— Он здесь? — Она зыркнула по углам, будто доктор Гоби мог там прятаться.
Я объяснил, что дело было два года назад. Она успокоилась.
— Глупый дядюшка Доналд! Это в его стиле! И ты, конечно, ничего не понял?
— Как и сейчас. Вообще-то и дядя мог потерять голову, когда ты пропала.
— Да. Наверное, он еще очень расстроится…
— Расстроился. Два года назад, — я освежил ее память.
— И ты ведь так ничего и не понял?
— Слушай! Столько народу мне говорит: «Не понял! Не понял!». Это единственная вещь, которую я и так уже понял.
— Ладно. Мне стоит объяснить… Только с чего начать?
Я дал ей поразмыслить, не стал перебивать. В конце концов она спросила:
— Ты веришь в предопределение?
— Не думаю.
— Нет-нет. Я не так начала. Скорее… не предопределение, а влечение… когда к чему-нибудь очень тянет… Знаешь ли, я всегда считала эту эпоху самой необычной и самой интересной… И кроме того, в это время жил единственный знаменитый человек в нашей семье. Вот я и сочла твой век чарующим. У вас его, наверное, назвали бы романтическим.
— Сам век или то, что ты о нем думаешь?.. — Но она не обратила внимания на мои слова и продолжала:
— Мое воображение рисовало мне целые флоты маленьких смешных леталок. На войне они храбро набрасывались на цель, как Давид на Голиафа. А еще колоссальные неуклюжие корабли, медленно плывшие в одиночестве, но в конце концов все-таки доплывавшие до цели. И никого не волновало, что они тащатся так медленно! И чудные черно-белые фильмы! И лошади на улицах! И старомодные трясучие двигатели внутреннего сгорания! И камины, которые топят углем! И потрясающие бомбежки. И поезда, которые ходят по рельсам! И телефоны с этими их проводами! И… и… еще много всякого. Сколько необычного можно было испытать на себе! Побывать, скажем, в настоящем театре, на какой-нибудь премьере Шоу или Кауэрда! Или заполучить только что отпечатанную книжку Т. С. Элиота! Или увидеть королеву, проезжающую мимо… наверное, чтобы открыть Парламент! Потрясающее время! Просто чудесное.
— Заслушаться можно. Сам-то я про наше время иначе думаю…
— О! Разумеется! Так и должно быть. Ты все видишь изнутри и не можешь абстрагироваться. Взглянуть со стороны. Пожил бы ты у нас, увидел бы, до чего все скучно, серо и монотонно!
Тут я малость опешил:
— Не понял… Где, ты говоришь, пожить?
— Ну, у нас. В нашем столетии, в двадцать втором. А, ну ты ж ничего не знаешь… Какая я дурочка!
Я сосредоточился на процессе подливания чая.
— Боже! Я знала, что будет трудно, — она говорит. — Правда же, трудно, да?
— Понятно, трудно.
Она — опять весла на воду, брызги в стороны.
— Отчего я занялась историей? Мне хотелось погрузиться в какую-нибудь эпоху. Ну а потом я получила твое письмо на день рождения и выбрала середину двадцатого века как тему для специализации. В смысле, я писала по нему дипломную работу. И конечно, я продолжала его исследовать и после выпуска.
— Э-э… мое письмо это все наделало?
— Но ведь был только один способ, да? Как мне еще-то было подобраться к машине времени? Сначала следовало попасть в историческую лабораторию. И все равно не видать мне машины времени, как своих ушей, не будь я лаборанткой у дядюшки Доналда.
— Машина времени — э? — Я уцепился за соломинку в этой чертовой каше — Что за штуковина?
Она воззрилась на меня такая вся удивленная.
— Ну это… машина времени. Чтобы изучать историю.
— Опять не понял. Ты бы еще сказала: «Делать историю!».
— Ой, нет. Это запрещено. Это уже уголовщина.
— Так, — я сказал. — Теперь насчет письма…
— Ну… я о нем рассказала, иначе никак не объяснишь… Но вы его еще не написали… выходит, получается маленькая путаница.
— Маленькая путаница — это слабо сказано. Мне бы как-то поконкретнее. Вот, например, я вроде бы написал… напишу… письмо. О чем?
Так сурово она на меня посмотрела! А потом стала куда-то в сторону пялиться. Вся краской залилась до корней волос. Потом заставила-таки свои глаза смотреть на меня. В зрачках — огонь. Посиял-посиял… и погас. Она уронила лицо в ладони и зарыдала.
— Ты меня не любишь. Ты не любишь меня! Лучше бы мне сюда не приходить! Лучше бы мне умереть!
— Знаешь, она прямо-таки фыркала на меня! — Тавия мне говорит.
— Ну, вот она удалилась, а с ней и моя репутация, — я говорю. — Отличная работница эта миссис Тумс, но ужасно строгая тетка. Она ведь и от места может отказаться.
— Из-за одного моего присутствия? Вот глупость!
— Наверное, у вас другие нравы…
— Но куда мне деваться? Ваших денег у меня всего несколько шиллингов, да и пойти не к кому.
— Откуда миссис Тумс об этом знать?
— Но мы же… В смысле, мы же не…
— Ночь и цифра два. У нас этого более чем достаточно. Вообще одной цифры два хватает.
— А, помню. Испытательного срока не было. То есть… его нет. Жесткая у вас система. Вроде лотереи — что выпало, с тем и живи.
— Ну… вроде того.
