«В романах в таких случаях на помощь приходит солнечное затмение. А мне и затмение, начнись оно через минуту, все равно не поможет. Предсказать его я не могу, а тем более шикарно обставить». Пьер опустился на ковер рядом с томно взирающей на него дамой, тоскливо огляделся, достал зажигалку и неуверенно щелкнул. Алисия равнодушно посмотрела на язычок пламени и прилегла на подушках.
Пьер ошалело вертел головой. Кучка воинов закусывала холодным окороком. Пели птицы.
Очнувшись от задумчивости, Морис де Тардье встал и, буркнув: «Разбудить Алиску», направился к лошадям.
Они проделали уже знакомый Пьеру путь, и Алисия непрерывно болтала, ловко управляя красивым гнедым мулом, а рыцарь Морис де Тардье молчал, бросая на Пьера неприязненные взгляды. Молчал и Пьер, подпрыгивая на могучем пегом жеребце позади пажа, и мысли его были расплывчаты и печальны. У подъемного моста замка Жиля де Фора ехавший впереди кавалькады воин поднес к губам рог и громко затрубил.
Сотни коптящих факелов отгоняли тьму к потолку, и та сгущалась в сплетении балок. Узкие щели окон рождали сквозняки, от которых языки светильников раскачивались, внося тревогу, размывая предметы, лишая четкости жесты. Прямо на Пьера смотрел узкий белый лик с бескровной полоской губ. За ним лучами расходились мечи и копья, схваченные щитом мрачной геральдики: ворон, несущий в когтях череп. Страх, отодвинутый было добряками разбойниками и болтовней Алисии, с новой силой сжал сердце Пьера при виде этого лица, недвижного в мятежном метании теней.
Когда Пьер чуть свыкся с желто-красными полутенями, перед ним мало-помалу стали материализовываться реальные предметы: убегающий к возвышению длинный дубовый стол, гобелены с неуклюжими собаками, соколами в бледно-синем небе и трубящими в рога рыцарями, огромный очаг, черной пастью жующий оленью тушу Достигнув помоста, стол упирался в другой, более высокий, стоящий поперек. За ним расположились хозяин и знатнейшие гости, среди которых оказались давешние утренние знакомцы — рыцарь с цепью и священник в лиловой рясе. За спинами публики попроще, сидящей на скамьях у длинного стола, шныряли и скалились вислоухие собаки.
Хозяин замка барон Жиль де Фор, чье лицо заворожило Пьера, неподвижно глядел перед собой, слушая, как тучный дворецкий с резным посохом в руке говорил ему что-то о новоприбывших. Потом барон медленно поднялся, сошел по трем высоким ступеням с помоста и двинулся навстречу Алисии и Морису. Пьер не расслышал, какими словами обменялись хозяин и гости. Жиль де Фор повел Алисию к своему столу, за ними в сопровождении дворецкого шел Морис де Тардье. Пьер почувствовал себя неуютно, стоя у дверей. «Большого почета тут не жди, — думал он, заходя за каменный выступ близ очага. — Колдун у них по социальной шкале где-то между конюхом и свинопасом. Тем более такой завалящий — кроме фокуса с зажигалкой и сигаретой, ничего не показал». В этот момент кто-то потянул его за полу куртки.
У локтя Пьера сиял черными глазами Ожье, кравчий хозяина замка.
— Молодец, что пришел. Сейчас будет самое интересное. Пристраивайся к столу.
— Скажи, милый Ожье, нельзя ли мне присесть где-нибудь в стороне, ну хотя бы здесь? — Пьер показал на темную нишу за очагом.
— Здесь так здесь. — Ожье поманил поваренка, поливавшего оленью тушу вином из ковша с длинной ручкой. — А ну-ка, Жермен, усади этого человека.
Стрельнув на Пьера живыми черными глазами, поваренок бросил ковш и расторопно прикатил две деревянные колоды. На одну из них уселся Пьер, на другую Ожье поставил тарелку с жареной дичью и кружку темного вина.
И снова мир распался на пятна и звуки. Вереницы слуг меняли блюда, гул наполнял сводчатую залу, и не мог Пьер расчленить этот великолепный оркестр шумов, красок и движений на вульгарные элементы, лишенные поэзии и высокого значения: хруст, сопение, урчание, шарканье, шмыганье, скрип, работа челюстей, локтей, подбородков, а вот холеная рука в перстнях и сале ползет по малиновому бархату, оставляя тусклый жирный след.
И вдруг — тишина и неподвижность. На возвышении у резного кресла барона выросла тощая фигура в рубахе, сшитой из красных и зеленых ромбов, с желтой обезьянкой на плече. Венок из темных привядших роз лихо сдвинут набекрень, лисье личико сосредоточенно, в левой руке — маленькая арфа. Уперев согнутую ногу в чурбак и утвердив арфу на колене, жонглер тронул струны. Резкий тревожный звук полетел к темным сводам.
— Небывальщину заморскую я не стану вам рассказывать, храбрые рыцари и прекрасные дамы, а послушайте побывальщину родной земли, милой Франции. Я песню заведу о храбром витязе, о Роланде пропою вам блистательном, о герое, верно служившем императору христианскому и победившем с Великим Карлом тьму язычников, подлых слуг мавританца-нехристя Марсилия.
