Разве я не брат твоей душе? Уже столько, столько дней я жду, столько дней жду, что ты заговоришь со мной, что ты откроешь мне свое мучение… У тебя нет больше доверия ко мне, да? Я уже перестал быть для тебя тем, кто понимает все, кому можно все сказать?
Леонард(подавляя волнение, сжимающее ему горло). Нет, нет, Александр, ты не перестал быть для меня таким существом… Чем я не обязан тебе? Чем я был, пока не знал тебя, пока не узнал общения с твоей душой? Чем я был? Тебе я обязан всем: откровением жизни… Ты заставил меня жить твоим огнем… ты оживил вокруг меня все, что до этого было мертвым… Ах, чем были бы для меня все эти сокровища, если бы я не знал тебя? Безжизненным металлом. И только ты, один ты сделал меня достойным быть свидетелем чудес…
Александр. Ну, а теперь? Теперь я уже ничем не могу помочь твоему горю?
Леонард(растерянно). Я не знаю, что со мной, не знаю, что со мной… Не знаю, что это у меня за болезнь…
Александр. Бедный друг! Вот уже два года, два долгих года, как ты здесь, в этой стране жажды, у подножья этой обнаженной горы, уже два года, как ты весь поддался заклятию этого мертвого города, как ты роешься в земле, среди этих чудовищных привидений, вечно встающих перед твоими глазами из раскаленной пыли… И как только твои силы не надломились до сих пор? В продолжение двух лет ты дышал убийственными испарениями скрытых гробниц, подавленный ужасом самой трагической судьбы, какая только когда-либо уничтожала человеческое племя… Как только ты мог продержаться? Как только ты не боялся сойти с ума? Ты похож на отравленного человека… И подчас я замечал, что безумие мелькает у тебя в глазах.
Леонард. Да, да… правда: я отравлен…
Александр. Так почему ты не хотел послушаться меня? Когда ты позвал меня и я приехал сюда, ты был уже поражен этой губительной лихорадкой. Я предчувствовал опасность… Я хотел оторвать тебя от этой упорной идеи, увезти тебя куда-нибудь, прервать этот ужасный труд. Ты не помнишь? Начало весны мы провели бы в Закинфе, на берегу моря, невдалеке отсюда… Но твое упорство было непреодолимо — и ты заболел… Поэтому теперь нужно уехать, немедленно нужно уехать к воде, в леса, к зеленеющим полям… Тебе нужно упасть в объятия зеленеющей земли, уснуть в густой траве, тебе нужно почувствовать постепенное проникновение в тебя новых мыслей…
Леонард. Да, да, ты прав: нужно уехать далеко… Но куда? Куда? И она… и она… моя сестра, Бианка-Мария и она уехала бы с нами, и она уехала бы с нами…
Александр(сумрачно колеблясь). Да, и она… Ты не думаешь, что и она подавлена, что ей нужно вздохнуть, жить… Она удручена из-за тебя, она плачет из-за тебя…
Леонард. Плачет? Плачет?
Александр. Она боится, что ты ее больше не любишь, что у тебя нет больше прежней нежности к ней…
Леонард(бледный, хриплым голосом). Прежней нежности… Она плачет? Плачет?
Александр(берет его снова за руки, почти насильно). Да что же с тобой? Что? Почему ты теперь так дрожишь?
Леонард(в порыве отчаяния). Ах, если бы ты мог меня спасти!
Александр. Я должен, я хочу спасти тебя, Леонард!
Леонард. Тебе нельзя, тебе нельзя меня спасти… Я погиб.
Он растерянно делает несколько шагов по комнате, идет к балкону, подходит к двери, закрывает ее… Возвращается к Александру, шатаясь как человек, охваченный внезапным безумием.
Как тебе сказать! Как тебе сказать! Ах, это ужасно! Это — чудовищно…
Александр(пораженный его движениями и словами). Леонард!
Леонард(падает в кресло и сжимает свои виски руками). Это чудовищно!..
Александр(берет его за руки и наклоняется к его лицу, в тени). Да говори! Говори же! Разве ты не видишь, что разрываешь мое сердце?
Леонард. Да, я буду говорить, скажу тебе… только ты не смотри на меня, не стой так близко, только не держи меня за руки… Садись туда… Подожди… Подожди, пока стемнеет… Я тебе скажу… Я должен тебе сказать… тебе… одному тебе… Это чудовищно!..
Александр(садясь несколько в стороне, глухим голосом, подавленный беспокойством). Вот, я сижу здесь… я жду… жду… ты в тени… я тебя почти не вижу… говори!
Леонард. Как сказать?..
Молчание. Они сидят друг против друга в темноте, оживленной блеском драгоценностей. Когда Леонард начинает говорить, голос у него дикий и надорванный. Александр неподвижно слушает его, словно все его существо сжалось от волнения.
