К его удивлению капитан не отказал ему с первого же слова, как делали другие.
– Вы умеете лечить? – спросил он. – Вы умеете хорошо считать?
Разумеется, Смолнэк все умел. Он был слишком голоден и измучен, чтобы не уметь чего-нибудь.
Капитан обещал его довезти до Гамбурга и велел прийти на следующий день в два часа.
Когда Смолнэк подошел к месту стоянки «Колонии», нагрузка кофе уже кончалась, и команда собиралась грузить уголь.
Это были все здоровые и сильные молодцы: три негра и восемь белых, все обожженные солнцем и одинаково серые от пыли, но у белых лица были более изможденные, и глаза блестели тусклым блеском.
«Они все больны лихорадкой! – подумал молодой врач. – Воображаю, что будет с ними после заката солнца!»
Он прошел на нижнюю палубу и возле сваленного в кучу тряпья, обозначавшего место ночевки команды, положил свое имущество.
Он не провел здесь и двух минут, как уже почувствовал себя худо. Спертый воздух, раскаленная крыша, нестерпимая духота старой шхуны, простоявшей несколько дней без движения под прямыми лучами огненного тропического солнца, захватывали дыхание.
Он вышел на палубу и стал следить за нагрузкой.
Полуголые, согнутые рабочие подвозили уголь в тачках и, перейдя по сходням на шхуну, с грохотом сыпали его в трюм.
Вплоть до вечера простоял Смолнэк.
Солнце уже садилось, когда пришел капитан. Все поднялись на палубу и стали ужинать.
Капитан ничего не сказал Смолнэку, и тот молча сел рядом с другими и из общей чашки ел рис с прогорклыми оливками.
Капитан, по-видимому, был озабочен. Его серое, одутлое лицо растерянно тряслось, и седые брови то сходились, то расходились на морщинистом лбу.
Сразу после ужина все легли, и доктор заснул почти мгновенно, но через четверть часа он уже не спал и дрожал, обливаясь потом в сильнейшем приступе лихорадки.
Команда, за исключением двух негров – третий был на вахте – тоже не спала. Так по крайней мере показалось ему в первую минуту. Люди громко разговаривали, вскрикивали, метались. Кто-то ползал на четвереньках, падал лицом и снова подымался и полз. Кто-то жаловался и всхлипывал.
Сбившись у большого свертка каната, сидело трое. Один рассказывал что-то тягучим мерным голосом; двое других слушали, порою прерывая рассказ стонами и вскрикиваниями.
Смолнэк уловил несколько английских слов, но подойти к беседующим не хватило сил.
Духота была нестерпима. Кровь звонко стучала в виски. Смолнэк ощупью направился к лесенке, ведущей на верхнюю палубу. Но, вскарабкавшись наверх, увидел, что дверца крепко заперта. Он вспомнил, что так поступают все торговые капитаны, нанимающие по дешевым ценам всякий сброд к себе на службу и замаривающие команду работой. Эта предосторожность необходима – иначе люди разбегутся.
Он вернулся на свое место.
Чуть свет команда была уже за работой. Капитан, по-видимому, отчаянно спешил. Он стоял все время на берегу и торопил громкими окриками.
В полдень, когда нагрузка была окончена, и начали выбирать якорную цепь, подошел к берегу старик-малаец и долго хихикал. Затем спросил:
– Торопитесь?
Никто не обратил внимания на его вопрос, но доктор, его понял.
– Все равно опоздали! – сказал малаец и, быстро отбежав, вдруг крикнул:
– В рождественскую бурю не быть бы в море!
– Что он говорит? – забеспокоился капитан. Смолнэк перевел.
Капитан ахнул и, схватив камень, швырнул его вслед старику, перебросив через свое левое плечо.
Отплыли.
Команда целый день была за работой. Сортировали кофе. Вычерпывали его огромным ковшом из трюма и, отбирая лучшие зерна, пересыпали их отдельно в мешки. Смолнэк помогал тоже. Его интересовало, кто из команды говорит по-английски, и он со многими заговаривал, но, кроме капитана, с грехом пополам понимавшего этот язык, никто не обмолвился за весь день.
Ночью было также душно, и дверь снова была закрыта.
Глухой, монотонный голос рассказывал свою историю.
Смолнэк пополз в сторону рассказчика. При слабом свете тусклого фонарика, болтавшегося у кадки с водою, он увидел, что говорил пожилой матрос с уже седеющими волосами, которого он считал голландцем. Чисто выговаривая английские слова, он точно читал или повторял хорошо заученную вещь. Сидел он, прислонясь спиной к столбу, поддерживающему палубу, и тихо, мерно раскачивался. И опять двое его слушали.
Смолнэк подвинулся ближе.
«…а прадед мой в то время был еще человек молодой, и денег у него не было. Двое их поехали в Америку, а как товарищ помер, пошел прадед наниматься в матросы, чтоб на родину вернуться. А был тогда в Филадельфии мистер Рунгуд; содержал он огромный музей всяческих уродов, каких и свет не видывал. И великаны у него были с дом величиной, и карлики не выше кошки, и горбуны, и дети с двумя головами, и человек-змея без костей, и прочие ужасы. Говаривали, что уродов этих он сам приготовлял. Покупал грудных детей и калечил.
А сам Рунгуд ученый был человек и старый, старше, может быть, двухсотлетнего ворона. И злой был. Издевался над уродами и музей свой называл „The laugh of a large brain“ („Смех великого ума“).
