И я, тот, который очутился там среди компьютеров, столов и чайных чашек, увидел: она, естественно, говорит по телефону. Но другая она – еще туманная – наклонила голову, приподняла ресницы, заметила меня и отделилась от говорящей. Проясняясь, обретая свои черты: милый высокий лоб, знакомо блеснули глаза, эта мягкая ирония – порывисто устремилась навстречу.
Я, «тот который», подался назад – в коридор. Нехорошо, если сослуживцы обратят внимание на некую, я бы сказал, невозможность происходящего. Одна Вера говорит по телефону, а другая Вера у двери любезничает с незнакомым мужчиной.
Не говоря друг другу ни слова, мы быстро прошли в дальний конец коридора, завернули в темный тупичок-курилку: никого.
Она обняла меня и прижалась всем телом, как в прошлый раз. Затылком понимал, сзади могут появиться. Но уже не оборачиваясь, не озираясь, не понимая, кто мы, что мы, где, мы были одним: губами, узнающими другие губы, языками, нетерпеливо сплетающимися и вытесняющими друг друга, нёбо было готово к зачатию…
– Извини, меня зовут. Срочно. Потом позвоню. Прости.
Вот и поговорили. Даже свидание не успели назначить. А те все еще горели и трепетали – и губами, и языками, и душой, не понимая, как могли их оторвать от общей чаши…
Надеюсь, мы «те, которые» успели вернуться. Потому что едва я положил трубку, мысли мои отвлеклись. Из меня выпорхнул «посланец» и, соответственно помолодев, унесся в далекое прошлое, когда другие мы «те, которые» едва познакомились.
ГОРОД ВОЖДЕЙ
В старом и туманном Санкт-Петербурге, в окрестных его болотах еще бродит зловещий призрак вождя.
Когда осенней хлябистой ночью идешь по его прямым бесконечным улицам, припозднившись, возвращаешься из гостей и не знаешь, куда идешь, – трамвая давно нет, машины, обдав тебя душем холодных брызг, с визгом проскакивают мимо – и уже кажется, идешь совсем не туда и никогда не придешь, куда тебе надо; может быть, и не надо уже никуда брести в башмаках, полных воды, а забраться сейчас в любой подъезд, подняться по темной лестнице на чердак и прикорнуть там среди сухого и теплого войлока и мелкого шлака до утра, пусть стучит, пусть грохочет, пусть гремит ржавым листом железа – не доберется, и уже совсем сворачивая не туда и понимая, что сворачиваешь не туда, вдруг где-нибудь на маленькой площади или просто в сквере высоко над мокрым желтым кустарником увидишь силуэт человека с указующей вдаль рукой: вот куда надо идти; проблуждав так еще с полчаса и поняв, что все равно идешь наугад, выйдешь на маленькую площадку перед огромным домом, где опять – он.
В руке зажата бронзовая кепка – вождь уверенно показывает тебе дорогу, но в другую сторону – и, чертыхаясь про себя, как бедный Евгений, – ты ведь еще и принял водки в гостях – ты идешь в ту сторону – может быть, он, как всегда, прав и указывает верный путь, хотя бы к стоянке такси, но твой длинный путь под длинным дождем вдоль очень длинных желтых зданий начала прошлого века приводит тебя только к очередному двойнику, который указывает тебе путь своим указателем совершенно в другую сторону, туда, где в тупике, уютно прислонившись к стене, стоит маленький, покрашенный серебряный вождь и показывает определенно – назад.
Так они водят, водят тебя по ночному пустынному городу, и кажется: никого живого, только они, памятники, живут в нем и передвигаются перед тобой, здесь чужим и едва терпимым; город кружится, как огромная сцена – то большая фигура, то малая, то бюст, то торс (голову еще не поставили или отбили), то в руке кепка, на голове – другая, то малыш, одетый как девочка, но с характерным преувеличенным лбом – и ты, совсем растерявшись, присаживаешься на влажную решетчатую скамью и вдруг обнаруживаешь себя лицом к лицу с Маяковским.
Сначала ты не веришь: неужели эта черная базальтовая голова – не его голова, тоже ведь лысая, как колено, – но это голова Владим-Владимыча – а раз это голова Маяковского, то рядом улица Некрасова и твоя обитель – служебный вход в театр, на пятом этаже гостиница для актеров.
…И, уже поднявшись, чтобы идти, я вижу под памятником какой-то черный ворох – ворох поднимается, под ним бледное личико не то девочки, не то старушки. Из-под вороха выпрастывается тоненькая спичка-ручка (в свете фонаря блестит бутылка) – и девочка-старушка делает несколько глотков. Глотки длинные, как те здания начала девятнадцатого века, вдоль которых я шел. Она глядит на меня темными серьезными глазами – и я вижу, что она совершенно пьяна.
– Хочешь выпить? – предлагает она. И тут же без всякого перехода. – Дуфак, шифофреник, свистофуля (тут она назвала фамилию известного писателя), прогнала, пусть уфирается… уфефетывает в свое Фомарово… Эфектрички, видите ли, не ходят… эффектно, эффектно… – (Нарочно или такой дефект речи? – не могу понять.)
И далее ее пузырящееся бормотание отодвинуло время назад – и я увидел себя перед дверью в Дом литераторов, входящим вслед за этой странной парой: она и дуфак.