Щелкнув по носу не в меру расшалившуюся обезьянку, певец снова бряцнул арфочкой и продолжал уже нараспев:
Король наш Карл, великий император,
Провоевал семь лет в стране испанской.
Весь этот горный край до моря занял…
Зачарованно внимая стихам, Пьер вспомнил, как убегал с уроков, предпочитая скучному Роланду пыльную зальцу синематографа «Мираж» с Гретой Гарбо на экране и острыми пальчиками Симоны, сжимавшими его локоть.
Жонглер тем временем играет всех героев. Тяжелым взглядом обвел он сидящих за малым столом рыцарей:
«Бароны, я от вас совета жду,
Кого послать к Марсилию могу».
Вот Ганелон, предложенный Роландом на опасную должность посла, гневно пророчит месть:
Роланду молвит он: «Безумец злобный,
Из-за тебя к Марсилию я послан,
Но коль вернуться мне Господь поможет,
Тебе за все воздам я так жестоко,
Что будешь ты меня до смерти помнить».
Деловито разработан план злодейской операции. Изменник Ганелон и Марсилий, склонившись над картой — или это Пьеру только кажется, — водят пальцами по пергаменту. Вот оно, ущелье Сизы.
«Карл арьергард оставит у теснины,
В нем будут граф Роланд неустрашимый
И Оливье, собрат его любимый,
И двадцать тысяч воинов-французов.
На них…»
Ганелон шевелит пальцами, губами: он вычисляет. Мордочка жонглера напряглась.
«На них сто тысяч ваших мавров двиньте.»
За столом движение. Им, рыцарям, да и всякому ясно, как это много — сто против двадцати. Они прекрасно знают, чем все кончится, но забыли. Они все переживают заново. На лицах напряженное внимание. Беспризорная оленья туша обугливается в очаге. К Ронсевальскому ущелью, где встал лагерем отряд Роланда, спешат толпы мавров.
…B доспехах сарацинских каждый воин.
У каждого кольчуга в три ряда.
Все в добрых сарагосских шишаках,
При валенсийских копьях и щитах…
О, рыцари знают толк в оружии. Они понимающе переглядываются и чмокают губами, они живут этим. А он, Пьер, сбежал в кино с Симоной…
Окончив коллеж, он болтался без дела. Иногда помогал дяде продавать цветы. Но вот Симона привела его в театр Шатле, в студию самого Жана-Поля Моро. Тому был нужен мим. Он оглядел хрупкую, гибкую фигуру Пьера и удовлетворенно хмыкнул.
Моро оказался прав: у Пьера обнаружился дар. Жан-Поль открыл ему бесконечный мир знаков, язык пантомимы — зыбкий, как волны, шаг, птичий порыв кисти, скорбь белой маски лица.
На улицах Парижа звучал аккордеон. Шумели каштаны. Пьеру казалось, что это волшебное лето никогда не кончится. Но оно кончилось. Германия напала на Польшу.
Франция вступилась за бедных поляков. Началась «странная война». Моро забрали в армию. Его студия застыла, словно в обмороке. Пьера познакомили со старым актером Этьеном Жакье. Тот обещал дать ему роль в готовящемся спектакле. Отрава драматического театра оказалась еще острее. Какой тайной звучали для Пьера имена Станиславского, Мейерхольда, Пискатора! О Станиславском рассказывал Владимир Соколов, который вел занятия по сценическому мастерству. «Смотрите сюда. — Соколов поднимал над головой коробок спичек. — Сосредоточьтесь на этом предмете. А теперь представьте, вы — спички!»
Деревенея, Пьер ощущал себя тонким, оструганным. Он лежит в холодном сумраке, прижатый к жестким своим собратьям, а его далекий маленький затылок обмазан горючей коричневой массой. Но вот брызнул свет, огромные пальцы хватают его, затылок больно чиркает о шершавую стену. Шипение и жар окутывают голову, чернеет и гнется тело.
Этьен Жакье стал для Пьера пророком.
— Мальчик мой, — говорил он во время бесконечных прогулок по весеннему Монмартру, — театр — это тот же корабль. Вольный ветер раздувает паруса занавесей, колосники — наш рангоут, сеть задника и канаты — такелаж. Софиты — это горящие иллюминаторы. И даже галерка созвучна галере. Каждый вечер ее заполняют рабы и пираты, жаждущие чуда — свободы и нежности. И спектакль в любую погоду снимается с якоря, чтобы подарить им это чудо… Театр выше жизни, Пьер.
Я выхожу на сцену, чтобы не участвовать в грубой комедии, которую называют реальной жизнью.
С волнением ждал Пьер своего дебюта. Но в это время война перестала быть странной. Обойдя через Бельгию линию Мажино, немцы хлынули на Париж.
Пьер одиноко стоял в толпе на Елисейских полях. Германские мотоциклы катились по улице длинной зеленой змеей. Какой-то худой бледный старик в берете повторял:
— Франция, наша Франция… — По его щекам катились слезы.
«Человек одновременно актер и зритель в театре жизни. Он живет и наблюдает себя со стороны. Живет, но знает, что умирает. Жизнь — это игра в предание смерти».
Какими мудрыми казались Пьеру эти слова Жакье. Но однажды он спросил, не правильно ли на время оставить теат