– Ты только на меня не говори. Клаша-то – Иван!
Клавденька выпучила глаза.
– Ты только молчи. Она здесь два лета в кучерах служила.
– Ничего не понимаю! – растерялась Клавденька. – Почему же она вдруг горничная?
– А вы лошадей не держите, вот она и так. Ей лишь бы тут. Мельница-то не работает.
Она нагнулась к самому Клавденькиному лицу и, обдавая ее запахом соленого огурца, зашептала:
– Водяник она. Водяной. Из речки она. Иван-то, с этого затона, с за мельницы.
Она быстро выпрямилась и пошла было к двери, но с полпути повернулась и сказала уже громко:
– У тебя вон и иконы-то в целом доме ни одной. Так еще не такие к тебе придут.
«Сумасшедшая! Сумасшедшая! – думала Клавденька. – Господи! Хоть бы Володя скорее вернулся».
Голова болела, в глазах рябило.
– Отдохну, пойду в город, поговорю с кем-нибудь, с аптекарем, что ли. Ведь никого я здесь не знаю!
Она даже всплакнула немножко. Потом легла, закрылась потеплее и заснула. А когда проснулась, оказалось, что проспала почти весь день. И проснулась от шороха. У стола стояла огромная Клаша и вертела в руках тарелку, очевидно, накрывала на стол.
– Клаша, – сказала Клавденька. – Правда, что вы в кучерах служили?
Клаша подошла к постели. Вблизи лицо у нее было пухлое, глаза светлые, с белыми телячьими ресницами.
– В кучерах? – переспросила она совсем спокойно. – Работать каждому надо.
– Значит, правда?
Клаша молчала.
– Скажите, Клаша, вы эту Марью хорошо знаете?
– Марью Сову? А кто ее не знает?
– А что?
– Полтора года в остроге клопов кормила.
Клавденька даже поднялась на постели.
– Почему? Украла что-нибудь?
– Украла? – иронически повторила Клаша. – Мужа убила, а не украла, вот что.
– Так почему же ее выпустили?
– Вот почему, – отвечала Клаша, многозначительно постукав себя пальцем по лбу. – Таких нельзя засудить.
– А она, может быть, опасная? – в ужасе спросила Клавденька.
Клаша пожала плечами и вышла из комнаты.
– Господи, Господи! Что это будет, – мучилась Клавденька. – Надо сейчас же одеваться и бежать в город. Не могу я здесь оставаться с этими сумасшедшими бабами.
Она встала, посмотрела, запирается ли дверь, увидела задвижку и немножко успокоилась.
– Как-нибудь перетерплю эту ночь, а завтра должен Володя приехать. Куда же я в городе сунусь, тут, наверное, и гостиниц никаких нет.
Пришла Марья Сова, спросила, что сготовить.
– Все равно, что-нибудь, – отвечала Клавденька, вглядываясь в Марьино лицо. – Может быть, рыба есть?
Марья испуганно оглянулась и замахала на Клавденьку рукой.
– Тссс. Иван осерчает. Нельзя при нем рыбу обижать. Ни-ни, – и, нагнувшись к самому Клавденькиному лицу, многозначительно шепнула:
– Понимаешь? Водяной!
Клавденька прижалась к стене и с ужасом смотрела на сумасшедшую.
– Знаете, Марья, мне есть не хочется. Мне только чаю.
Марья мотнула головой, подмигнула в сторону двери, очевидно, намекая что-то на Клашу, и ушла.
Клавденька закрыла на ночь дверь на задвижку, приоткрыла окно. Ночь была светлая, тихая. Тонко звенели комары. За рекой кто-то пел надрывным голосом:
Догорай, моя лучина,
Догорю с тобой и я.
Клавденька накинула шаль, села у окна.
Тихо плыла светлая, беззвездная ночь. Небо розовело тонкой полосой. Лениво плескало в речке.
Тонкая темная фигура в белом на голове отделилась от кустов, подошла к окну. Марья Сова.
– Барыня, – шепнула Марья и засмеялась. – Барыня, загляни-ка сюды, под ветлу, нока наша Клаша сидит. То-то обхохочешься. Да ты лезь через окошко, да тихонько, не спугни. Я те говорю, обхохочешься.
От того ли, что Марья смеялась, но Клавденьке совсем не было страшно. Она села на подоконник, легко спрыгнула на землю.
– Вон сюды, сюды! Ты только загляни, – шептала Сова, заливаясь смехом.
Клавденька, ничего не понимая, прошла несколько шагов, свернула к самому берегу. Там, под ветлой, что-то белело. Клаша?
Она подошла поближе.
Нет, это была не Клаша. Под ветлой, спустив ноги в речку, сидел голый старик и выжимал длинную седую бороду. С бороды струйкой текла вода прямо в речку.
– Кто это?
Старик обернулся, юркнул под ветлу и пропал. Клавденька видела только, как мелькнули светлые глаза с белыми ресницами, или так показалось?
Она подождала минутку и вернулась к себе опять через окно. Марья исчезла.
– Какой сумбур! Почему Марья говорит, что это Клаша, когда это мужик?
Она закрыла окно, проверила задвижку на двери, закрестила все углы, легла и закрылась с головой. Утром разбудил ее веселый голос.
– Клавденька! Отвори! Это я, Володя!
Клаша как в воду сгинула. Может быть, и правда, в воду?
Клавденька узнала от мужа, что он никакой горничной не нанимал и в глаза ее не видел. Нанял одну только носатую бабу, второпях, справок не наводил и не знал, что она больная.
