— О чем ты думаешь? — спросила меня Джулианна, может быть, во время моего молчания, страдавшая моей тоской.
Я не скрыл от нее своей мысли.
Она ответила голосом слабым, но разрывавшим мне сердце сильнее всякого крика.
— О! для тебя в моей душе было небо.
И она прибавила после долгого молчания, во время которого, может быть, глотала слезы:
— Теперь уже я больше не могу утешить тебя. Нет больше утешения ни для тебя, ни для меня; и никогда его не будет… Все погибло.
Я сказал:
— Кто знает.
И мы посмотрели друг на друга; было ясно, что мы оба думали об одной и той же вещи: о возможной смерти Раймондо.
Я колебался, но потом, намекая на разговор, который был у нас с ней под вязами, я спросил ее:
— Ты молилась Богу?
Мой голос сильно дрожал. Она ответила едва слышно:
— Да.
И она закрыла глаза, повернулась к стене, зарылась головой в подушку и вся съежилась, точно испытывая сильный холод.
Под вечер я пошел взглянуть на Раймондо. Я нашел его на руках у матери. Он показался мне немного бледнее; но он был очень спокоен, дышал хорошо, и не было никаких подозрительных признаков.
— Он все время спал! — сказала мне мать.
— Это тебя беспокоит?
— Еще бы, он никогда так долго не спал.
Я пристально посмотрел на ребенка. Его серые глаза потускнели; он шевелил губами, точно посасывая. Вдруг его вырвало свернувшимся молоком.
— Ах, нет, нет, этот ребенок нездоров! — воскликнула мать, покачивая головой.
— Кашлял ли он?
Точно в ответ Раймондо принялся кашлять.
— Ты слышишь?
То был маленький, легкий кашель, не сопровождаемый хрипением. Он длился недолго.
Я подумал. Нужно подождать. Но по мере того, как во мне воскресало роковое предчувствие, мое отвращение к пришельцу уменьшалось, мой гнев успокаивался. Я замечал, что сердце мое сжималось и болело; радости в нем вовсе не было.
Этот вечер был для меня печальнейшим из всех прожитых мною в течение моего несчастья.
Предполагая, что Джиованни Скордио должен быть где-нибудь неподалеку, я вышел из дому и пошел по аллее, где брат и я встретили его и прошлый раз. В прозрачных вечерних сумерках чувствовалось ожидание первого снега. Вокруг деревьев простирался ковер из листьев. Голые, сухие ветви перерезывали небо.
Я смотрел перед собой, надеясь увидеть фигуру старика.
Я думал о нежности старика к своему крестнику, об этой старческой любви, полной грусти, об этих больших морщинистых и мозолистых руках, которые дрожали на белых пеленках. Я думал: «Как он станет плакать!» Я видел маленького запеленатого мертвеца в гробу, среди венков из белых хризантем, между четырьмя зажженными свечами, и Джиованни плачущим на коленях. Мать тоже будет плакать, она будет в отчаянии; весь дом будет в трауре. Рождество будет мрачное. Что сделает Джулианна, когда я предстану перед ней в алькове и объявлю: — «Он умер!»
Я дошел до конца аллеи. Я посмотрел вокруг; никого не было. Поля молча погружались в мрак; вдали, на горе, краснел огонь. Я повернул назад. Вдруг что-то белое задрожало у меня на глазах, рассеялось. То был первый снег. В тот вечер, сидя у изголовья Джулианны, я снова услыхал звук волынок, в тот же час.
Прошел день, пришла ночь, прошло следующее утро. Ничего особенного не произошло. При осмотре ребенка доктор нашел, что у него был катар зева и главных бронх: легкое заболевание, ничего серьезного. Тем не менее я заметил, что он старался скрыть некоторое беспокойство. Он дал несколько предписаний, посоветовал большую осторожность и обещал снова зайти днем. Мать не знала более покоя.
Войдя в альков, я сказал Джулианне тихо, не глядя ей в лицо:
— Ему хуже.
Мы больше ничего не говорили. Время от времени я вставал, подходил к окну, чтобы посмотреть на снег; я ходил по комнате, охваченный невыносимым волнением. Джулианна, уткнувшись головой в подушку, спряталась под одеяло. Когда подходил к ней, она открывала глаза и быстро взглядывала на меня, но в этом взгляде я ничего не мог прочесть.
— Тебе холодно?
— Да.
Но в комнате было тепло. Я снова возвращался к окну, чтобы посмотреть на снег, на побелевшие поля, на которые продолжали падать медленные хлопья. Было два часа пополудни. Что происходило в комнате ребенка? Вероятно, ничего особенного, потому что никто не приходил звать меня. Но волнение мое росло так, что я решил пойти посмотреть.
— Куда ты идешь? — крикнула мне Джулианна, приподымаясь на локти.
— Я иду туда на одну минутку. Я сейчас вернусь.
Она оставалась приподнятой на локте, она была очень бледна.
— Ты не хочешь?
— Нет, останься со мной.
Она не ложилась на подушку. Странное смятение искажало ее лицо; глаза ее блуждали с беспокойством, точно следуя за какой-то движущейся тенью.
Я подошел, я уложил ее, я поправил одеяло, я попробовал ее лоб и нежно спросил ее:
— Что с тобой, Джулианна?
— Я не знаю. Мне страшно…
— Чего?
— Я не знаю. Это не моя вина, я больна; уж такая я.
