— А! это ты, Туллио?
Она говорила своим обыкновенным голосом. И я, к величайшему удивлению, тоже мог говорить.
— Ты спала? — сказал я, избегая глядеть ей в глаза.
— Да, я задремала.
— Значит, я тебя разбудил… Прости меня… Я хотел открыть тебе рот. Я боялся, что тебе тяжело дышать… что одеяло тебя душит.
— Да, это правда. Мне теперь жарко, чересчур жарко… Сними одно из этих одеял… прошу тебя.
Я поднялся, чтобы освободить ее от одеяла. Невозможно определить состояние, в котором я совершал эти поступки, в котором я говорил и слушал слова, в котором я присутствовал при явлениях, происходящих так естественно, как будто Джулианна и я были невинны, как будто тут, в этом спокойном алькове, не было прелюбодеяния, разочарования, угрызений совести, ревности, страха смерти и всех человеческих ужасов.
Она спросила меня:
— Теперь очень поздно?
— Нет, еще нет полуночи.
— Мать легла спать?
— Нет еще.
После паузы.
— А ты… ты не ложишься спать? Ты, вероятно, утомился…
Я не знал, что мне ответить. Должен ли я ответить, что я остаюсь? Спросить у нее позволения остаться? Повторить ей нежные слова, произнесенные в кресле, в нашей комнате, в Вилле Сиреней. Но если я останусь, как я проведу ночь? Здесь, на стуле, бодрствуя или в кровати, возле нее? Как вести мне себя? Могу я притворяться до самого конца?
Она прибавила:
— Лучше тебе уйти Туллио… сегодня вечером… Мне ничего не нужно, мне нужен лишь покой. Было бы лишнее тебе оставаться… Лучше уйти на этот вечер, Туллио.
— Но тебе может понадобиться…
— Нет. И потом на всякий случай Кристина будет спать тут рядом.
— Я устроюсь с одеялом здесь, на диване.
— Почему ты хочешь терпеть всякие неудобства? Ты ведь очень устал, это видно по твоему лицу… И потом, если я буду знать, что ты здесь, я не буду спать. Будь добр, Туллио! Завтра утром, рано, ты придешь навестить меня… А сейчас мы оба нуждаемся в покое, в абсолютном покое…
У нее был слабый, ласковый голос, в нем не было ничего необычного, кроме той настойчивости, с которой она убеждала меня уйти, ничто не указывало на ее роковой план. Она казалась утомленной, но спокойной. Время от времени она закрывала глаза, как будто оттого, что сон опускал ее веки. Что делать? Оставить ее так? Но именно ее спокойствие и пугало меня. Такое спокойствие могло происходить лишь от твердо принятого решения. Что делать? Собственно говоря, мое присутствие в течение ночи могло быть совершено бесполезным. Без всякого затруднения она могла бы привести в исполнение свой план, если она его подготовила и добыла средство. Был ли действительно морфий этим средством? И куда она спрятала склянку? Под подушку? В ящик ночного столика? Каким образом искать его? Тогда нужно все открыть, сказать прямо: «Я знаю, что ты хочешь лишить себя жизни». Но какая сцена последовала бы за этим? Тогда невозможно было бы скрыть и остальное. И тогда, чтобы это была за ночь!
Такая нерешительность истощала мою энергию, утомляла меня. Нервы мои ослабли.
Физическая усталость быстро росла. Весь мой организм дошел до состояния крайней утомленности, когда функции воли готовы прекратиться, когда действие и реакция не соответствуют друг другу, но вполне независимы. Я чувствовал, что не способен сопротивляться дольше, не способен бороться и совершать что-нибудь полезное. Сознание своей слабости, сознание неизбежности случившегося и того, что должно было еще случиться, парализовало меня; казалось, мое существо сразу и неожиданно подчинилось. Я испытывал слепую потребность ускользнуть от этого последнего, смутного сознания своего существования. И, наконец, все мои опасения привели меня к этой отчаянной мысли:
«Пусть что угодно случится, — и для меня есть смерть».
— Да, Джулианна, — сказал я, — я оставляю тебя в покое. Спи, завтра мы увидимся.
— Ты не держишься на ногах!
— Да, это правда, я не держусь на ногах… Прощай. Спокойной ночи.
— Ты не хочешь меня поцеловать, Туллио?
Дрожь инстинктивного отвращения пробежала у меня по телу. Я колебался.
В эту минуту вошла мать.
— Как! Ты проснулась! — воскликнула мать.
— Да, но я сейчас же засну.
— Я пошла повидать девочек. Натали не спала. Она сейчас же спросила меня: «Мама вернулась?» Она хотела прийти…
— Почему ты не скажешь Эдит привести ее ко мне. Разве Эдит уже легла?
— Нет.
— Прощай, Джулианна, — перебил я.
И я подошел и наклонился, чтобы поцеловать щеку, которую она подставляла мне, приподнявшись немного на локтях.
— Прощай, мама, я иду спать. Глаза мои слипаются ото сна.
— А ты ничего не закусишь? Федерико внизу ждет тебя…
— Нет, мама, мне не хочется. Спокойной ночи.
Я поцеловал также и мать в щеку и вышел поспешно — не взглянув на Джулианну; я собрался со всеми, немногими, остающимися силами, и, переступив порог, бросился бежать к своим комнатам, боясь, что упаду, не добежав до своей двери.
Я бросился плашмя на свою кровать. Меня душила спазма, предшествующая приступу слез; вот сейчас растворится ужас, напряжение ослабнет. Но спазма длилась, слезы не шли. То было ужасное страдание. Бесконечная тяжесть давила на все мои члены, тяжесть, которую я чувствовал не на поверхности, а внутри, точно мои кости и мои мускулы превратились в массивный свинец. А мозг мой продолжал думать. Сознание все еще было ясным.
