– Ну, как, – говорю, – за моей спиной?
– Ничего, – говорит, – как за каменной стеной, если, – говорит, – пуля – защитит, а снаряд – так и так дырку сделает…
Я обиделся.
– Я, – говорю, – не танк. Пожалуйста, я и уступить могу.
Голосок сзади заметно потвердел, вроде как стальная проволока стал.
– В жизни надо быть танком. Люди уважают танки, танки принимают всюду в обществе, танкам дорогу уступают, в конце концов. (Вон как заговорил!) Любая женщина под гусеницы ляжет. Дави, скажет, меня, не жалко. Танком еще суметь надо быть. А ты: «Не танк»!
Я иду, он – следом, да еще учит меня первым быть. И нравится мне это, вот что я скажу. До того увлекся своим первенством, что сам не знаю, куда иду. Сначала дома были кругом обыкновенные и тротуары побитые, потрескавшиеся. Мусорные баки под арками, пьяный валяется, никуда за мной не идет, чудак. А потом дома стали поновее, улицы попрямее и тротуар поровней. Старые дома, правда, попадаются еще, но в лесах, кисеей завешаны, тут и там медными ребрами новая крыша торчит, ремонтируются. И оптимизма во мне прибавляется. Лучше жить людям становится, вот и строиться начали. А тут, как нарочно, солнце навстречу да полной улицей. Улица, смотрю, прямая, дома по обеим сторонам свежевыкрашенные, всех оттенков желтого и белого, как из терракоты. Это оттого, думаю, что я впереди всех иду. И чудится мне, все прохожие не просто идут, а за моей спиной. В меня закатное солнце бьет, а их не слепит. Ну, думаю, повезло вам, что я впереди иду.
Обернулся я, а сзади идут, идут – и все закатом обезличенные, со света в глазах темно.
И я иду, иду, марширую. И все за моей спиной, как за броневой плитой, маршируют: раз-два, раз-два.
Только снова потускнело, и не поймешь, то ли вечер, то ли еще не рассветало.
Голосок за спиной: «Куда ты нас завел? Оглянись».
Поглядел я вокруг. Пустыри. В беспамятном сером небе шаткие тонкие мостки над канавами. На земле битые кирпичи, голое стекло, всякий мятый пластик бесстыдных форм, а жестяных банок – тысячи. Будто была здесь битва и всех пивными банками поубивало.
И никого за мной нет. Только безликий маячит, дергается, будто от смеха.
– Спина у тебя, как у быка. – И щебетать перестал. – Ну, куда зашел, знаешь? Предводитель. Вождь.
Подозрительно мне стало. Как-то так ловко у него получилось. Как в шахматах. Предложил мне отчаянный ход. А я согласился. И угодил в ловушку. Поставил меня первым, и зашел я неизвестно куда. А сколько людей завел? Тоже неизвестно. Может быть, все по дороге погибли. Кроме безликого.
– Ты что за мной увязался? – говорю.
– Я – за твоей спиной.
– Как отсюда выбраться, хоть знаешь?
– Я за твоей спиной.
– Понял я, тебе следить за мной приказали. А я-то, дурак, иду впереди, иду… Давай лучше разбежимся по-хорошему.
– Я за твоей спиной.
Вот ничтожество, блин, и лица-то порядочного не имеет, а заладил: «Я за твоей спиной». Прилипала или еще хуже. И так мне захотелось от него отделаться, убежать, забыть. Как припущусь по каменистой земле! Бегу, будто ноги меня по воздуху несут. А он – следом. Не ожидал, приотстал сначала. Однако, вижу, догоняет.
Я – по откосу, он – по откосу. Внизу – асфальт, широкое шоссе. Грузовики, машины, цистерны – чирк, чирк. Боковым зрением вижу, коляска милицейская на обочине. «Сейчас, – думаю, – сдаст». И между машинами несусь, как заяц. Пронесло, перескочил на другую сторону.
Слышу, сзади такой противный длинный скрип. Лязг, тишина. Стою с краю асфальта, мокрый кусок шлака созерцаю, не спешу поглядеть. И так знаю.
Вот он лежит плашмя на животе, пиджак в мелкую клеточку, широкий затылок, почему-то седина сразу проступила. И темная лужа по гудрону растекается, по чуть заметной ложбинке. Жалко мне его стало. Хорошая, какая-то добротная, внушающая доверие спина; вспомнил я, как за ней шел, и все было хорошо и нормально. Проклятое любопытство сгубило. И зачем он за моей спиной пошел, побежал? Ведь я впереди быть непривычен.
Между тем и шофер, и милиция, и еще подошли – кучка образовалась посредине шоссе.
– Переверните его на спину, – говорят.
Двое сзади и перевернули. И сразу какое-то смущение там у них произошло. Милиционер посмотрел вниз и быстро перевел взгляд на шофера.
– Ты зачем с неположенной скоростью ехал?
А тот, шоферюга, чумазый такой, с цистерны.
– Под уклон, – говорит, – бандура тяжелая.
– Выпишу тебе штраф или акт составить?
– Выписывай.
А тут которые позже подошли голоса подают.
– Что, – спрашивают, – кошку раздавили?
– Нечего вам здесь делать. Идите к своим машинам. Да побыстрее.
– Чудак, чего тормозил?
– Гудрон скользкий, мокрый. А тут под уклон.
– Вот и влип.