Мраморные ступеньки, закутки гардероба, тетеньки в синих халатах – все пыльное, полузабытое, вытащенное из какого-то реквизита – и, увы, продолжающее служить. И эти чудовищные, много пьющие посетители – бог знает, что творится у них в мозгах – их тщеславие тоже из бабушкиного сундука, давно сложенная материя, пожелтевшая на сгибах, которая если и разворачивается, то для того, чтобы опять сложить ее в зеленый сундук, обитый крест-накрест жестяными золотыми полосками.
В тесной передней стоял – с каких времен? – Маяковский, особенно неповоротливый и большой – гипсовый. Почему он здесь стоял, никому было не ясно, да никто из писателей не задавался этим вопросом. На дворе была советская власть, значит, в холле стоял Маяковский, вот и все. Его так должны были не любить в этом доме, но он настоял на своем уже давно – и все сделались более чем равнодушны. Его просто не замечали. И боюсь, скажи кому-нибудь из питерских: а как у вас там Маяковский в Доме литераторов, на тебя посмотрели бы с недоумением: какой Маяковский?
Я-то знал, он давно превратился в другого – в него. Он стоял там, как стоял на многих площадях и скверах – во дворе. И он стоял там в углу у начала витой лестницы, привычно расставив ноги, держа руки как-то по-грубому в карманах или сжимая свою гипсовую кепку. И то, что он сначала был Маяковским, его нисколько не смущало – он был с самого начала такой же нахрапистый, авантюрный, не слышащий никого другого (кстати, отличительная черта), он был здесь на своем месте, как во всех других местах. С высоты своего роста (при жизни не так уж был высок) он мог теперь следить за всеми этими пробегающими лысинами и шевелюрами, за этой скользкой литературной мелочью.
– Оглушить бы вас трехпалым свистом! – говорил вождь.
Но его не слышали, потому что слушали и слышали только себя – и пробегали в мутный зал бывшего дворца, пахнущий давно едой и пластиком, к вожделенной выпивке.
Кстати, мы с девочкой-старушкой допивали ее бутылку и как-то отрывочно общались, тоже не слушая друг друга, под черной гладкой головой – уж теперь не скажу, потому что не уверен – Маяковского ли?..
Рассказывают, что призрак вождя видали девушки на болотах – по клюкву ходили (говорят, где-то еще растет – радиоактивная), призрак шалаша видели тоже. Двух подружек (я слышал) завел вождь прошлой осенью в глушь и хлябь – и утопил. Бедные девушки уж и метались, и бросались от осинки к осинке, а он им все призрак шалаша подсовывал: вот, мол, и дорожка верная к шалашу моему ведет, только шалаш этот – дьявольский мираж и дорожка тоже, как ступишь – в черное, бездонное провалишься, и уж не докричаться, не дозваться – засосет, сладострастно так затянет; он и при жизни такой был: заманит, закартавит, заговорит – докажет парнишке, что ему умирать за что-то необходимо, что умереть ему хочется, что умирать – это правильно – и все рукой показывает: туда, туда иди, там уж точно тебя убьют… Тьфу, тьфу, нечистая сила!
ВОЙНА КУБОВ И ШАРОВ
На странице газеты слепое фото: небоскребы и белые шары на плоских крышах, какой-то современный город. Боюсь, я так долго и бездумно смотрел на этот пейзаж, что он постепенно потерял всю свою человеческую осмысленность, я стал видеть одни кубы и шары.
В сером и безвидном пространстве они заметно перемещаются, причем кубы тяготеют к своей команде, а шары образуют свою пирамиду. Что-то там еще виднеется вроде стручка гороха.
Это приближается из глубины. Никакой это не стручок, я вижу, а тонкий забавный человечек в треуголке и зеленом камзоле. Почему-то его длинный крючковатый нос и отвислые усы мне показались удивительно знакомы.
– Здравствуйте, сударь.
– Не имею чести… Но где-то мы определенно встречались…
– В библиотеке! – вдруг осенило меня.
– Да, да, конечно… Ну и как там у вас без меня?
– Ужасно, барон.
– Неужто?
– Ваши чудеса для нас чересчур изящны. Небылицы у нас рассказывают каждый день по телевидению. А на шампуры нанизывают не уток, а людей.
Тут барон с неожиданным проворством отпрыгнул в сторону. Из серой глубины с шипением прошелуздил черный шар, проскочил мимо уха. Я даже оглянулся. В стене дымилась дыра.
– Проклятые кубы и шары! Все время приходится лавировать…
– А вам не кажется, барон, – наконец произнес я, – что нас сейчас обстреляли?
– А, не обращайте внимания! Уклоняйтесь, и все.
– Но что это?
– Война кубов и шаров.
– Война кубов и шаров?
– Кубы хотят, такое у них сильное желание, чтобы у шаров отросли углы. А шары, естественно, наоборот, хотят эти углы сгладить.
– А как же вы там?
– Для путешественника это не очень опасно. Люди для них – посторонние предметы. Они принимают нас за детали городского пейзажа.
– Но человек весь из кубов и шаров! – воскликнул я.
– В том-то и дело, – загадочно отозвался барон.
И тут моему взору представилось. Четыре серых куба парили в пространстве, сближаясь, видимо, окружая один довольно крупный шар. Шар гневно светился малиновым светом и, как я понял, не собирался сдаваться. Он делал выпады то в одну, то в другую сторону. И кубы благоразумно отступали.