И она заплакала, тихо вздрагивая плечами.
Он в отчаянии стиснул руки и решительными шагами направился в кухню.
– Слушайте, голубушка, – сказал он представшей перед ним толстой бабе, – у барышни пропал медальон!
Чтоб он завтра же был найден, иначе будет плохо. Я шутить не люблю.
Баба выпучила глаза и вся побагровела.
– Вы, барин, напрасно ко мне на кухню с такими разговорами являетесь, – заорала она вдруг, словно опомнившись. – Никаких я бральянтов не брала и не видала. Можете звать полицию и обыскивать, если хотите. Сами же штраф заплатите. Вот смотрите…
Она побежала к своему сундуку и, с треском распахнув крышку, стала выбрасывать на пол свои юбки.
– Вот… вот… Где тут у меня бральянты лежат? А? Сама неряха, а на людей грех наводит. Растеряха! Первый раз такую вижу. Я барыне сразу сказала: от этой хромой спокою никому не будет. Бог шельму метит…
Руданов хлопнул дверью и пошел к Принцессе.
– Черт знает, что такое! – злился он. – Как можно быть такой индюшкой, что каждая грязная баба позволяет себе чуть не в лицо ей плевать.
Принцесса уже не плакала. Она встретила его, стараясь заглянуть ему в глаза и слегка улыбаясь своими бледными, тонкими губами.
– Ну, слава Богу, кончены слезы, – сказал Руданов, с трудом пересиливая свое раздражение. – Обещаю вам, что если через два дня не найдете ваш медальон, я вам закажу точно такой.
Она недоверчиво и упрямо покачала головой.
– Ну что за глупое упорство! – вспылил он. – Вот смотрите, что я достал три дня тому назад.
И он, вынув из кармана футляр, показал Принцессе свою новую булавку.
Она взглянула на нее, потом перевела на Руданова свои широко раскрывшиеся глаза.
– Это… это шутка? – сказала она сдавленным голосом.
– Какая там шутка! Просто заказал булавку такую же, как ваш медальон, – вот и все. Взгляните!
Она взяла булавку из его рук.
– Да, да… Он должен был сделаться вашим, – чуть слышно проговорила она. – Я только очень удивилась и не понимала, за что вы бранили Дашу…
«Господи, я прямо с ума сойду! – думал Руданов. – Положительно эта идиотка думает, что я взял ее медальон и сделал из него булавку. Идиотка! Идиотка!» – повторял он с каким-то злобным наслаждением.
Она вдруг подняла голову и посмотрела на него ясно и ласково.
– Теперь я поняла, что это была шутка!
– Это становится невыносимо! – вскрикнул Руданов. – Ведь я же говорю вам, что заказал эту булавку. Понимаете? Нашел в магазине такой же рубин и заказал из него булавку. Чего же вы от меня хотите – черт возьми!
И, не владея больше собою, он со всей силы стукнул кулаком об стол.
Все ее лицо, жалкое, испуганное, задрожало мелкой дрожью, и крупные слезы потекли по землисто-бледным щекам.
– Друг мой! Милый мой! – залепетала она. – Ради Бога! Не надо на меня сердиться! Вы поймите только… Ведь это было бы для меня такое счастье, если бы вы взяли мой камушек… А вы говорите, что это другой… Поймите – мне ничего не надо. Я была бы счастлива, если бы вы сказали, что мой рубин у вас. Ведь это значило бы…
«Что это значило бы, хотел бы я знать, – с бешенством, кусая себе губы, думал Руданов. – Ага, понимаю! Она в меня влюблена, и такая бесцеремонная выходка с моей стороны была бы ей очень приятна. Это, видите ли, вполне входило бы в ее расчеты и планы на мой счет».
– Знаете что, Аглая Николаевна, – сказал он, сдерживая себя, – вы пока возьмите мою булавку, пока ваша вещь не нашлась.
– Зачем вы меня так назвали? – застонала она. – Не надо мне, ничего не надо, только не обижайте меня так!
И она погладила ему руку своей дрожащей, холодной и мокрой от слез рукой.
Это прикосновение вызвало в нем дрожь отвращения к ней, убило на минуту ноющую жалость, и злоба свободная и несдерживаемая вспыхнула, как пламя, прорвавшееся из окна горящего дома.
– Простите меня, мне пора, – сказал он, тяжело переводя дыхание, и пошел в переднюю.
Она бежала за ним, как прибитая собачонка, и все повторяла:
– Ведь вы вернетесь? Вы придете еще? Да? Придете?
Он ответил ей нетерпеливым жестом и быстро сбежал с лестницы.
Вернувшись домой, он решил, что уедет на другой же день. За ночь решение его только окрепло. Минутами, забыв историю последнего дня, он снова начинал с нежной тоской думать о бедной маленькой Принцессе. Вспоминалось почему-то тоненькое байковое одеяльце, покрывавшее ее постель…
«Худенькое одеяльце, – думал он. – Она, верно, зябнет под ним в холодные зимние ночи…» Но он ловил себя на этих мыслях и злобно и беспощадно отбрасывал их прочь.
Утром он сбегал к своему поверенному и, наскоро покончив дело, уложил вещи к отъезду. По дороге на вокзал он заехал к Принцессе, вполне уверенный, что в этот час она бывает на службе, и оставил ей свою визитную карточку.
Уже в вагоне он почувствовал себя спокойнее и веселее. Вернувшись, он еще некоторое время с тяжелым чувством вскрывал утреннюю почту, боясь, что Принцесса вздумает писать ему, так как на его визитной карточке был его одесский адрес. Но время шло, миновало несколько недель, и он вполне успокоился.