Ах, ты ее знаешь, ты знаешь ее!.. Ты знаешь, какое дивное, нежное, какое чистое создание… моя сестра… Ты знаешь, ты знаешь, чем она стала для меня в годы одиночества и труда!.. Она стала благоуханием моей жизни, отдыхом и свежестью, советом и поддержкой, мечтой, поэзией и всем… Ты знаешь, ты это знаешь!.. (Молчание) Какие другие радости знавал я в своей юности? Какая другая женщина подходила ко мне на моем пути? Никто. Моя кровь текла без всякого волнения… Я жил, словно дав обет, я дрожал только перед красотой статуй, которые я отрывал. В пустыне наша жизнь была всегда чиста, как молитва. Ах, пустыня!.. Сколько дней, сколько дней мы прожили друг возле друга, брат и сестра, одинокие, одинокие счастливые, как дети… Я ел плоды, на которых были следы ее зубов, я пил воду из ее ладоней. (Молчание.) Одинокие, вечно одинокие, в домах, полных света!.. Теперь ты представь себе человека, который бессознательно пил яд, любовный напиток, что-то нечистое, отравившее ему кровь, осквернившее его мысли: незаметно, в то время как его душа наслаждалась миром… Представь это невероятное несчастье!.. Ты переживаешь обычный час твоего существования, час, похожий на всякий другой, зимний день, ясный и чистый, как алмаз — все ясно, все видно, вблизи и вдали. Ты возвращаешься после своего труда: твое напряжение унимается, ты не замечаешь ничего необыкновенного ни в себе, ни в окружающем: твое дыхание мерно, твоя душа спокойна, твоя жизнь течет, как вчера, по законам постоянства, от прошедшего к будущему… Ты входишь в дом, как вчера, полный тишины и света, открываешь дверь, входишь… и видишь ее, ее, твою невинную подругу, ты видишь ее уснувшей у камина, покрасневшей от пламени, с маленькими ногами, протянутыми к его теплу. Ты смотришь на нее и улыбаешься. И пока ты улыбаешься, внезапная и невольная мысль пронизывает твою душу: грязная мысль, перед которой все твое существо содрогается от отвращения… Тщетно! Тщетно! Мысль упорствует, крепнет, становится чудовищной, господствующей… Ах, разве это возможно?.. Она завладевает тобой, проникает в твою кровь, охватывает все твои чувства. И ты становишься ее добычей, ее жалкой и трепещущей добычей, и вся твоя душа, твоя чистая душа заражена, и все в тебе — грязь и осквернение… Ах, разве это вероятно?
Почувствовав, что Александр дрожит в темноте, он вскакивает. Все его тело охвачено дрожью, похожей на лихорадку. Сделав несколько шагов по направлению к балкону, он садится снова. Александр пристально смотрит на него широко раскрытыми глазами.
Теперь представь мою жизнь здесь, в этом доме, жизнь с ней и с этим чудовищем. Здесь, в этом доме, полном света и полном мрака, я один с ней одной!.. Отчаянная, затаенная борьба без перерыва, без отдыха, день и ночь, каждый час и каждое мгновение, борьба тем более ожесточенная, чем теснее сосредоточивалось на моей заразе бессознательное сострадание этого бледного существа… Ничто не помогало: ни почти исступленный труд, ни усталость, почти животная, ни оцепенение, которое наводили на меня зной и пыль, ни волнение при виде все новых и новых следов в земле, которую я рыл: ничто, ничто не могло подавить ужасную лихорадку, не могло, хотя бы на несколько мгновений, прервать преступное безумие. Заметив, что она идет ко мне, я закрывал глаза, и веки на моих глазах были, как пламя над пламенем… И я думал, в то время как моя кровь оглушала мой слух, с волнением, которое мне всегда казалось последним волнением в моей жизни, я думал: «Ах, если бы, открыв глаза, я мог смотреть на нее, как смотрел прежде, если бы я мог снова видеть в ней святую сестру!» Моя воля потрясала моей бедной душой, стараясь избавить ее от зла, в неистовом ужасе и с безумным страхом человека, который вытряхивает свою одежду, куда заползла гадина. Но тщетно, вечно тщетно! Она подходила ко мне шагом, конечно, своим обычным шагом, но он казался мне другим и смущал меня, как двусмысленный язык. И чем больше беспокойства и печали она замечала во мне, тем нежнее становилась она. А когда она касалась меня своими беспечными руками, все кости дрожали и холодели во мне, сердце у меня останавливалось, мой лоб обливался потом, а корни моих волос становились чувствительными, словно от страха смерти. Ах, бесконечно хуже смерти было для меня предположение, что она могла отгадать истину, эту чудовищную истину! (Молчание.) А ночь! Ночь! Если свет был страшен для меня, то темнота была еще страшнее: эта полная теплых вздохов темнота, темнота, доводящая до бреда, до безумия… Она спала в соседней комнате. Каждый вечер, на пороге, при расставании, она подставляла мне свои щеки для поцелуев, иногда она говорила со мной из своей постели, через стену… Прислушиваясь, в часы своей мучительной бессонницы, я слышал мерное дыхание спящей. Как тут уснуть! Казалось, мои веки ранили мои глаза, ресницы были каким-то жалом в ране… Тяжелые часы уходили один за другим, приходила заря, а с зарей невыносимая усталость сменялась невыносимой дремотой, и в этой дремоте сны… сны… Ах, гнусные сны, от которых душе моей не было защиты! Лучше бодрствовать, лучше мучиться на своей подушке, как на терниях, — лучше умирать от изнеможения… Ты понимаешь? Понимаешь? Когда, наконец, сон вдруг преодолевает муку, словно давлением какого-то гнета, когда бедное тело наливается свинцом, когда все существо жаждет смерти, обморока — ты понимаешь? — эта отчаянная борьба против принуждения природы, из страха во сне сделаться невольной добычей отвратительного чудовища… Я просыпаюсь, потрясенный, как если бы преступление было уже совершено, с телом, совершенно сдавленным ужасом, не зная, снилось ли мне, или я еще не успел остыть от жара преступления, просыпаюсь еще более надломленный, еще более несчастный, с отвращением к свету — я, кто так боится темноты! — инстинктивно опуская голову и глаза, как преступник…