— До чего тупы эти старые обычаи, но… если приглядеться… есть в них шарм. — Тут она посмотрела на меня оч-чень задумчиво. — Ты вот…
— Нет, сначала ты, — я напомнил, — поподробнее объяснишь мне всю вчерашнюю дьявольщину.
— Не веришь мне?
— Знаешь, просто дух захватывает, — признал я. — Но потом я присмотрелся, вроде все верно, никто так сыграть не смог бы.
Хмурится.
— Ты такой любезный! Да я середину двадцатого знаю вдоль и поперек. Это специальность моя!
— Да помню я! Только яснее от этого не становится… Все историки на чем-нибудь да специализируются, но они же туда не… ныряют.
Ее чуть удар не хватил.
— То есть как? Очень даже ныряют. Разумеется. Иначе как работать дипломированному историку?
— Многовато у тебя этих «разумеется»… — я ей говорю. — Давай-ка начнем сначала. Вот хотя бы это мое письмо… ладно, черт с ним, пусть будет не письмо… — По лицу видно, как ей худо сделалось от одного упоминания о клятом письме. — Ты, стало быть, работала у дяди в лаборатории с какой-то машиной времени. Это… что? Нечто вроде магнитофона?
— Да Боже, нет! Нет-нет-нет! Больше похоже на шкаф. Ты туда влезаешь и переносишься в другие места и времена.
— Ого! То есть ты туда забрался в каких-нибудь две тысячи сто каких-то, а выбрался в тысяча девятьсот каких-то?
— В любой точке прошлого, — подтвердила она. — Только не всем это можно. Надо быть настоящим специалистом, иметь лицензию… В Англии всего шесть машин времени и около сотни во всем мире. К ним допускают с ба-альшими строгостями. Когда появились первые машины, никто знать не знал, какие будут сложности… Но потом историки стали сверять материал, полученный в путешествиях, и данные письменных источников по тем эпохам. Выяснилось много забавного! Еще до Христа какой-то грек Гиерон демонстрировал в Александрии простенькую модель паровой турбины; Архимед при осаде Сиракуз применял нечто наподобие напалма; Леонардо да Винчи рисовал парашюты, когда с ними еще неоткуда было десантировать; Эрик Рыжий каким-то неписаным путем открыл Америку задолго до Колумба; Наполеон очень интересовался подводными лодками, ну и так далее… В общем, ясно: кое-кто неосторожно использовал машину и наплодил хроноклазмы.
— Наплодил… что?
— Хроноклазмы. Это когда события пошли не так или не тогда, как и когда надо. Кто-то был неосторожен или наговорил лишнего. Вроде бы ничего особенно страшного не случилось. Правда, возможно, ход истории несколько раз изменял течение, и люди пишут очень умные труды, чтобы показать, как это происходило. Но любому понятно, какая чудовищная опасность тут заключена. Ты только представь себе: кто-нибудь безответственно показал Наполеону, как делать двигатели внутреннего сгорания, плюс как строить подводные лодки; это же приведет к неописуемым последствиям! Чтобы пресечь новое вмешательство в прошлое, Совет по Истории строго запретил соваться к машинам времени всем, кому не выдана лицензия.
— Погоди, погоди! — я ей говорю. — Ведь что было, то было… Ну… например, я здесь… вот. Я ж не могу перестать быть, если какой-нибудь придурок слазит в прошлое и угробит моего дедулю.
— Если бы он это сделал, тебя бы тут не было. Сколько угодно можно было болтать, что прошлого не изменишь, пока мы не научились менять прошлое. Теперь нам следует быть необыкновенно осторожными. Прежде всего историку следует волноваться по этому поводу. Вопросом как это происходит занимаются специалисты по высшей математике. Одним словом, теперь никого так просто к машине не подпустят. Сначала надо пройти специальное обучение, сдать тесты, обеспечить надежные гарантии. Ну и несколько лет посидеть на испытательном сроке… И только потом выдают лицензию. Тогда ты можешь отправиться в то время, которое тебя интересует, и понаблюдать вволю. Но только понаблюдать! В этом деле строгость исключительная.
Я раскинул мозгами обо всем об этом.
— Ты только не обижайся… Ведь все их строгости ты только что поломала. Так?
— Нарушаю. То-то они за мной и пришли.
— Накроется твоя лицензия, если они тебя поймают?
— Боже! Да у меня ее никогда не было. Я сюда попала… «зайцем». Забралась в машину, когда в лаборатории никого не было. Лаборатория-то — дядюшки Доналда, а это сильно все облегчает! Пока меня не взяли с поличным, я всегда могла сделать вид, будто дядя мне поручил что-то там сделать у самой машины. Кстати, я должна была раздобыть здешнюю одежду. А услугами особых костюмеров-для-историков воспользоваться просто не могла. Так что я срисовала кое-какие вещи в музее, а потом сама их сшила в точности так., да? Ведь все точно? Все в порядке?
— У тебя, считай, получилось. Только с обувью малость… не того.
Она поглядела себе на ноги.
— Вот я и боялась… Я не нашла ничего подходящего в точности… — огорчилась она. — Я даже несколько раз сюда ненадолго забегала. Надолго нельзя: здесь истратишь час — там тоже уйдет час. А мне машину настолько занимать нельзя. Вчера один человек сунулся в лабораторию, как раз когда я возвращалась. Он только посмотрел на мои тряпки и сразу все понял. Что мне было делать? Я запрыгнула в машину — иначе у меня потом не было бы никаких шансов… Они там, разумеется, за мной, переодеться не успели. В общем, ты видел.