Осенью уехал он в Берлин, где провел всю зиму, а ранней весной, возвращаясь к себе, снова поехал по делам в Петербург.
Проходя мимо цветочного магазина, он увидел целый куст нежной, прозрачной, как кружево, сирени и вспомнил о маленькой Принцессе. Ему вдруг захотелось опять повидать ее, снова испытать ее обожание. Задумчивый, пошел он к знакомой улице, поднялся наверх. На двери не было больше имени Никаноровой. Он поднялся выше, думая, что ошибся этажом. Оказалось, что Никанорова давно переехала, а об ее жиличке дворник ничего не знал.
Тогда Руданов решил пойти в кабинет переписки, где служила Принцесса, и повидать ее там, хотя эта встреча на глазах у всех не представлялась ему приятной.
«Еще плакать начнет, Бог ее знает», – думал он спокойно, без злобы и без прежней томительной жалости.
Придя в салон переписки, он окинул глазами склоненные над машинами женские головы, но не мог различить между ними бесцветных льняных кос Принцессы. Треск и щелканье машин оглушали его.
«Словно целые сотни кастаньет», – вспомнил он ее сравнение, и ему захотелось поскорее увидеть ее.
– Простите, барышня, – обратился он к сидевшей с краю черноволосой толстушке. – Могу я видеть госпожу Уздольскую?
– Кого? – переспросила та.
Он повторил.
– Не знаю! – ответила она растерянно. – У нас такой нет.
– Кого им надо? – спросила ее соседка. – Уздольскую? Вам Уздольскую? Она давно умерла. Зимой. Разве вы не знали?
Руданов молча поклонился и вышел.
– Так вот оно что! Умерла маленькая Принцесса.
Он вышел на улицу, и город показался ему тихим и пустым, словно маленькая Принцесса занимала в нем когда-нибудь большое место.
Он прошел мимо окна с сиренью и снова вспомнил ее радость, и цветы показались ему бледными и таинственными, словно выросшими на забытой могиле, но на сердце его не было ни тревоги, ни жалости. Оно было тихо, грустно и спокойно.
Не торопясь, покончил он свои петербургские дела и вернулся в Одессу.
В день его приезда, вечером, прислуга доложила, что его спрашивает мальчик от портного.
– Какого портного? – удивился Руданов.
– А которому отдавали летний костюм поправлять, прошлогодний-то. Он уж два раза наведывался, там какую-то штучку нашли…
Руданов вышел в переднюю.
Худенький черноволосый мальчик подал ему маленький сверточек, что-то вроде пуговицы, завернутой в тонкую синюю бумажку.
– Хозяин нашел в вашем пинжаке, – сказал он. – За подкладку заваливши. Видно через карман проскочила. Он этта нащупал, ножницам пропорол, смотрит – камушек. Сейчас меня и послал, а то, грит, схватятся…
Слово «камушек» напомнило Руданову что-то тяжелое, тоскливо-тревожное. Смутно удивляясь своему странному волнению, он поспешно сорвал бумажку и тихо ахнул: в его руке был бледно-розовый рубин, оправленный черными лилиями.
Страшная догадка шевельнулась в его душе, но он не позволил себе поверить ей.
– Не может быть! Не может быть! – повторял он. – Я не хочу, чтоб это так было!
Он бросился к себе в кабинет и, вынув из стола узкий темный футляр, раскрыл его дрожащими руками. Булавка-копия была на своем месте. Сомнений больше быть не могло: найденный в его платье камень был заветный рубин Принцессы.
– Это, верно, тогда, когда я срисовывал, – тихо проговорил Руданов. – Но как же это могло случиться! И зачем, зачем это все!
Он заметался по комнате с растерянным, побледневшим лицом. Ему казалось, что он должен куда-то бежать, послать письмо, телеграмму, кого-то успокоить, объяснить свою рассеянность. Но он тут же вспомнил, что идти было некуда, и некому писать, и некого успокаивать.
Усталый и затихший опустился он в кресло и долго сидел, сжимая медальон похолодевшими пальцами, и бледный мутно-розовый камень казался ему жутким, теплым и словно живым.
Он думал о маленькой мертвой Принцессе, и старая ноющая жалость тихо вползала и присасывалась к его сердцу. А за ней следом ползли воспоминания о байковом одеяльце, о плоской шапочке, о безобразных вязаных перчатках… И все эти мысли, бесконечные, томительные, свертывались и развертывались, как длинные серые ленты на круглых тяжелых катушках, и он покорялся им в тупом и тоскливом недоумении, не зная своей вины и не находя себе оправдания.
День прошел
Ужин имел серьезное политическое значение, а потому и требовал со стороны Серафимы Андреевны особого внимания. Еще месяц тому назад, когда прошел слух, что уездный член суда непременно хочет выкурить Андрея Васильевича, считая его шатанья по клубам и буйное поведение для судебного пристава совершенно неприличным, супруги стали приискивать предлог для какого-нибудь вечера или обеда. Всем в городе хорошо было известно, что человек, сумевший вкусно накормить уездного члена, надолго выигрывал в его расположении.
Долго не удавалось Огарковым найти желанный случай. Прямо звать, в виду слухов, было неудобно. Именины, как на грех, все прошли. Но тут выручил новый маленький «Огарченок», родившийся как раз в это смутное время и даже месяцем раньше, чем его ждали, словно нарочно для того, чтобы поправить карьеру отца.