И хрен, и горчица.
Можно, пожалуй,
Друзьям угоститься…
—–
—–
Один хохотал,
А другого тошнило,
А третий заплакал
От «Светлого мира».
А этот… посыпались
Рюмки, звеня, —
Если б не люди,
Убил бы меня.
БЕГИ К МАМЕ
Если сегодня в драке
Одолели тебя враги,
Дитя, не надо стыдиться,
К маме скорее беги.
Если твой деревянный меч
Сломался под их мечами
И ты упал и расквасил нос,
Скорее беги к маме.
Больно, обидно, досадно тебе,
И нрав у тебя упрямый,
Но лучше лекарства на свете нет,
Чем добрые руки мамы.
Скажу тебе по секрету,
Хотя я уже старый теперь,
Но если б сейчас моя мама
Явилась, вошла бы в дверь
И, ухватив меня за ухо,
Задала бы прежний вопрос:
– Зачем от меня ты прячешь
Свой расцарапанный нос?
И умыла бы из кувшина,
Щекотала бы шею вода…
Сразу на двадцать вёсен
Я стал бы моложе тогда.
НА РАССВЕТЕ
Огромный город —
Уснувший улей —
Молчал.
У настежь
Открытого
Окна
В легких челноках
Покачивались
Подсиненные сновидения.
Вдруг
Это глухонемое торжество
Прорезал
Надсадный крик:
– Ва-а-ньку за-ре-за-ли!
И сразу
Алым пожаром
Вспыхнул
Небосклон.
ОДИНОКИЙ САПОГ
Полустанок
Как развалившаяся печь.
На остатках стены —
Колокол
Без языка.
Возле насыпи —
Одинокий сапог.
Его оставил солдат,
Ему не нужен был правый сапог.
А поезда всё идут,
Идут.
А колеса стучат
И стучат.
Еще один солдат
Ковыляет,
Опираясь на костыли.
Он поднял сапог,
Пощупал голенище,
Постучал по подметке:
«Пригодится», —
Взял его
И оставил свой левый сапог.
А поезда все идут,
Идут.
А колеса стучат
И стучат…
На остатках стены
Колокол
Без языка.
Возле насыпи —
Одинокий сапог.
А поезда всё идут,
Идут.
А колеса стучат
И стучат.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
(Черная баллада)
Качается зыбка
Туда и сюда,
Туда и сюда
Пус-та-я.
Козочка белая,
Что ты пришла?
Козочка белая,
Что ты взяла?
Козочка белая,
Козочка малая
Держит во рту
Соломинку алую.
А легкая зыбка —
Туда и сюда,
Туда и сюда,
Пус-та-я.
ЛЮБОВЬ В ЛЕСУ
Десять суток лечила меня
Партизанская дочь.
Молоко, и малина, и мед.
Десять суток…
На старом солдатском ремне
Правлю бритву.
Мне глаза твои
Зеркальцем служат.
Попрощались.
Улыбаясь лукаво,
Попросила:
– Напиши мне, солдат,
Как ты ухитрился
Побриться
Без зеркальца.
ЗВЕРЬ
Он прицелился ей в затылок
И увидел сквозь жесткую прорезь прицела
Светлый завиток,
Словно крючок для легкой зыбки.
– О муттер! – воскликнул человек. —
Шнеллер, медхен! беги! нах хаузе!
Но вдогонку выстрелил зверь.
НЕ ПЛАЧУ И НЕ СМЕЮСЬ
Слезы короткий век
Хочу благословить,
Ведь должен человек
Всё ж человеком быть.
Но вот мои глаза
Сейчас – сухое дно,
Слезинки ни одной
В них нет давным-давно.
И я здоровый смех
Спешу благословить,
Ведь должен человек
Всё ж человеком быть.
С моей душой сейчас
Случилась вдруг беда:
Не плачу, не смеюсь
Теперь я никогда.
КРАСНЫЕ ТУФЕЛЬКИ
На пороге разбитого дома
Убит,
Лежит ничком —
И руки протянул.
Что там?
Красные туфельки —
На каменной ступеньке.
Что ты, солдат?
Вспомнил огонь в очаге?
Вспомнил малышку свою?
