В дерзком зареве необычайного заката огромное здание приняло вид надменного господина над домами жителей Радузы.
Со всех улиц на площадь лился поток кричащих и жестикулирующих мужчин и женщин. Суеверный страх безмерно разрастался в их душах. Воображение всех этих грубых людей было полно ужасающих видений божественной кары. Разноречивые толки, горячие споры, слезные моленья, бессвязные рассказы, молитвы и крики сливались в глубокий ропот готового разразиться урагана. Вот уже несколько дней, как этот кроваво-красный свет покрывал небо еще долго после захода солнца. Он наполнял тишину ночи, бросал трагический огненный отблеск на сонные поля, вызывал вой собак.
Несколько человек, которые до сих пор теснились около галереи и вполголоса разговаривали между собой, вдруг стали махать руками и кричать:
— Яков! Яков! Яков!
На их зов из большого портала вышел человек и направился к ним. Этот человек был так длинен и так худ, что можно было подумать, что он страдает лихорадкой. На голове у него была большая лысина, обрамленная на затылке и на висках длинными рыжими волосами. В его впалых, неопределенного цвета, немного скошенных к носу глазах горел огонь суровой страстности. На верхней челюсти у него не хватало двух передних зубов, и поэтому, когда он говорил, то движениями рта и острого подбородка, покрытого редкой бородкой, странно напоминал старого фавна. Все его тело было только костлявым остовом, плохо прикрытым одеждой. Вся кожа на его руках от плеча до кисти и на груди была покрыта синеватыми фигурами татуировки, сделанной при помощи иголки с порошком индиго, в память посещенных им святилищ, обретенных милостей и исполненных обетов.
Когда этот фанатик присоединился к группе людей, стоявших у колонны, вокруг него поднялся шум беспокойных вопросов:
— Ну что? Что сказал дон Консоло? Вынесут серебряную руку? Только руку? Не лучше ли было бы всю статую? В котором часу Паллюра должен привезти свечи? Он привезет сто фунтов свечей? Он привезет только сто фунтов? Когда начнут звонить в колокола? Ну что? Ну что?
Шум вокруг Якова увеличивался. Со всех сторон спешили к церкви, толпа, стекаясь со всех улиц, наводняла площадь. И Яков, отвечая на вопросы, говорил очень тихо, как будто открывал страшные тайны, как будто он был посланником пророков, пришедших с другого конца света. «Он видел в воздухе, в кровавом облаке сначала угрожающую руку, потом черное покрывало, потом меч и трубу».
— Рассказывай! Рассказывай!
Душой толпы овладевало жадное желание слушать рассказы о чудесах. Его заставляли говорить еще и еще. Смотрели друг на друга. И рассказ передавался из уст в уста по всей густой толпе.
Большая кровавая рана медленно поднималась от горизонта к зениту и стремилась захватить весь небесный свод. Казалось, что пар от расплавленного металла клубится над всем городом. И при свете угасающих сумерек желтые и лиловые лучи перекрещивались и переливались всеми цветами радуги. Длинная полоса более сильного света тянулась к улице, которая вела к берегу реки, в глубине между высокими и стройными стволами тополей виднелась сверкающая огнями река и дальше часть азиатского вида: там древние сарацинские башни, похожие на скалистые островки, вырисовывались в тумане своими неясными очертаниями. Воздух был полон душными испарениями скошенного сена, и это минутами напоминало запах сгнивших на листьях шелковичных червей. Стаи ласточек с пронзительными криками бороздили небо и не переставая летали взад и вперед между крышами и крутым берегом.
Молчаливое ожидание иногда прерывало гул толпы. Имя Паллюра было у всех на устах, то здесь, то там слышался раздраженный взрыв нетерпения. Повозка еще не появлялась на улице, ведущей к реке, так как не было свечей, дон Консоло медлил, не выносил реликвий и не начинал заклинания бесов, и опасность становилась грозной. Паника охватывала эту толпу, которая скучилась, как стадо скота и не смела больше поднять глаза к небу. Женщины стали громко рыдать, и при звуках этого плача безграничное уныние, оцепенение и подавленность охватили душу толпы.
Наконец покачнулись и вздрогнули колокола, и так как колокольня была очень низкой, волна глухих звуков коснулась всех голов. Еще удар колокола и еще удар, и какое-то продолжительное завывание стало подниматься к огненному небу.
— Святой Пантелеймон! Святой Пантелеймон!
Это был огромный, единодушный крик отчаявшихся, просящих помощи. Преклонив колени с протянутыми руками, с бледными лицами, они взывали:
— Святой Пантелеймон! Святой Пантелеймон!
На пороге церкви, среди клубов дыма от двух кадильниц появился дон Консоло, сверкая своей вышитой золотом лиловой ризой. Он держал поднятую вверх священную руку и заклинал воздух, произнося латинские слова: Ut fidelibus tuis aeris serenitatem concedere digneris, te rogamus, audi nos![4]
Появление реликвии вызвало в толпе исступленное умиление. Из всех глаз лились слезы, и сквозь пелену слез глаза видели — о, чудо! — божественное сияние, которое исходило из трех пальцев, поднятых для благословения. В раскаленном воздухе священная рука казалась больше, последние вечерние лучи зажигали мерцающие огни в драгоценных камнях. Запах ладана распространялся в воздухе и уже достиг молящихся.