Но глаза ее все блуждали, не глядя на меня.
— Чего ты ищешь? Ты видишь что-нибудь?
Я еще раз попробовал ее лоб: у нее жару не было. Но мои мысли начинали путаться.
— Ты видишь, я не покидаю тебя, я остаюсь с тобой!
Я сел и ждал. Душа моя была в состоянии страшного напряжения, которое сопровождает ожидание близкого события. Я был уверен, что сейчас меня позовут. Я стал прислушиваться к малейшему шуму. Время от времени в доме были слышны звонки. Послышался глухой стук экипажа. Я сказал:
— Это, вероятно, доктор.
Джулианна молчала. Я ждал. Прошло бесконечное время. Вдруг я услышал шум раскрывавшихся дверей и звуки приближавшихся шагов. Я вскочил на ноги. И в ту же минуту Джулианна приподнялась.
— Что случилось?
Я уже знал в чем дело, я даже знал, что мне скажет вошедшее лицо.
Вошла Кристина. Она казалась расстроенной, но она старалась скрыть свое волнение. Она пробормотала, не подходя ко мне и не глядя на меня:
— На одну минуту, синьор.
Я вышел из алькова.
— Что случилось?
Она ответила вполголоса:
— Ребенку плохо. Поспешите.
— Джулианна, я выйду на минутку. Я оставлю тебе Кристину. Я сейчас вернусь.
Я вышел. Я бегом добежал до комнаты Раймонда.
— Ах, Туллио, ребенок умирает! — с отчаянием крикнула мать, склоняясь над колыбелью. — Посмотри! Посмотри!
Я тоже нагнулся над колыбелью. Произошла внезапная, неожиданная, необъяснимая, но ужасная перемена. Личико его стало землистого цвета, губы побледнели, глаза ввалились, потускнели, потухли. Бедняжка, казалось, испытывал действие сильного яда.
Мать рассказывала с прерывающимся голосом:
— Час тому назад он был почти здоров… Кашлял, да, но больше ничего. Я ушла и оставила его здесь с Анной. Я думала, что найду его спящим. Казалось, его клонило ко сну… Возвращаюсь и вижу его в таком состоянии. Посмотри, он почти холодный.
Я тронул его лоб, щеку. Температура кожи, в самом деле, упала.
— А доктор?
— Он еще не приехал. Я послала за ним.
— Надо было послать верхового.
— Да, поехал Чирьяко.
— Верхом? Наверно? Нельзя терять времени!
Я не притворялся. Я был искренен. Я не мог оставить умирать без помощи эту невинную жертву, не делая попытки спасти его. Теперь, при виде умирающего ребенка, когда мое преступление осуществилось, жалость, раскаяние, горе охватили меня. Я волновался не меньше матери в ожидании доктора. Я позвонил. Явился слуга.
— Чирьяко отправился?
— Да, синьор.
— Пешком?
— Нет, синьор, в коляске.
Федерико вбежал, запыхавшись.
— Что случилось?
Мать, по-прежнему склонившись над колыбелью, воскликнула:
— Ребенок умирает!
Федерико подбежал и посмотрел.
— Он задыхается! — сказал он. — Разве вы не видите? Он больше не дышит.
Он схватил ребенка, вытащил его из колыбели, поднял его и стал трясти.
— Нет, нет! Что ты делаешь? Ты убьешь его! — воскликнула мать.
В эту минуту дверь раскрылась, и кто-то доложил:
— Доктор.
Вошел доктор Джемма.
— Я уже ехал сюда и встретил коляску. Что случилось?
Не ожидая ответа, он подошел к брату, державшему на руках Раймондо; он взял его, осмотрел и нахмурился. Он сказал:
— Тише! тише! Надо распеленать его.
Он положил его на кровать кормилицы и помог матери распеленать его.
Показалось голое тельце. Он был такого же землистого цвета, как и лицо; руки и ноги висели безжизненно. Толстая рука доктора ощупывала кожу тут и там.
— Сделайте что-нибудь, доктор! — молила мать. — Спасите его!
Доктор казался в нерешительности. Он пощупал пульс, приложил ухо к груди и тихо сказал:
— Порок сердца… Невозможно.
Потом спросил:
— Но как случилась эта перемена? Внезапно?
Мать хотела рассказать, но зарыдала. Доктор решил попробовать некоторые средства. Он хотел заставить ребенка пробудиться от летаргии, заставить его закричать, вызвать рвоту, побудить его к энергичному дыханию. Мать сидела и смотрела на него, и из ее широко раскрытых глаз бежали слезы.
— Джулианна знает? — спросил брат.
— Нет, может быть, догадывается… Может быть, Кристина… Останься здесь. Я пойду посмотрю; я сейчас вернусь.
Я посмотрел на ребенка, которого держал доктор, посмотрел на мать; вышел из комнаты; побежал к Джулианне, перед дверью я остановился: «Что я ей скажу? Скажу правду». Вошел и увидел Кристину, стоявшую у окна; я прошел в альков, занавесы которого были спущены. Она лежала, с головой закрывшись одеялом. Подойдя к ней, я заметил, что она дрожала, как в приступе лихорадки.
— Джулианна, это я.
Она раскрылась и повернула ко мне лицо. Она спросила меня шепотом:
— Ты оттуда?
— Да.
— Скажи мне все.
Я наклонился к ней, и мы говорили шепотом, находясь близко друг от друга.
— Ему плохо.
— Очень?