После работы мы с девочками из общежития обнимаемся – летом в парке, зимой, когда подруга из комнаты уйдет. Это еще мягко сказано, обнимаемся. А что? Мы тоже люди, и все у нас по-людски. Правда, девчонки в кустах, как поросята, визжат, если не сказать, как свиньи, так что это у нас Пиг миллион, а не у него.
Идет он по главной аллее, как в кино, под белыми фонарями пустоту обнимает. А что, имеет право. А то бы мы его сразу отвадили, если бы не с нашего двора был. Отец у него в ОБХСС работал. Вот еще почему мы его бить не стали (Женька не раз подбивал, а не стали). Начали мы ее видеть – рядом с ним видеть – и каждый раз другую.
– Ничего себе брюнеточка, – захлебывался Женька Щербатый. – Вчера – родители уехали – к себе вел – на лестнице видел – симпатичная.
– Такая полная крашеная блондинка на балконе у него стояла, – рассказывал Петр по кличке Я Вам Наработаю. – Старше Пига раза в два.
– Тоненькая и зеленая, – отметил Сашка. – Лаборант.
– Нет, ребята, – сказал я. – Видел я ее, как вот вас сейчас, четыре груди, две жопы и коса толстая с кулак. Врать не буду, хотя сам удивляюсь.
– Может, у него каждый раз новая? – предположил Витька Слюнтяй Сопли Подбери.
– Парень скромный, не похоже, – возразил Петр Я Вам Наработаю.
Спросили мы у Пига. Сначала глаза на нас выпучил. Потом засмеялся.
– Да никого у меня нет… (вздохнул). И видно, не будет.
– Кого же мы видели? Ведь мы все видели – и все разных. Красивых.
– Я бы не прочь такую! – мечтательно сказал Вадик Сочинитель Подотрись.
– Ты нас загипнотизировал, – решил Женька Щербатый. – И мы тебя сейчас будем бить.
– А может, вы, ребята, каждый свою – о ком мечтали, того и видели?
– А что? Может, он и прав, – переглянулись мы.
Мы – это кто? Мы – это мы, всякий вам скажет. Мы из биллиардной – мы из пивбара – мы из подвала, что есть, то и видим.
– А ты кого видишь? – спрашиваем. – Все ходишь, выдумываешь, тискаешь, «трахаешь», наверное, а какая она – нам непонятно.
– Да такая… вам не понять, – говорит.
– Нарисуй ее нам, кто тебе мешает.
Он взял и нарисовал – подробно, от туфелек-импорт до черной челки.
Посмотрели мы на рисунок. Поставил я на садовый стол свой двухкассетник «Шарп», нажал клавишу, врубил «битлов» и говорю:
– Пляши.
– Зачем плясать? – не понимает Пиг миллион.
– Дурак ты, Пиг миллион, мечта твоя в новом доме на углу живет. Валентиной зовут, недавно переехали.
– Не может быть! – даже побелел весь.
– Короче, могу познакомить. Полагается с тебя, Пиг, – говорю, а сам не знаю чему радуюсь.
Познакомили мы их… Мы ведь – это сила. Мы со двора – мы с завода – мы из спортзала… Короче, поженились, уже дети бегают.
Одного я понять не могу: материалист он или идеалист? Если материалист, все ясно: видел где-то, начисто забыл, и показалось ему, что придумал такую – с челкой. А если идеалист, так ведь он ее сам сочинил да еще рядом поселил – короче, чудеса, да и только.
Рассказал я про этот случай по пьянке одному писателю во дворе. Толстяк солидный, с американским кокер-спаниелем гуляет, есть порода такая – курносая, лохматая, не кусается. Так вот, писатель мне сказал:
– Может быть, и сочинил девушку, бывает. Приведу я вам (это мне) такой пример. В Гетеборге – давно это было – поспорили два немецких профессора. «Категорически утверждаю, герр профессор, – говорит один, – что способен силой собственного духа родить верблюда, которого, кстати, никогда не видел».
«Категорически возражаю, – смеется другой, – как же вы можете родить верблюда, если вы и сына родить не сумели? Прошу прощения, уважаемый герр, но всем в Гетеборге известно: у вас две прелестные дочери».
Уперся тот, как дуб из германской рощи, мол, дочерей он родил не силой духа, как известно, а философский опыт поставить необходимо.
Поставили они этот опыт. Заперся герр профессор в своем кабинете с вечера, другой герр профессор наложил на дверь сургучную печать. На следующий день дверь кабинета благополучно распечатали – и все увидели: герр профессор исключительно силой собственного духа родил верблюда-дромадера, лохматого, как американский кокер-спаниель, с челкой.
ОРУЖИЕ
Алик Абрикосов любил оружие платонической любовью. Никогда не учился стрелять, да и не стрелял никогда. На стене у него висела казачья шашка с оборванным темляком и золоченый морской кортик, доставшийся от покойного деда. Тогда, при Сталине, это было парадное оружие.
Ложась спать, Алик обычно клал под подушку тяжелый плоский пистолет типа Браунинг. Зачем он это делал, спросите? Так было надежней и быстрей засыпать. Сквозь мягкую упруго-податливую толщину подушки он чувствовал скулой плоский металл. Опасный предмет. Это было приятно. Это успокаивало, как голос матери.
А проснуться ночью вдруг от близкого скрипа или мяуканья, еще не подняв головы, нашарить под подушкой оружие. И долго потом сидеть в темноте на постели – паркет холодит босые ноги, – сжав пистолет, вглядываться в смутно белеющее окно.