— Те rogamus, audi nos![5]
Когда рука была спрятана и когда замолкли колокола, наступила минута молчания. И в этой тишине можно было различить уже близкое побрякивание колокольчиков на улице, ведущей к реке. И тогда все вдруг бросились по направлению к шуму, и сотни голосов повторяли:
— Вот Паллюра со свечами! Вот приехал Паллюра! Это Паллюра!
Скрипя по песку, приближалась повозка, ее рысью везла тяжелая серая кобыла, на спине у которой как сияющий полумесяц блестел большой вычищенный медный рог. Когда Яков и остальные подбежали к ней, смирное животное, сильно раздувая ноздри, остановилось. И Яков, бывший впереди всех, тотчас же увидал в глубине повозки распростертое, окровавленное тело Паллюра, и он замахал руками и завыл, повернувшись к толпе:
— Он умер! Он умер!
Мрачная новость разнеслась с быстротой молнии. Люди давили друг друга около повозки, вытягивали шеи, чтобы что-нибудь увидеть, и, пораженные неожиданностью этой второй катастрофы, повинуясь инстинкту хищного любопытства, которое овладевает человеком при виде крови, они больше не думали об угрозах свыше.
— Он умер? Как он умер?
В повозке на спине лежал Паллюра с широкой раной посреди лба, с разорванным ухом, со ссадинами на руках, на животе и на боку. Струя теплой крови текла во впадины глаз, стекала на подбородок, на шею, заливала рубашку, образовывала черноватые, лоснящиеся сгустки на груди, на кожаном поясе и на брюках. Яков стоял неподвижно, все еще склоненный над телом, вокруг него в ожидании стояла толпа. Отблеск вечерней зари освещал беспокойные лица. С реки в тишине доносилась песня лягушек, и летучие мыши, задевая головы людей, шныряли в воздухе взад и вперед.
Вдруг Яков с кровяным пятном на щеке выпрямился и крикнул:
— Он не умер! Он дышит!
Глухой ропот пробежал по толпе. Стоявшие близко вытянули головы вперед, дальние, которым ничего не было видно, стали терять терпение и кричать. Две женщины принесли воды в кувшинах, третья принесла полотняные повязки, кто-то предложил тыквенную бутылку с вином. Раненому вымыли лицо, остановили поток крови на лбу, высоко приподняли ему голову. Потом послышались вопросы о причине несчастья. Сто фунтов свечей исчезли, только в щелях между досками на дне тележки оставались кусочки воска.
В общем смятении люди горячились, споры обострялись. И так как радузийцы питали старинную наследственную вражду к жителям города Маскалико, стоявшего на противоположном берегу реки, Яков сказал резким, ядовитым голосом:
— Кто знает, быть может, наши свечи послужили святому Гонзальву?
Это была искра, от которой вспыхивает пожар. Дух религиозной ненависти вдруг проснулся в этом народе, отупевшем за несколько веков слепого, сурового почитания своего единственного идола. Слово фанатика передавалось из уст в уста. В трагических багровых сумерках волнующаяся толпа напоминала орду взбунтовавшихся дикарей.
Все глотки выкрикивали имя святого как военный клич. Самые бешеные, потрясая в воздухе кулаками, кричали проклятия в сторону Маскалико.
Все эти горящие от вечернего зарева и ярости лица, широкие и могучие, с большими золотыми кольцами в ушах и высоко торчащими надо лбом волосами, имели дикий, варварский вид. Потом все обратились к раненому и прониклись нежным состраданием. Вокруг повозки толпились женщины, желавшие вернуть умирающего к жизни. Предлагались сотни заботливых рук, чтобы переменить повязки на ранах, чтобы омыть лицо свежей водой, приложить к посиневшим губам бутылку с вином и положить под голову более мягкую подушку.
— Паллюра, бедный Паллюра, почему ты нам ничего не отвечаешь?
Умирающий лежал на спине, с закрытыми глазами, с полуоткрытым ртом. Темный пушок легкой тенью покрывал его щеки и подбородок. Он был прекрасен этой нежной красотой молодости, которую еще можно было различить в исказившихся от боли чертах. Струйка крови вытекала из-под повязки и сбегала со лба к виску. В углах его рта появилась красноватая пена. Какой-то сдавленный и прерывающийся свист выходил из его горла, как хрип умирающего. Вокруг него усиливались заботы, расспросы и сверкали лихорадочные взгляды. Временами лошадь встряхивала головой и ржала в сторону конюшни. В воздухе было тяжело и душно как перед грозой.
В это время со стороны площади послышались раздирающие душу крики, крики матери, которые во внезапно наступившем молчании казались еще пронзительнее. И тучная женщина, задыхаясь, пересекла толпу и с криком бросилась к повозке. Она была слишком тяжела, чтобы подняться на нее, и повалилась на ноги сына. Она бормотала нежные слова и взвизгивала таким разбитым голосом, с выражением такого чудовищного страдания, что все присутствующие вздрогнули и отвернулись.