспомощный ребенок, не способный даже самостоятельно двигаться, очутится за тысячу лет от дома. А на двоих машина не рассчитана. Впрочем, это к лучшему. Он имеет право рисковать только собой.
Аппарат даже не испытали. Точность перемещения — и пространственного, и временного — невелика. А если залететь далеко? Страшно. Жутко. Скажем, десять тысяч лет! Какой будет цивилизация в это фантастически далекое время? И будет ли вообще? Ну хорошо, он выберет нужный век, он попадет туда. Остается вопрос — как вернуться? Неопределенность обратного пути куда больше. К сожалению. И если высокая точность при движении в будущее не так уж и важна, век туда, век сюда, то вернуться он должен в точнейший миг, чтобы не опоздать к умирающей Люс.
Самый короткий прыжок машины — половина тысячелетия. Этого должно хватить. Не может быть, чтобы они там не одолели какого-то рассеянного склероза. Пьер перевел взгляд на красный коленкор: «Люс Мерсье, 6 лет. История болезни. Основной диагноз…».
Он бросил свой старенький, не раз битый «Пежо» в Форжлез-О и оставшийся путь до виллы дю Нуи прошел пешком. Ветер тихонько тащил по дороге кленовые и каштановые листья. Уже в сумерках Пьер увидел знакомую позеленевшую черепицу. Он поправил на плечах лямки рюкзака, поставил ногу на осыпающийся фундамент ограды и ухватился за ржавые чугунные прутья.
Какая, однако, нелепость. Он вынужден… Да, просто-таки вынужден воровать собственную машину. Разумеется, они делали ее вместе, и вклад Шалона и дю Нуи велик. Теоретические расчеты, заклепки всяческие, деньги, наконец, — тут ничего не скажешь.
Но идея? Впрочем, ведь и идея не ему принадлежит. Пьер вспомнил Базиля. Вспомнил теплый от вечернего солнца камень, втащить который на холмик ему помог Жак Декур. Базиль. Одобрил бы он поступок Пьера? Пожалуй, да. Базиль был суров, но решителен и справедлив. А если он, Пьер, и сам погибнет, и погубит машину? Именно это втолковывали ему весь вчерашний вечер дю Нуи и Шалон, когда он заикнулся, что хочет воспользоваться аппаратом. Они по очереди бубнили, что надежность основных систем толком не проверена, что он невесть куда забросит машину, вряд ли уцелеет и ничем, естественно, не поможет несчастной крошке. Что ж, логика как будто на их стороне. Но что такое логика, если есть хотя бы ничтожный шанс, еле мерцающая надежда?
Аппарат помещался в ротонде, в дальней части парка. Когда Пьер взламывал дверь, сухое дерево скрипело и стреляло. К счастью, сегодня, кроме садовника дю Нуи, глухого Гастона, на вилле никого не должно быть. Пьер уже сидел в машине, когда раздались торопливые шаги. Он сдвинул рычажок дальности на минимум и выглянул наружу. К ротонде, тяжело дыша, бежал Гастон.
— Мсье! — кричал он в ужасе. — Мсье! Нельзя! Опомнитесь!
Он неуклюже прыгал на подагрических ногах, вытянув вперед правую руку. Где-то за его спиной вспыхнули фары автомобиля. Пьер захлопнул люк.
Крошечная пролысина в чащобе леса была так плотно огорожена жимолостью, что Пьер счел всякую маскировку машины излишней.
Сунув под рубашку пакет с красной коленкоровой папкой, он стал продираться сквозь кусты в ту сторону, где лес казался чуть светлее. Гулко ухало сердце.
Судя по холодным каплям росы, пологим лучам солнца, треску птиц, нежным клочьям тумана, зябкому запаху ромашек, было раннее летнее утро. Озноб от внутреннего возбуждения и ледяных уколов росинок гнал Пьера вперед. Через час он согрелся, умерил шаг. Но тревога не оставляла его. Километр за километром шел он по лесу — и никаких следов человека. Лежащие на земле деревья гордо подымали могучие комли с ветвистыми корнями — доказательство, что они упали сами, от старости, или были свалены бурей, не изведав ударов топора.
Еще через час, когда тревога перешла в страх, заросли наконец расступились, и открылась даль: широкая поляна в цветах, пологий склон травянистого холма, желтая лента тропы, ведущая к замку.
Крепостная стена срезает верхушку холма, над стеной — башни с черными пятнами бойниц. На густой синеве неба замок проступает светлым изломом.
При взгляде на это творение человеческих рук, которому теперь уже не менее тысячи лет, Пьер испытал огромное облегчение. Он скинул куртку, расстелил ее на просохшей траве и прилег, положив рядом пакет.