Кстати, пистолет был заряжен. Алик умел разряжать его. И любил сидеть вечерами за письменным столом, маме говорил, что работает, размышляет. А сам расставлял перед собой в ряд этих медных круглоголовых солдатиков. Каждый из них был готов выполнить свой долг с отменным безразличием. Позавидуешь. Желтые гильзы были гладкие и холодные на ощупь. Можно было их перебирать и класть на бочок. Такие тупые симпатичные поросята, ясные в свете настольной лампы. Это доставляло постоянное удовольствие.
А порой, когда был совсем один, Алик снимал дедов кортик со стены, нажав на шпенек, вытаскивал довольно длинный клинок. И медленно проводил кончиками пальцев по зеркальному с женственной ложбинкой лезвию. Вдруг одним движением загонял клинок в ножны. Щелк, щелк. Вынимал и вставлял, вынимал и вставлял, такие судорожные рывки. Все чаще и чаще. Ни одна девушка не могла с этим сравниться. Потому и был к ним прохладен.
И все-таки он влюбился. Приятель привел познакомить с красивой, с поэтессой, с чужой женой. Алик идти не хотел, побаивался. Начинающий журналист, вообще никто, а тут – богема, богемское стекло, хрусталь. Надо было купить белых роз, если уж идти. Приятель предупреждал, умная тонкая женщина. И это тоже отпугивало. А оказалось на удивление просто.
В один вечер они так легко и свободно дотанцевали до постели, что Алик лишь тогда опомнился, когда легкие узкие пальчики стали стягивать с него трусы.
– А он у нас смотрит молодцом, – сказала умная женщина и прикоснулась к нему губами.
Молния пронзила снизу Алика, и клинок вошел в горячие влажные ножны. Он понимал, что с ним играют, что все это – прелюдия, кошачьи прикосновения, что его мышка должна шмыгнуть в ее норку. Что это как музыка: сначала адажио, затем игривое скерцо, а потом – престо, престо, престиссимо…
И лишь тогда можно скользить и падать с вершины, как водопад. Но, о, стыд! Все случилось сразу, некстати, она даже не успела настроиться, эта тонкая умная, потекло горячее белое по губам, по лицу, по подбородку.
– Я не хотел, – почему-то сказал он.
– Какой быстрый мальчик. Ты как спичка, – утешила она его. И усмехнулась.
– У тебя сильные стройные ноги. Давай ляжем, ты будешь меня любить потом, – деловито предложила богемная женщина. – Подожди, я сначала – в ванную.
Но ни потом, ни позже, ни ближе к полуночи он не смог ее любить. Она лежала рядом как хозяйка. Трогала его, где хотела, и усмехалась. Не нравились ему эти тонкие губы. Вот если бы они снова стали ножнами. Но женщина явно этого не хотела. Она хотела делать то, что она хотела. И он чувствовал в ее опытных руках каким-то несмышленым младенцем с маленькой пиською, которую как ни тереби, все равно ничего не получится.
– Э, да мы ничего не можем, – скривила она губы. – Мы хотим домой баиньки, заиньки хотят баиньки, – пропела она. Ясно, она презирала его. Метро вскоре закрывалось. Ехать было далеко. Приятель давно ушел. Униженно улыбаясь, Алик кое-как наскоро оделся. У дверей губы прикоснулись к губам: железка к деревяшке. И адье. «Позвони завтра» – из вежливости.
В вагоне метро Алик дремал весь длинный и прямой путь. Пустой ярко освещенный вагон дергался и гремел какими-то металлическими частями, ускорял ход. И Алик куда-то все время проваливался.
Он полз юзом, упираясь локтями и скользя в глине. Он лежал насквозь промокший, шинель стояла на нем коробом и вдавливала в землю. На ноге развязалась и волочилась обмотка, пусть. Он прижимал к плечу тяжелый приклад неестественно длинной винтовки образца 1893 года. Далеко впереди мелькающие зарницы высвечивали тонкий силуэт штыка. Впереди за пеленой дождя размеренно молотило.
Алик был грязен до самого исподнего, давно небрит, скорее какое-то скользкое беспозвоночное животное, окопная ящерица, чем человек. В нем на самом дне копошилось сознание его деда. И это сознание хотело ускользнуть, убежать туда, где сухо и тепло. Где можно дышать и не стреляют. Земля вздрагивала, как живое тело, холмы раздвигались и оползали жирными ляжками. Там внизу то и дело высвечивалась черная канава, извилистая промежность, казалось, она усмехалась. С каждым разрывом снаряда земля подбрасывала и подталкивала его все ближе и ниже. Беззубая щель чернела все шире, все змеистей. Совершенно очевидно, она улыбалась, готовясь разжевать его и поглотить.
Дома ему сразу захотелось застрелиться. Просто так. А что? Просто так. Рывком выдвинул ящик стола, и рука сама легла на прохладную гладкую рукоятку. С облегчением. Как будто пришел к самому близкому другу, которому все можно высказать, и он поймет, и он поможет. «Выстрелишь, а мать спит здесь за стеной. В уборной? Нет, невозможно. В последнюю минуту видеть сиреневый унитаз и розовую туалетную бумагу. И еще кровь на кафеле. Будто взял тебя кто-то и спустил вместе с потоком воды в канализацию. Но как жить дальше? Забыть. Забыть навсегда, как будто этого не было. Черноглазая Ляля, двадцати еще нет и давно в него влюблена, возле да рядом ходит. И такие у нее невинные губы. Но как? Как ее заставить делать это? Ее губы, ему всегда казалось, предназначены лишь для того, чтобы говорить об интересных им обоим вещах, о политике, о том, что статью надо скорее сдавать в номер. А делаться ножнами для него? Нет, они совершенно не способны».