Или руки озябли,
А туфельки красные
Греют…
СЕСТРЫ И БРАТЬЯ
Сёстры и братья,
Плакать не станем.
Убийцам проклятье!
Восстанем, восстанем!
Клянёмся, голов
Не склоним перед смертью,
Пусть смотрит она
В обнажённое сердце.
За всё палачам
Сторицей вернём
Мечом и огнём,
Мечом и огнём!
А тот, у кого
Ни меча ни копья нет,
Пусть сам этим острым
Оружием станет.
Пусть мёртвых разбудит
И камни Варшавы,
Пусть гнев его будет
Потоками лавы.
Пусть жжёт палачей
И ночью и днём
Мечом и огнём,
Мечом и огнём!
Стань дыбом, земля, —
И бей их и мсти,
Покуда весь мир
Не станет цвести.
МАТЬ
Почтовый ящик
Висел на двери.
У матери было
Четыре сына.
Три раза в день
Старая мать
Смотрела с надеждой
На ящик синий.
Но оставалась висеть
Рука как верёвка,
Что не тянет
Ведро из колодца.
Неделя,
Месяц,
А писем всё нет.
Как печёное яблоко,
Сморщилось лицо матери.
Узловатая рука
Повисла как верёвка,
Что уронила ведро в колодец.
КРЫЛЬЯ
Прикатил бы я к тебе,
Моя гордость и краса,
Но растут ещё в лесу
Все четыре колеса.
Я бы мог себе, родная,
Лодку-сказку смастерить,
Но я в детстве ещё клялся
Стройных сосен не губить.
Прилетел бы я, родная,
Но летать мне тяжело,
Потому что от рожденья
У меня одно крыло.
Но я чувствую, родная,
Всё яснее с каждым днём,
Как растёт крыло второе
За моим другим плечом.
ГЛАЗА ДЕРЕВА
Когда Абрам-Гирш, столяр,
Почуял свою кончину,
Он вытянулся,
Как доска на верстаке.
Абрам-Гирш, столяр!
Ты видел,
Ты запомнил навсегда
Свод высокий и мудрый лес.
И ещё ты помнишь
Кривое, горбатое дерево —
Это оно дало топорище
Отточенному топору!
И пошёл гулять топор,
Рубить
Вековые сосны,
Кедры
И нежный подлесок
Под самый корень!
Гляди, Абрам-Гирш, столяр:
Четыре чёрных свечи
У твоего изголовья —
Твои сожжённые сыновья!
По Абрам-Гирш молчит,
Он лежит, как доска
С двумя восковыми суками,
Что были когда-то
Глазами дерева.
БЕРЕЗОВАЯ КУКЛА
Последнее поленце
Закутано в полотенце —
Девочка укачивает куклу:
– Баю-бай, засыпай.
Вот мама придёт,
Хлеба нам принесёт…
—–
—–
Печурка оледенела,
Кукла осиротела.
А мама всё не идёт,
Хлеба всё не несёт.
А городу холодно-холодно.
А городу голодно-голодно…
ЧАЙКИ
О, как мечутся чайки!
Как плачут и кричат чайки!
A-а! Куда-а?!
Куда девалось наше море?!
Ещё вчера
Волны его табунком
Мчались наперегонки.
На бегу вырастали
И, пробуя силы,
Грудью бросались на прибрежные скалы…
А сегодня —
Пустая постель
С пересохшими водорослями.
А-а!
Не стало моря, моря!
О, как плачут и мечутся чайки!
A-а! Куда?!
Покрытые плесенью
Красномедные рыбины
С остекленевшими глазами
Лежат на дне.
Где жемчуг наших матерей?
Где кораллы наших невест?
Где звёзды, что мерцали
В наших глубинах?
A-а! Куда?!
Куда девалось наше море?!
Я, это я перелил всё море
В свои глаза —
Со всеми его сокровищами,
Со всеми померкшими жемчужинами,
Со всеми порванными нитками кораллов,
Со всеми лучами и звёздами,
Сгоревшими в пасти бури.
И хожу я по свету.
И ношу я в глазах
Море солёных слёз,
Боль осиротевшей рыбы,
Чтоб люди видели
Глубину моей печали.
A-а! Куда-а?!