Разбудили его звуки, совсем не похожие на шум леса: металлическое бряцание, глухой топот, скрип, нестройный гул голосов. Из-за выводка молодых дубов шагах в двадцати от Пьера на тропу выезжал отряд всадников. В парном строю на тяжелых крупных конях ехали воины в кожаных куртках с нашитыми блестящими бляхами. В правое стремя каждого упирался тупой конец пики, украшенной сверху узким языком флажка. За пикейщиками ехали двое на сухих легконогих скакунах. Один — с массивной золотой цепью поверх стального нагрудника — энергично жестикулировал.
Павлинье перо на его шапочке беспокойно вздрагивало, когда он поворачивал голову к собеседнику. Тот был одет в темно-лиловый балахон с откинутым капюшоном, над которым сияло выбритое круглое пятно на макушке.
Немного отстав от двух всадников, трясся на муле рыжий монах, колотя понурое животное босыми пятками. Следом за ним тонкий юноша в блекло-зеленой куртке и красных чулках вел в поводу коня, к седлу которого были приторочены шлем с белым плюмажем и треугольный, в зазубринах щит.
Наконец показался последний всадник — огромного роста бородач в кольчужной рубахе. От луки его седла тянулся аркан, накинутый на шею тощего старика со сбитыми в кровь босыми ногами.
Повинуясь изгибу тропы, участники процессии поворачивались к Пьеру спиной и, постепенно уменьшаясь, терялись в поле, оставив крепкий запах конского пота и память о затравленном взгляде, который бросал престарелый пленник из-под грязных седых косм.
Что это за век? Куда его занесло? Смутные образы из прочитанных в детстве романов встали перед глазами — Рыцари Круглого стола, Роланд, Тристан, Оттон, Айвенго… Каролинги, капетинги, Пипин Короткий. Сказать определенно, какому времени принадлежат люди, только что проехавшие мимо него, Пьер не мог.
Он встал на ноги и, осторожно отогнув колючие ветки, сделал шаг в сторону тропы.
— Эй!
Мгновенно ослабев от страха, Пьер обернулся. В нескольких шагах от него стоял мальчишка, точная копия только что проскакавшего оруженосца. Он задумчиво грыз ногти и смотрел на Пьера.
— Ты откуда? — Мальчишка, улыбаясь, ждал ответа.
— Я? Я… оттуда. — Пьер махнул в сторону леса. Потом, собравшись с духом, выпалил: — Чей это замок?
— Замок, что ты видишь перед собою, принадлежит славнейшему в Нормандии рыцарю, воителю Святой земли и гроба Господня, грозе мавров и сарацин, моему сеньору барону Жилю де Фору, и все эти земли и угодья принадлежат ему, а я его кравчий и спешу в замок, чтобы поспеть к началу пира, который мой господин дает в честь своих гостей графа де Круа и аббата Бийона, только что проследовавших по этой дороге со своими слугами, пажами и оруженосцами… — тараторил паренек, а Пьер с изумлением сознавал, что тот говорит по-французски, хотя и с очень странным произношением. — А ты, наверно, колдун?
«Интересно, — думал Пьер, втолковывая кравчему благородного и достославного барона, что он просто мимопроезжий чужестранец, — интересно, во времена крестоносцев уже сжигали колдунов или инквизиция была учреждена позже?» — И пусть не удивляет тебя моя одежда, — говорил Пьер, — ибо такое платье в обычае на моей родине.
— Жаль, что ты не колдун. У нас есть одна колдунья, вот было б здорово, если бы вы встретились. Устроили бы турнир, кто кого переколдует. А? Хорошо придумано? Но ты все равно приходи в замок Ты, верно, голоден и устал от дальнего пути, а наш господин любит не только колдунов, но и путешественников, если только они добрые христиане. А ты ведь христианин, как я погляжу. Ты не похож ни на мавра, ни на еврея, ни на жителя страны Синь. Слушай, а может быть, ты жонглер или трувер?
Пьер на мгновение задумался. Жонглер? Кажется, так называли в их грубую эпоху бродячих комедиантов. Ирония судьбы! Мальчишка почти угадал. Но время ли сейчас признаваться в своем актерском прошлом?
— Нет, я не жонглер.
— Конечно, я и сам вижу, у тебя нет ни арфы, ни обезьянки. Ну, я побежал. Приходи на закате, пир будет в разгаре. Спроси Ожье де Тьерри, это мое имя. Я проведу тебя в зал и найду угол, откуда все хорошо видно. И накормлю отменно. Прощай!
Ожье де Тьерри дунул напрямик к замку, не разбирая дороги. Камзол его слился с густой зеленью, и Пьеру казалось, что две тощие красные ноги сами бегут по склону холма, смешно сгибаясь и разгибаясь.