Я заранее это предчувствовал. Как перевернули его на спину, на асфальте только слабое мельтешение, будто рябь на воде, – и ничего. Пусто.
СОСТЯЗАНИЕ
Мой приятель (по ряду причин я не хочу называть его имени), вернувшись из Индии, где он долго пробыл в каком-то храме неизвестной мне секты, приобрел уникальную способность: рисовать во времени и пространстве.
Нарисовать в небе кудрявые облака или изобразить диплом об окончании университета – ему пара пустяков, без риска быть схваченным за руку, потому что диплом получался настоящий, как и облака.
Нечасто он пользовался этим. Например, своим друзьям в воскресный день на даче он мог нарисовать и пивопровод, и каждому в руки дымящийся шашлык. Но не делал этого по причинам нравственного порядка. Что он там подписал, в Индии, или клятву дал, не знаю.
Правда, иногда… Нет, счастья это почему-то никому не приносило. Был у него друг – зануда и неудачник, нарисовал он ему удачу со стройными ножками, которыми она впоследствии от него и ушла.
Мать часто плакала, когда отец был жив, потом плакала еще чаще. Нарисовал ей нового мужа – непьющего, некурящего, этакого кандидата в президенты с ежиком полуседых волос. Но вскоре мама снова стала плакать. Наверно, привычка.
Одному непризнанному художнику нарисовал другую страну. Но тот и там остался самим собой – бездарностью и бесцветностью. Только стал еще больше тосковать по стране, где ему не дано быть… а здесь он чужой… и вообще…
Одной некрасивой девушке нарисовал красивую внешность. Все с ней спали, и никто не хотел жениться – говорили, что у нее некрасивая душа, что она воняет.
Еще было несколько таких же случаев. И постепенно все как-то стали отодвигаться от моего приятеля. Образовалась пустота. И ему стало скучно. Ему стало невыносимо скучно. И он нарисовал себе собеседника.
Это был настоящий собеседник – эрудит, доктор наук, лет под пятьдесят, но еще вполне моложавый, иссиня выбритый, черные гладко зачесанные волосы с несколько неестественным блеском – в общем, как говорили прежде, благовоспитанный господин восточной наружности. Он сидел в удобном кресле, и поэтому не сразу было заметно, что левая нога его немного короче. Потому что мой приятель нарисовал Сатану. Идеальный собеседник и есть Сатана, как известно.
Не знаю, о чем беседовали, но договорились. Сатана предложил моему приятелю вступить с ним в некое соревнование. Кто победит, тот осуществит свое заветное желание.
– Хочу научиться делать людям добро, – сказал мой приятель. – Во всяком случае, чтоб они позволяли себе его делать.
Ну, а желание нечистого всегда одно.
Итак, состязание началось. Мой приятель, руководствуясь благими побуждениями и классиками марксизма, нарисовал сразу всем людям светлое будущее.
Сатана криво улыбнулся, обмакнул кисточку в первого попавшего функционера, как в чернильницу, и придал светлому будущему его плебейские серые черты.
Приятель серого не испугался – нарисовал совсем других, благородных, личностей и радужные перспективы.
Сатана подул – и мыльный пузырь со всеми радужными перспективами и благородными личностями покачнулся, поплыл вдаль – и лопнул там с неприличным звуком, запахло сероводородом.
Тогда мой приятель широким мазком нарисовал ленту Мебиуса, иными словами, вечную молодость. Предположим, дожил до сорока, завернул по ленте-киноленте и отправляйся снова в свои двадцать. И так до бесконечности.
– Ты победил, Фауст, – воскликнул Сатана. – Так осуществи же свое заветное желание.
И быстро начертил черную воронку, которая затягивала всех достигших 39 лет, – и так как моему приятелю как раз исполнилось 39 (он родился, когда умер Сталин), воронка его и затянула в момент со всеми его художественными способностями.
Вынырнул, думаю, где-нибудь за порогом – за обличье не ручаюсь – скорее всего, в виде большой музыкальной гусеницы с колокольчиками. Потому что настоящим заветным желанием его было с детства вовсе не добро делать людям, а на аккордеоне научиться. Аккордеон себе потом он изобразил, а вот музыкального слуха так и не смог себе нарисовать…
Да, Сатану тоже воронка затянула. И вынырнул он в виде черного дымка, который рассеялся. Потому что заветное желание нечистого вовсе не зло делать людям, как обычно думают, а не существовать. И, чувствуя, так сказать, неудобство своего существования, он и творит все это зло. Чтобы восторжествовало чистое Ничто.
ПУСТОТЫ
На крашенной желтым стене летнего кафе я прочел объявление местного УВД: пропали без вести трое: Светлана Д. – 23 года, Николай С. – 18 лет, Нина Михайловна Г. – 82 года. Ушли из дома и не вернулись. И фотографии.
Людей у нас в стране пропадает больше, чем мы думаем. И не о них я хочу рассказать, по крайней мере в этом повествовании. Об их отсутствии.
Виктор Д. ночь прождал, наутро мать прикатила. В милицию звонить! Приехали.
«Может, ушла к кому, – говорят, – а вы, молодой человек, милицию попусту беспокоите. У нас и так дел нераскрытых выше головы».
– Да вот, мать.
«А что мать? Теперь мать не указ и не помеха».
Однако бумагу заполнили. «Будем искать», – говорят.