– А как же паспорт? – спрашивала Клавденька. – Я же видела ее паспорт. Еще удивилась, что ее зовут совсем как меня – Клавдия Петровна.
– Ну, так это ты значит свой собственный паспорт и видела, – решил муж.
– Ничего подобного! Там крестьянка и вдова и тридцати лет, а мне двадцать, и ты жив.
– Главное, не волнуйся, – успокаивал муж и гладил ее по голове трясущимися руками. – Я спрашивал Марью. Она говорит, что, кроме нее, никого здесь не было.
Клавденька в отчаянии всплеснула руками.
– Ну что же она теперь говорит, когда она сама мне сказала, что Клаша – это Иван.
Муж посмотрел на Клавденьку, испуганно затараторил:
– Это тебе все, голубчик, показалось. Вполне естественное простудное явление. Ляг в постельку, не вставай. Я живо сбегаю в город и привезу доктора. Я знаю, что ты говоришь правду, я его в смысле простуды. Ты ничего не бойся. Я Марью возьму с собой. Ей лучше остаться в городе. Главное, старайся не нервничать.
Он улыбнулся дрожащими губами, схватил со стола свой бумажник, сунул его мимо кармана, поднял, снова сунул мимо, безнадежно махнул рукой и выбежал из комнаты.
Волчья ночь
Садовник утром пришел топить в спальне печку, рассказал, что в селе Шепетовке, у арендатора, волки ночью двух собак утащили. Такой год страшный выдался, ничего не боятся. Говорят, это к войне.
– А людей они не трогают, не кусают? – спросила Илька и покраснела, подумав, что вот садовник узнает, что она боится, «а еще барыня».
Но садовник, по-видимому, ничего худого не подумал.
– Как не трогают! – отвечал он. – Оченно даже трогают. О запрошлом году у Лычовки нищенку загрызли. До того нахальные, хуже людей стали.
Ильке было страшно, но говорить с этим стариком всегда приятно. Он такой спокойный, деловитый. Вот сейчас разжигает растопки, наклоняет лучину так, чтобы огонь лизнул ее повыше, и приятен запах горящего смолистого дерева. Очень приятен этот запах. А редко теперь бывает что-нибудь приятно. Все слишком ярко, слишком крепко, слишком звонко. Вчера за обедом она сказала:
– Я не могу пить воду. Она слишком мокрая. – И все рассмеялись.
И Станя смеялся. Уж ему бы не следовало. Он муж, он должен защищать от насмешек свою больную жену. Она такая больная, такая несчастная.
И еще три месяца хворать.
Если бы она знала, что все так ужасно сложится, она ни за что не вышла бы замуж. Поступила бы на курсы. Хотя трудно опять учиться. Надоело.
Но могла ли она думать, что в деревне так страшно жить, что все время в деревне кого-нибудь режут, то кур, то гусей, то телят, то цыплят. Откармливают, ощупывают и потом убьют и съедят. А если сами не едят, то продают, чтобы другие убили и съели.
Все страшно, и все противно. Жестокая жизнь.
И как все невесело.
Кошка здешняя сначала понравилась – мягкая, теплая. А потом увидела ее Илька в огороде. Шла кошка неслышно, точно на экране кинематографа, ела какую-то траву, и потом ее стошнило. И опротивела кошка Ильке.
И Станя в деревне совсем не тот, что был в городе. Там он был светский, нарядный.
– Какой ваш жених шикарный! – говорили Ильке барышни.
Здесь он скучный, сонный, на вопросы не отвечает, курит и шлепает пасьянсы.
Она давно знает, что разговаривать с ним нельзя. И все-таки разговаривает, потому что больше говорить не с кем. Две старые тетки и глухой приживальщик, дальний родственник, – это уже совсем не люди.
Вечера длинные, скучные, страшные. Сидят все вместе в столовой. Если пройти через кабинет в гостиную, подальше к окнам в сад, то света из двери не видно, и кажется, будто совсем одна, и ничто не отделяет тебя от черной ночи.
Если приложиться лбом к стеклу, то можно различить деревья, чуть видные темные зыбкие тени. Илька знает, что за ними забор, а там дорога, и за ней лесок. На дороге видели волчьи следы. Волки подходят ночью к забору, смотрят через щели на освещенные окна и воют.
– Станя! – говорит Илька мужу. – Станя, мне страшно, что волки загрызли нищенку.
Он пожимает плечами.
– Чего же тут для тебя страшного? – говорит он раздраженно. – Ведь ты же дома сидишь.
Он не понимает! Не за себя страшно, а страшно, что это вообще случилось, что это бывает на свете.
– Вот, наконец, установилась погода, – говорит он зевая. – Можно было бы устроить в сочельник пикник. Пригласить из города человек пятнадцать и поехать в вашу Калитовку ужинать. Я бы съездил накануне, велел бы протопить как следует столовую и гостиную. Вызвали бы клубного повара. Ты бы приехала с утра. А? А вернулись бы вместе со всеми или переночевали бы там. А?
Калитовка – маленькое именьице Илькиной бабушки. Дом большой, стоит прямо среди леса. Никто там не живет.
– Неуютно будет там ночью, – говорит она. – И мебель в чехлах, и окна голые.
– Пустяки, чехлы можно снять.
Он упрямый, он настоит на своем.
– Станя! Я не хочу ехать, я не хочу гостей! Я больна, Станя, – говорит она и плачет.
Так и неизвестно, уступит он ей или нет.