«Нет, нет, я не должен был оставлять ее так. Нет, я не должен был согласиться уйти так. Наверное, когда моя мать уйдет, она лишит себя жизни. О! звук ее голоса, когда она выразила желание видеть Натали!..»
Неожиданно галлюцинация охватила меня. Мать вышла из комнаты. Джулианна садится на кровать и прислушивается. Потом, убедившись, что она одна, она достает из ящика ночного столика склянку с морфием; она ни минуты не колеблется; решительным движением она осушает склянку, забирается под одеяло, ложится на спину и ждет… Воображаемое видение трупа обрело такую силу, что я, как безумный, вскочил, три или четыре раза обежал комнату, задевая мебель, спотыкаясь о ковер, со страхом жестикулируя. Я открыл окно. Ночь была тихая, раздавалось монотонное, непрерывное кваканье лягушек. Звезды мерцали. Медведица сияла напротив очень яркая. Время шло.
Я постоял несколько минут у подоконника, в ожидании, пристально смотря на это большое созвездие, которое моему смущенному взгляду казалось приближающимся. Я право не знал, чего я ждал.
Я чувствовал себя растерянным. У меня было странное сознание пустоты этого громадного неба. Вдруг во время этой нерешительной паузы, точно в глубине моей бессознательности какое-то тайное влияние подействовало на мое существо; неожиданно поднялся вопрос: «Что вы сделали со мной?» И видение трупа, на мгновение отстраненное, снова появилось у меня перед глазами.
Ужас был таков, что не сознавая, что я намеревался предпринять, я повернулся, вышел не колеблясь и направился прямо к комнате Джулианны.
Я встретил в коридоре мисс Эдит.
— Откуда вы идете, мисс Эдит? — спросил я.
Я заметил, что вид мой поразил ее.
— Я отвела Натали к мадам, пожелавшей ее видеть; но я принуждена была оставить ее там. Невозможно было убедить ее вернуться в свою кровать. Она так плакала, что мадам согласилась оставить ее у себя.
— Будем надеяться, что Мари не проснется…
— Ах, так значит…
Сердце билось так сильно, что я не мог говорить последовательно.
— Так, значит, Натали осталась в кровати матери.
— Да, мсье.
— А Мари… Пойдемте к Мари.
Волнение душило меня. На эту ночь Джулианна была спасена!
Немыслимо, чтобы она решилась умереть этой ночью, когда возле нее лежит ее девочка. Каким-то чудом нежный каприз Натали спас мать. «Да благословит ее Господь, да благословит ее Господь!» Прежде чем взглянуть на спящую Мари, я посмотрел на пустую кроватку, в которой отпечаталось маленькое углубление. Меня охватило странное желание целовать подушку, почувствовать теплоту углубления. Присутствие Эдит смущало меня.
Я повернулся к Мари, я наклонился к ней, задерживая дыхание, я долго разглядывал ее, отыскивая одну за другой сходные со мной черты, я чуть ли не пересчитывал нежные жилки, сквозившие на виске, на щеке и на шее. Она спала на боку, запрокинув голову, так что вся шея была видна под поднятым подбородком. Зубки маленькие, как чистые рисовые зернышки, блестели в полураскрытом ротике. Ресницы, длинные, как ресницы матери, бросали тень в углубления глаз и на верхнюю часть щеки. Нежностью дорогого цветка, поразительной тонкостью отличались эти детские черты, в которых, я чувствовал, течет моя утонченная кровь.
Никогда, с тех пор, как жили эти два существа, никогда я не испытывал такого глубокого, такого нежного и такого грустного чувства.
Я с трудом ушел оттуда. Мне хотелось бы сесть между двумя кроватками и положить свою голову на крае пустой кроватки, чтобы дождаться завтрашнего дня.
— Покойной ночи, Эдит, — сказал я, выходя из комнаты.
И голос мой дрожал, но не прежней дрожью.
Придя в свою комнату, я снова бросился плашмя на кровать. И, наконец, я отчаянно разрыдался.
Когда я проснулся от тяжелого, как бы животного сна, который внезапно задавил меня ночью, я не мог сразу вернуться к действительности.
Понемногу мой ум освободился от ночного возбуждения, и действительность предстала холодная, голая, неотразимая. Что было предшествующее отчаяние в сравнении с ужасом, охватившим меня теперь?
Нужно было жить! Это равнялось тому, как будто мне предложили глубокую чашу, сказав: «Если ты хочешь жить сегодня, если ты хочешь жить, нужно выжать в эту чашу всю кровь твоего сердца до последней капли», бесконечное отвращение, брезгливость, ужас поднялись в глубине моего существа. И, тем не менее, нужно было жить; нужно было сегодня же утром принять жизнь! И, кроме того, нужно было действовать.
Сопоставление, которое я мысленно сделал между действительным пробуждением и тем, о котором я накануне мечтал и которое я ждал в Вилле Сиреней усилило мое страдание. «Невозможно, — думал я, — чтобы я согласился на такое положение; это невозможно, чтобы я мог встать, одеться, чтобы я вышел отсюда, увидел бы Джулианну, чтобы я говорил с ней, чтобы я продолжал притворяться перед матерью, чтобы я ждал благоприятного момента для окончательного объяснения, чтобы в этом объяснении я установил условия наших будущих отношений. Это невозможно. Что же тогда? Уничтожить одним ударом, радикально, все, что страдает во мне!.. Освободиться, избежать опасности…