Вот затеял этот бес показать свой музей в Европе. Купил большой корабль, написал на корме название музея и стал набирать команду.
Прадед мой, ничего не зная, нанялся тоже. Рунгуд платил хорошо. Вот приготовились они к отплытию. Смотрят, везут и пассажиров.
Привезли их в закрытых каретах, чтоб публика даром не смотрела. Подвезли к трапу, стали грузиться. Смотрит мой прадед, и худо ему стало, и глаз отвести не может. Как заколдованный! Ползут по трапу уроды, один другого страшнее!
Великанша впереди всех шла. Через три ступени шагала, а на туфле у нее карлик сидел, за пряжку держался. Крохотный, весь трясется и как собачонка скулит. Человек-змея ползет, извивается, сросшиеся люди идут по двое, а за всеми следом сам Рунгуд, а на руках у него двухголовый ребенок – плачет, двумя ртами кричит, из четырех глаз слезы льются. Влезли все, столпились на палубе. А за ними большой черный ящик несут. Рунгуд кричит: „Тише! не трясите!“ Поставили ящик на палубу. Засуетился Рунгуд, отодвинул засов, крышку откинул. Смотрят все, – а там красавица лежит, глаза открыла, а сама и не дышит. Нагнулся Рунгуд, кнопочку нажал – стала дышать. Видят все – грудь подымается. Уроды вокруг сгрудились, смотрят, тянутся, глаза что свечки горят… Очень красавица хороша была. Оттолкнул их Рунгуд, захлопнул крышку и велел матросам ящик в трюм спустить.
Завыли уроды и кинулись за ящиком. Очень уж она хороша была. Да и команда зароптала, а Рунгуд усмехается:
– Глупые, – говорит, – ведь она восковая!
Ну, команда, конечно, поняла, а уроды потом всю ночь выли. Жутко было. Рассадили уродов в клетки, выбросили якорь, пошли.
Два дня плыли, на третий страшная буря поднялась. Треснул корабль, стал ко дну идти. Выпустил Рунгуд своих уродов, прежде всех нагрузил их в большую лодку и ящик с красавицей к ним поставил. Стала команда роптать, что уродов спасают, а люди гибнуть должны. Лодок-то больше не было.
А Рунгуд спрыгнул к своим уродам, да и отчалил. Тут команда к ним кинулась – задержать хотела, а один из матросов как треснет старика по голове веслом, тот и скатился в воду. А лодку с уродами унесло. Тут вскоре пошел корабль ко дну, а прадеда через два дня американское судно подобрало, на бочонке держался»…
Рассказчик замолк и стал укладываться.
– Завтра, Петуший Глаз, ты будешь рассказывать. Твой черед, – сказал он, зевая, одному из слушателей.
Днем Смолнэк заговорил со стариком по-английски, но тот снова промолчал.
Капитан после обеда позвал доктора в свою каюту и дал проверить какие-то счетные книги.
Когда вечером Смолнэк выходил от капитана, откуда-то сверху упал на него кусок каната, стянутого узлом, и больно ушиб плечо. В ту же минуту чей-то голос крикнул:
– Spy (шпион)!
Смолнэк понял, как команда объяснила себе его положение на шхуне, надулся и не говорил больше ни с кем ни слова. Он был слишком горд, чтобы оправдываться.
Обогнули Полиповые острова. Подул свежий ветер, и шхуна стала нырять носом.
Смолнэк сильно страдал. Лихорадка и качка изнуряли его до полной потери сил. Он лежал на своей соломенной подушке и для подбодрения себя громко ругался.
– Болваны! Они это называют «свежо»! Слово «буря» они говорят только уже пуская пузыри под водой!
Ночью он услышал шепот:
– …грузили кофе прямо в трюм без переборок. Достаточно хорошенько накренить, так и не подымемся. Груз перетянет.
– Если не согласится повернуть к берегу – перережем горло старой крысе, а потроха возьмем себе.
– Шш… Сегодня черный Том хлебнул спирту. До утра не дотерпит – будет дело решать.
«Это бунт! – догадался Смолнэк. – Зарежут старика, и мне несдобровать!»
Сознание опасности вдруг встряхнуло его. Он почувствовал себя снова энергичным и смелым, вспомнил, что дверца заперта, – решил ждать смены вахты. Притаился у лесенки.
Ждать пришлось недолго. Вахтенные, по-видимому, торопились. Дверца открылась, и в отверстии показались худые длинные ноги одного из негров. Прежде, чем тот захлопнул дверцу, Смолнэк успел скользнуть наверх и, захлопнув за собой люк, плотно задвинул засов.
Прежде всего он кинулся предупредить капитана. С трудом доплелся он до рубки. Ветер кидал его из стороны в сторону, море стонало и глухо хрюкало, колотя по бокам шхуны, которая скрипела всеми швами и плясала, как пьяная.
В каюте капитана было темно. Смолнэк громко постучал в окошечко, выходившее на палубу, и, не дождавшись ответа, дернул дверь. Капитана там не было.
Удивленный Смолнэк шагнул к столику, желая найти коробку со спичками, и чуть не упал, наткнувшись на какую-то мягкую груду, загромождавшую ему дорогу.
Он нагнулся, ощупал рукой. Что-то липкое, мокрое и тепловатое…
Он, весь дрожа, шагнул вперед, нашел спички и зажег свечу: на полу каюты лежал капитан с перерезанным горлом.